Пигидиево благословение

  Апраксья поднялась еще до зари, ибо день наступал праздничный.
Божий день, воскресенье. По-особенному божий, ведь сегодня в
храме открывали доступ к принесенным мощам святого преподобного
отца Пигидия. А такого в нашем храме не бывало аж со времен
советской власти.
  Стоявши на коленях и кланяясь красному уголку, в полной
темноте молилась она заступнику, прося благословения на удачный
поход в храм и чтоб уберег от супостата и глаза лукавого. Одна
только лампадка поблескивала растревоженным светом на лик
заступника, и взгляд его делался особенно строгим в своем
напутствии на богоугодный поход к мощам. Апраксья крепилась с
каждой минутой, вера ее наливалась как каменная глыба.
  После молитвы она отварила картошки, помылась, надела чистое.
Уже светало, и глаза заступника смягчились, отпуская прощения
всем прегрешениям. Картофельный дух всегда влиял на него
умиротворяюще, и строгость проходила. Апраксья хорошо знала этот
поворот и всегда ждала его, чтобы без страху начинать свой новый
день.
  — Дай мне, Боже, покою и укажи словом своим, каков путь мне
тобою уготован. Аминь. Поправила платок и вышла.

  Очередь приложиться к пигидиевым мощам начиналась от
Сторожевой башни и тянулась вдоль южной стены монастыря, потом
делала загиб и шла уже вдоль восточной стены до самых ворот, где
вход был перекрыт солдатиками в черном, которые очень вежливо
никого не пускали. Очередь ждала своего часа и шепталась, что
настоятель уже встретил ковчег с мощами и теперь проводит
молебен в присутствии губернатора и его семьи, в которой все
верующие. Воздух был прохладен и полон надежд.
  Разговоры велись обычные. Выясняли, кто за чем пришел, как
правильно просить исполнения и избавления, какие бывали чудесные
случаи у знакомых, знакомых знакомых и услышанные в других
очередях.
  Нашлись несколько человек, которые рассказывали об исцелениях,
которые с ними случились после того, как они приложились к
чудотворным мощам, привезенным четыре года назад в областной
центр. Выздоровевши, они почувствовали, что Бог их поддерживает,
и могли преисполниться следующими по значимости молитвами.
Говорили, Пигидий решает квартирные вопросы и финансовые
затруднения. Хотелось поскорее бы решить.
  — А губернатор-то еще прикладывается, не уехал, вот народ и не
пущають.
  Апраксья оглядела очередь. Пока стояли, хвост от башни
вытянулся и спустился с монастырского возвышения к улице
Советов, где уже успели выставить новый кордон с заграждением,
за которым толпа стихийно перекрыла проезжую часть и начала
прирастать площадью перед зданием администрации. Где же Пигидию
раздобыть столько жилплощади. И о чем к нему прикладывается
губернатор...
  Дети были приведены сюда, потому что все для них, ну и для
подкрепления чаяний на улучшение жилищных условий. Но их скулёж
быстро опротивел соседям, а потом и самим родителям. И когда
нужда малых и терпение великих очередников нашли друг друга,
мальчиков отправили справляться прямо к монастырской стене.
Немного подумав, девочек тоже отправили к стене, поодаль от
мальчиков.
  — Едут, едут! — наконец-то разнеслась благая весть.
  Никогда еще так не радовались губернаторской сирене, которая
выезжала из ворот верхом на бронированном джипе прямиком через
осанисто примолкший  народ. С минуты на минуту должны начать
пускать. Очередь сжалась, натянулась и беззвучно зазвенела
пронзительной готовностью. Какие бы испытания ты нам ни послал,
Господи, все примем и уповаем на волю твою.

   Господня воля тут же повелела солдатикам так же вежливо
раздвинуть ограждения и начать запускать к Пигидию заждавшихся
просильцев, но не всех сразу, а горстями на усмотрение старшего
по званию.
  В большом монастыре вертеть лицом по сторонам некогда, поэтому
зашедшие, ничтоже сумняшеся, устремлялись коротким путем к
дверям храма, шагов до пяти поспешно перемежая ногами, а потом
переходя на бег.
  — Ты мне там займи, — которые шибко бежать не могли —
подгоняли своих криками.

  Апраксья волновалась, но знала, что своего не упустит. Через
час-другой-третий она оказалась перед воротами, и старшой кивком
головы определил ее в уже уносившуюся вглубь монастыря группу.
Подбирая подол и немного подскакивая в своей неуклюжести, она
засеменила брусчатой дорожкой, вспоминая про себя взгляд
пропускавшего ее старшого, что глаза его были точь-в-точь как
сегодня у заступника. Сегодня Бог точно любил рабу свою
Апраксью.
  Пред дверями храма тоже нужно было немного подождать. Но какое
это было ожидание — совсем не такое, как за воротами монастыря:
сладкое, улыбчивое, благоговейное. Можно было и окинуть взором
монастырь, и покреститься вдоволь, и глаза к небу поднять.
Правда, глаза к небу посетители монастыря не поднимали, потому
что для глядения вверх у них был крест над центральным куполом
храма — зачем же смотреть в небо, куда же выше. С плит перед
входом не видно было даже и креста, но на этот случай имелась
надвратная икона, куда и уперилась раба божия. И снова
осклабилась: с иконы смотрел все тот же оберегляд, провожавший
ее с самого утра. Покрестилась, зашла.
  Хорошо в храме, красиво. И пахнет, и светится, и звучит. И
внушает надежды, и как-то тебя самого приподымает над мирским.

   Препятствие на пути к Пигидию оставалось совсем ничтожное, и
волнение предвкушения от будущей светлой жизни начинало брать
свое. Апраксья стала хмелеть и грешно дышать. Сначала она
испугалась этого незнакомого ей состояния, а более всего
испугалась, что ее застукают и выпроводят вон, не дав
приложиться к святому, и что будет ходить потом опозоренная на
весь народ. Но потом она поняла, что все здесь были немного не в
себе, и всех по-своему крутило, мотало и выжимало.
  Вон та толстая баба с мужем и дочерью охала и распахивала
концы длинного платка. Оглядываясь то влево, то вправо, она
стала совсем похожа на черную громадину, которая кружит над
полем и высматривает куски мяса, брошенные хищниками. Тщедушные
сопровожатые ее, сбившиеся и неуклюжие, смотрелись согбенными от
страха получить перелом своих тонких шей от покровительствующего
над ними крыла.
  Или вон молодой дьякон, застывший под окном. Сначала глядишь
на него и видишь блаженного с иконы — так он утончен и красив —
но когда Апраксья подошла ближе и глянула ему в лицо, то нет, не
увидела она в глазах заступнического взора, а увидела
восторженный и дикий своим безумием блеск, принадлежавший
какому-то неподобающему месту веселью или куражу, или чему
похуже. Она отчего-то вспомнила подростков, которых она
регулярно выпроваживала из подъезда, их мучительный уход и
пропасть небытия, будто зияющую из глазниц, когда они смотрели
на нее «какая же ты сука».
  А мужик, склонившийся теперь над ковчежцем, ничуть не скрывал
своего истинного облика: все края его одежды, казалось, были
заострены, воротник вздернут, полы плаща царапали пол, вихры и
брови источали металлическую силу, нос крюком вонзился в крышку
Пигидиевого убежища, а губы, губы впились и высасывали всю
благодать без остатка.
  Апраксья было ужаснулась, но тут же пришло благословенное
открытие: ведь теперь можно все, ведь мы пришли за своим
сокровенным, которое зашевелилось в своих подноготных зимовьях
от близкого разрешения. Страшно, но можно. И хмель еще сильнее
ударил в голову, а дыхание разошлось так, что Апраксья зазвучала
как в самых небогоугодных фильмах.

  И вот ее очередь, и она, не помня себя, взошла к ковчегу. На
пьяных одухотворением ногах она пыталась стоять ровно, как и
полагается пред частями святого отца. Осознав достигнутое,
Апраксья победоносно подняла глаза и пристально оглядела
неверных, заполнивших храм. Так смотрит немолодая молодая,
вырвавшаяся из рядов завистниц-подруг, когда свадьба вот-вот
отдаст ей навсегда вот этого стоящего рядом, с его силой,
головой без царя и нетронутой жизненной волей.
  Но тут ее взяла паника: она обнаружила, что не заготовила
слов, с которыми возмолиться к мощам. Такое жаркое и бесспорное
чувство билось в ней уже долгое время в ожидании приезда
преподобного, и сегодня утром, всю дорогу, и всю очередь до
самых ступеней перед ковчегом — казалось, она знала, за чем шла,
и просьба сама слетит с ее уст.
  Но нет, она мучительно стала хвататься за осколки мыслей о
Пигидиевых юрисдикциях. Квартира у нее была, маленькая, но
хорошая. Пенсия у нее тоже была, тоже маленькая и тоже хорошая.
Не то, не то, не за этим она шла поклониться. Все внутри нее
металось и рвалось, и сгорало от стыда и ужаса.
  Апраксья вдруг поняла, что совсем не дышит, что дыхание ее
перехватило так сильно и так давно, что она уже не помнит, что
значит дышать. Было страшно опозориться перед женихом и перед
народом. Она стала вздымать грудную клетку и расширять живот —
кажется, так она обычно дышала. Преодолев паралич, воздух под
силой разряжающихся в грешнице пространств ринулся внутрь нее и
произвел выплеск невиданной силы. Апраксья издала то ли стон, то
ли ох, перегнулась над Пигидием, и из нее вырвалась заждавшаяся
боль, так похожая на рык: Счастия хочу, хочу счастия!

   И, снова замерев от неожиданности, она немо зарыдала. Как
икона стояла она, не шевелясь и не мигая, смотря прямо перед
собой вникуда, а из глаз ее частым градом сыпались гигантские
икринки слез, гроздьями разбиваясь о Пигидиев ковчег и
разлетаясь брызгами. Притихшим очевидцам даже показалось, что
они увидели радугу, поднявшуюся над ковчегом в этих брызгах.
  — Чудо! Чудо! Ай да мощи! Ай да Пигидий, ай да Божий сын!

  Как выплывала из храма, Апраксья не запомнила: своими ли
ногами, или проводили под руки, или пронеслась над землею, аки
гальюнная баба над водою.
  — Апрашка! — прокричали из очереди, мимо которой она уносилась
к новой жизни, — как там Пигидий, хороший святой? Благословил
тебя?
  Но она не слышала и плыла дальше и дальше, не замечая ничего
вокруг. Хоть и заплакана, про нее нельзя было сказать — с
похорон она шла или со свадьбы.
  Оказавшись дома, она стала стирать, и стирала, и стирала, до
самой программы «Время». Вечернюю молитву Апраксья провела
тишайше, не выдав своего присутствия ни звуком, ни ликом —
боялась даже взглянуть на заступника. Надела чистое, легла.

  Заснулось ей не сразу. Сколько ни было стирано за сегодня, так
разразивший ее плач по счастию не проходил. Нутро ее заливалось
неведомой болью и блаженным горем. Слезная река текла через ее
недвижимое тело, как через остов затонувшей ладьи. Все принимала
Апраксья, не смея противиться ниспосланному. Спустя время она
стала медленно уплывать в сон, и через беспросветное раненое
внутри нее начало пробиваться рассыпчатое пламя света. Будто бы
рассвет забрезжил в ее внутренних чертогах, так что и сама боль
стала светла и покойна.
  Свет нарастал и нарастал, заполняя все пространство — и
видимое, и ощущаемое, и снаружи, и внутри. И через сердцевину
этого света вдруг медленно начал проявляться образ, лик, портрет
— да нет же — явился собственной персоной какой-то узнаваемый
мужчина, одеждами которого были только клубы света, из которых
он постепенно выходил, да и вышел весь, оставшись откровенно наг
перед сновидицей.

  — Господи мой Иисусе! — воскликнула Апраксья — ты ли это?
  — Я и есть, — ответил пришедший.
  — Как же это так?! — Апраксья не знала, как ей быть, куда
смотреть, куда не смотреть, говорить ли подобострастно или
проснуться в тот же миг.
  — Сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее.
  — С меня взыскать, я — погибшее? — испугалась она.
  — Полно тебе. Истинно говорю: верующие обращаются к Богу, а
неверующие — молятся страхам своим.
  — А чего ты голый-то весь? — вдруг вывалилось из нее.
  — Таким я родился, таким предстает каждый пред Небом. Подойди.
  Она то старалась смотреть под ноги, то жмурилась, пытаясь
делать свои сонные шажки. Но получалось, что не она шла к нему,
а он надвигался и становился ближе и ближе, все больше и ярче и
нестерпимо светлее. Когда она посмела поднять глаза к его глазам
и встретила взгляд, то узнала про этот взгляд все. Нет, не
принадлежал он лику заступника, умилостивленного молитвой, нет.
Этот взгляд и эти глаза были всегда. И в детстве, и во сне, и в
горе, и в пьянстве, и до рождения были они, и после смерти
только они и останутся. Это было ясно, как... белый день уже и не
сравнить с этой ясностью. Вот свет света перед ней, и глаза, из
света светом на нее смотрящие, и хранили ее испокон веков, и
вели, и будут хранить и вести до скончания времени.
  — Я слышал твою молитву. Всякая молитва исполняется того, кто
служит мне.

   Услышав это, Апраксья бросилась к нему в ноги. Он отстранился.
Она поднялась на коленях и снова зажмурилась, стараясь не
допустить самой страшной мысли.
  — Не в стертых коленях служение, не в поклонах, не в молитвах
и не в посте. Откройся мне.
  Апраксья изо всех сил разжала глаза, стыдясь и смиряясь:
мужику — мужиково, бабе — бабово. Господи Иисусе, подыми мя да
низвергни по воле своей.
  Разжала и удивилась: вместо унаследованных плотницких
достоинств на том на самом месте увидела она цветы. Просто вот
так, ни с чего — цветы на причинном месте, дикие, неузнаваемые,
нездешние.
  И дальше Апраксья даже не поняла — сама ли действовала или по
мановению: она подалась вперед и, припав к цветам, вдохнула
навылет весь их шальной букет. Никаким цветочным ароматом и не
пахло, но неслышимый дурман прорвался через все ее фибры и
поразил: где-то в мозгу в неведомой точке приятно запершило и
отдалось в затылок, от которого по внутренней стороне черепа
будто понесли во все стороны мураши пронзительную сладкўю весть.
Блажен всякий, ибо в сердце его Царствие Небесное.

  Мураши сластили Апраксью во все ее пределы, картинка перед
глазами блистала в такт беззвучной музыке, которую она теперь
узнавала без единой ноты. Вальс утешителя навсегда обручал ее,
ведь она встретила и приняла жениха своего.
  А жених, похоже, узнал узнанное ею, и, протянув руку, положил
ее на невестин лоб. Апраксья почувствовала, как перед внутренним
ее взором прямиком между глаз стала восходить и разгораться
звезда. Звезда увеличивалась, а ее свет собрался в луч и
направился к Апраксьиной сердцевине.
  Ничто не сопротивлялось внутри, ничто не смело закрыться или
сбежать. Тронутое лучом, сердце вспыхнуло новой звездой, уже не
такой далекой взошедшей, а нутряной и всегдашней. Зажегшись, оно
усилило и размножило луч на тысячи новых лучей, которые
разошлись во все стороны ее внутренних пространств. По другому и
не могла она это почувствовать, потому что тело отпустило ее, и
границы его стали неразличимы. Пронзенные лучами, блаженные
мураши остановились и стали набухать, как упругие мячики, и
когда все они налились так, что больше было не вместить — разом
лопнули взрывами света, который поглотил все, что тем светом еще
не стало.
  Свет, которым жених смотрел на нее, больше не был его светом.
Внутри нее, снаружи нее, в нем и за ним — все было одним. Свет
смотрел сам на себя и видел только свет, отражаясь во всем, чем
он оборачивался быть — телом ли, одеяниями, цветами, мыслями,
сердцами, пространством ли, которое все это в себя вмещало.
  Ничего, кроме этого — вся ночь Апраксьи проходила светла.

  Утро открыло ей глаза, но она как будто и не просыпалась,
потому что не спала, ведь не было сна, а она просто лежала с
закрытыми глазами, наполненная сиянием того, кого теперь знала.
И это больше не было его сиянием, так как ночь их обвенчала, и
он вошел в нее и более никогда не покинет.

  Какое другое это было утро! Апраксья (она бы зарделась, если
бы обратила на это внимание, но нет) не встала к молитве, а
вместо этого села в кровати, распустила хвост, взяла гребешок и
стала медленно и вдумчиво расчесывать волосы, невидимо улыбаясь
чему-то только ей ведомому. Ах, Пигидий, жаждала я нестерпимо,
но мощи твои превзошли все устремления моей неверной веры.
  Удовлетворившись своим женским обрядом, Апраксья поднялась и,
встав посреди комнаты, медленно огляделась, как будто попав сюда
впервые. Убранство прежней жизни представало перед ней
кропотливо сделанной декорацией для долгого предолгого
спектакля, такое знакомое и такое чуждое.

   Она знала, чего ей хотелось сделать еще. В этом спектакле,
сколько она себя помнила, висело ружье, а может быть и холст с
камином, к которому она так ни разу и не притронулась: вязаная
наверное еще ее бабушкой большая белая кружевная салфетка
прикрывала глухо запертые створки высокого трюмо. Подойдя к
нему, она остановилась и прислушалась к предощущениям. Апраксья
не могла вспомнить, когда последний раз видела свое отражение в
полный рост и каким оно тогда было.
  Она не столько волновалась тем, что там увидит, сколько
вкушала свое любопытство. Каждое чувство, возникающее в ней
сейчас, хоть и было знакомо по имени, воспринималось как
лакомство, которого она была лишена бог знает сколько времени и
по столь же туманным причинам. Теперь она словно была жива
другой жизнью, и хотела еще.
  Она снова сделала то, чего от себя не ожидала: сбросила все
одежды прямо посреди комнаты. И снова испытала прилив нового
чувства. Ей настолько нравилась эта особенность сегодняшнего
утра, что было все равно, видит ли ее прямодушную наготу
несдобренный картофельным духом заступник.
  Одернутая салфетка слетела на пол, руки потянулись к створкам
и открыли их.

  В отражении она увидела себя и увидела Его. Свет, которым они
были венчаны, свободно перетекал сам в себе, проявляя  их
образы, то ли попеременно, то ли оба сразу. Не сказать, что она
не верила произошедшему, пока не увидела воочию, но все-таки
венчание происходило как бы во сне, а теперь она могла убедиться
на самом что ни на есть яву.
  Как только ее настигла эта последняя капля ясности, блаженные
слезы выступили из ее недоверчивых глаз, вымывая соринки, бревна
и валуны, перегораживающие вид на открывшуюся правду. И правда
принялась брать свое.

   Декорации стали терять свою убедительность и силу власти над
течением спектакля. Зеркало было больше не в силах удерживать
свет внутри себя, и его сияние проникло в пространство комнаты.
Удивительнее всего было то, что свет осваивал не воздушный
объем, а входил в физические объекты, ничуть не конфликтуя с
тем, чем эти объекты являлись. Апраксья со всей очевидностью
наблюдала, что хорошо знакомый мир состоял по своей природе из
света и только лишь принимал привычный ей облик в виде вещей.
  Трюмо, кровать, гардероб, и даже икона заступника — все стало
проницаемым, как будто живым и дышащим, и дышало оно все светом.
Да что там гардеробы — даже стены, пол и потолок напитывались и
упруго колыхались ветрами света.
  Апраксья не очень понимала, как можно стоять на таком полу.
Взгляд под ноги поразил ее еще больше: свет стал пробираться в
нее, сначала по ногам, потом занял живот и грудь, побежал по
рукам, и она почувствовала наверняка — хлынул в голову. С ней
что-то творилось: ее то ли тошнило, то ли кружило, то ли вся она
вскипала изнутри, и все это сопровождалось давешним привкусом
блаженства из сна — свет был тем самым светом.
  Тело неожиданно завибрировало и начало ритмично сокращаться в
районе живота. У Апраксьи не было такого опыта, но она сразу
поняла, что это схватки. Держалась на ногах уверенно, но ума не
приложить — что могла сделать.
  Тем временем схватки будто бы обнаружили что-то в ее недрах. И
вот это что-то, реагируя на сокращения, поползло вниз, к выходу.
Тут ей должно было стать страшно, и наверняка стало, но
блаженство творило с ней невиданную штуку — благословляло на
любые свершения и позволяло наблюдать за ужасным без толики
ужаса.
  Что-то с глухим стуком упало к ее ногам. Похожее на большую
черную жемчужину размером с кулак.
  — Какое странное непорочное зачатие, — безмолвно подняла она
глаза к отражению.

   — Чудны дела твои, Господи! — его мысль прозвучала прямо в ее
голове. Он легонько улыбался и как будто шутил с нею.
  И тут ее настигло новое сокращение и знакомый звук. Еще одна
жемчужина. В этот раз было уже не так неожиданно, и она к тому
моменту уже в полной мере ощущала благословенность
происходящего. А потому расслабилась.
  И как только расслабилась, схваточный ритм взял свое.
Сокращения творили с ее телом невиданный танец, она билась в
этом танце, как огонь над свечой, и метала, метала из себя
жемчужины снова и снова — сначала отстукивая ритм по одной, а
потом будто непрерывной ожерельевой нитью.
  Таращась на растущую гору драгоценностей, Апраксья не сразу
заметила, что, расставаясь с ними, она стала худеть прямо на
глазах. Все, что она горько считала обвисшим и обрюзгшим, вдруг
натянулось и пришло на прежние молодые контуры. Но жемчуг все
сыпался из нее, и контуры продолжали натягиваться.
  Вот ее фигура утончилась до невиданного прежде изящества, а
после этого и вовсе стала уменьшаться, тлеть. Ее хватил испуг:
как же так, она перестанет быть и никогда не узнает, каково это
— жить новой жизнью. Но улыбка жениха возвращала ей осознание
благословления, которое соединялось с блаженством, постигшим
каждую клеточку ее тела, поэтому все, что теперь должно было
произойти с нею — все это становилось помазанием и обещанием
елейного месяца.
  Отметавшись, она обнаружила себя совершенно прозрачной и
невесомой. Было даже не понятно, стоит ли она на полу своими
ногами или зыбко порхает над ним.
  Во взгляде жениха читался истинный праздник — господин явился
и невеста была отворена ему. Он протянул руку из своей
реальности прямо в комнату, и ладонь позвала ее. Одного
намерения оказалось достаточно, чтобы парящая над прежней
обителью невеста вспорхнула и устремилась к его руке, всей своей
преданностью желая излиться и тем исцелить рану Христова
распятия, которую ждала увидеть посреди бескрайне раскинувшейся
ладони.
  Она летела и летела над реками и холмами, пустынями и городами
дланного царства. Но нигде не находила раны. Теперь, когда глаза
ее были чисты к истине, она видела, что не могло быть в божьем
творении раны или изъяна, или любой другой напасти.
  Насладившись полетом и оставив всякие сомнения в Его
совершенстве, она присела на раскрытую ладонь большекрылой
золотистой бабочкой. Крылья не стала складывать, а положила их
широко, приопустив к самой ладони, как бы показывая: я твоя, я
часть тебя, моя красота — это твоя красота, мы неделимы.

  Прежние сны больше никогда не могли вернуться к ней.

Декабрь 2018