Альфрэд Лихтэнштайн. Все стихотворения

 

Я!

(Признания красивой души)

Моих всех туфель блещет лак.
Короной галстуков покрой.
Ношу я феодальный фрак.
И под хмельком хожу порой.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Я внешне — самый полный шик,
Лицо лучит духовный свет.
Лишь малость в чём я не велик,
Что мыслей  как-то вовсе нет.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Клопштокка оды — скорбь моя.
И я угрей охотно ем.
Не повар, не сапожник я.
Нормален тоже не совсем.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Стихи слагать не даровит.
И я ничей не эпигон.
Ещё никто мной не убит.
Короче: очень извращён.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Народным тоном

Живёшь своею жизнью лишь
В наряде серых дней,
И, коль приносит то барыш,
Жизнь всё ж ещё скудней.
Необходимым только жить,
Для лучшего радеть.
И есть и пить, и есть и пить,
Прожить и помереть.

Чего же жить, я не пойму:
Повсюду грязь и дрек,
Радеть всю жизнь свою к чему,
Без цели коль весь век.
Всё в том же месте клеюсь я,
Сколь будни ни итожь,
И протеканье бытия
Всегда одно и тож.

Я будней чадо, дреком вновь
Их брызжет круговерть.
И в жилах у меня как кровь
Течёт, мила мне, смерть.
И будней серую дыру
Я вижу вновь во дне.
И даже кочет, коль помру,
Не прокричит по мне.

Ночное приключение

Potsdamer Platz уже впотьмах,
Час ночи — время для девах.
Одной шепчу товарке:
« Ну, золотце, 3 марки?»

Она была возмущена:
Иль недослышала она,
Шептать такое в ухо,
Совсем она не шлюха,
А дама, кто достойна,
Как это непристойно!
И ей цена не шавки!..

Но можно б при надбавке...

Тоска

Я ненавижу как никто,
Не зная сам кого и что.

Я вял, ленив и беден так,
Как в поле одряхлев лошак.

Я рыло в злобе ворочу.
Нет друга, да и не хочу.

Мой гнев на мир — начало буз,
Хоть мне его не скинуть груз.

У всех ворот грубя, плюя,
Себе мнюсь демоном уж я.

Бюрократ

Он ровно в 8 кофей пьёт,
За полчаса отбыв,
Он к 9-ти в бюро войдёт,
А в 10 перерыв.

В 11 за прессой он,
В 12  перерыв,
В час он к обеду устремлён
За полчаса прибыв.

После обеда с тем же он
Вновь прессы фолиант.
Он был педантом эмбрион
И в жизни он педант.

Он был педантом и солдат,
И юным, и в любви:
Жена-худОба, и семь чад,
И педантизм в крови.

Но он педант на свой манер
Да-да, характер в нём:
Искусство, мнит он, например,
Голее с каждым днём.

Он тот, кто всё предусмотрел,
Да-да, умом своим:
Коль он выходит, с малых дел,
Он начинает, а засим
Он рад делам большим.

Я был в психушку помещён...

Я был в психушку помещён
И без противоборства.
С диагнозом: свихнулся вон,
И то от стихотворства.

Во-первых, то, на чём запрет,
Я славил, не этичен,
А во-вторых, вообще ль поэт
Раз натуралистичен?

А в-третьих, всё пиша как быль,
Совсем атеистичен,
В-четвёртых, писанины стиль,
Как говорят, мистичен.

Затем, поэзия моя
Была бы лишней тоже,
И, был бы даже гений я,
Опасною, похоже.

В-восьмых, я не отсюда сам,
Пропит до сердцевины,
И должен я по всем делам
В палату, из резины.

Мне всё равно, что ни реши,
На сердце нет тревоги:
В уюте там твори в тиши,
Влагая мысли в слоги.

В палате же культурна тишь,
Да в ней ли быть притворству.
Она, скажу, когда творишь,
Желанна стихотворству.

И никаких в ней нет растрат.
Одно лишь сердце гложет,
Что вот, когда придёт медбрат,
Он рифм терпеть не может.

Коль я рифмую в этот миг,
Он делается строже
И так орёт, как если б сдвиг:
«Да успокойтесь всё же!»

Тогда без рифм уже пиши,
И быть душе глухою,
И всё, что дерзко у души,
Сниму я шелухою.

И эти строки тоже я
Все выстрадал душою,
А не по нраву — так, свинья,
Займись с горба паршою.

Комическая песня

                Феликсу Дёрманну

О как мне мерзкА утончённость
Придуманных, нервных культур,
Во мне только в подлость влюблённость
Бесстыжих и голых натур.

Мне любы желвачные складки
У век, где ожог оплеух,
Мне жирные статуи сладки
Со всей мишурой ждущих шлюх.

Мной чтимы, горбатясь в работе,
Писаки, лежащие ниц,
Любимы с шарами, из плоти,
Все схватки у всех рожениц.

Мне нравятся все забияки
С звериной испитостью харь,
Что всё запевают во мраке,
Когда уж потушен фонарь.

Мне нравятся салом атлеты
С бульдожею крепостью поп,
Милее мне брань, чем обеты,
Поскольку я сам остолоп.

О как я люблю прегрешенья,
Совсем как безвинный малец,
Поскольку любой в довершенье
Бездушный слепец и глупец.

Вдали

Я хотел бы укрыться в ночИ
Обнажён, оробев, ощущать
На себе лишь покров темноты
И её глянца жар...
Я хотел бы уйти за холмы,
Глубоко-глубоко за моря,
Мимо всех их поющих ветров...
Там бы встретили звёзды меня,
Что пространство сквозь время несут
И у смерти живут бытия...
И меж ними столь серые есть
Одинокие вещи,
Как то: угасанье движенья миров
Что истлели давным уж давно,
И утерян их путь...
Кто о них захотел бы узнать...
Там моя лишь слепая мечта
Бдит вдали от желаний Земли.

Щель

Во тьме уж частью на кладбИще плиты,
И ветра скрипки сонно стонут снова
О тех, кои давно уже забыты
О коих редко молвят нынче слово.

Деревьев листья тайну шепчут смерти –
Будь та могила или эта.
Да иногда из щели в тусклой тверди
Вдруг золотая выпадет монета.

Атлет

По комнатке взад и вперёд
Идёт в раздумьях от газет
В дырявых тапочках атлет,
Кто тут давно уже живёт.
То вдруг печально он зевнёт,
Как всех событий гнул бы гнёт,
То мысль газет быстрей комет
С гусиной кожей бросит в пот.
Но вот он разверзает рот,
Как рожениц  при схватках грот,
Как переевший, кто рыгнёт,
В большом зевке — и значит тот,
Что знак судьбы прилечь зовёт,
И зову этому в ответ
Тут обнажается атлет,

И наг пред сном гантель взметнёт. 

Галоши

Так размышлял толстяк:
Вечером надену я галоши на штиблеты,
Также коль на улицах ни луж и ни пятна,
В них совсем я не бываю трезвым,
А рука подносит чаще сигареты,
Пританцовывает в ритм их цоканья душа,
Пританцовывает каждый плоти центнер!..

Лаковая туфля

Горевал поэт:
Ах нет, я этим сыт!
Эти шлюхи, театры, город и луна,
Улицы, манишки, вонь,
Ночи, окна, кучера,
Фонари, убийства, смех,
Нет, я этим дреком сыт сполна!
К чёрту!
Нравится — творите что хотите!
Мне же —  лаковая туфля трёт опять — 

Людям нравится себя всё удивлять.
Жаль, что только уж моим чулком из шёлка...

Дым на поле

Ленэ ЛЕви шла под вечер,
Семеня – вся в складках юбок,
Вдоль по улицам предместья,
Длинным и таким пустынным.

И в слезах слова, что были
Чудны, путаны и горьки,
Говорила так, что в ветре
Бухали они, как шкоты,

Раздирались в кровь в деревьях,
На домах клочками висли
И средь этих хмурых улиц
Умирали одиноко.

Ленэ ЛЕви шла поколе
Крыши пасти криво драли,
И гримасничали окна,
И в угаре пьяном тени

Удовольствия имели.
Шла, пока оглохший город
Не исчез... и за домами
Вышла в поле, что луною
 
Всё изгаженное было.
Там из сумочки коробку,
Полную сигар, достала
И, раздевшись, разревевшись,

Тут уж закурила Ленхэн!

Мечтания

Ах, вот вечно мчаться б на автомобиле —
Грезил Пауль —

Мы б буравили как бур боры лесов,
Мы б равнин всех бесконечность одолели,
Мы б давили ветер, нападали б на селенья,
Но мерзка была б нам вонь притихших городов!

Хей, как мы летим! Всегда вдоль смерти...
Как над ней глумимся, у дорог засевшей,
Ждущей класть в могилу, как над ней хохочем,
Как пути её пред нами вдруг исчезли....

Мы б исколесили белый свет...
До того как вечером б весёлым,
С мощным где-то деревом столкнувшись,
Яркий свой  нашли б себе конец. 

Смурной

Нет, я жизни больше не пойму.
Или за шута они меня тут держат.
Нет, в пивную я сегодня всё же не пойду —
Я устал давно от этой дутой рожи,
С коей нам миляга-кельнер сам
Пиво тёмное, с издёвочкой подносит,
Что сумбурным делает настолько,
Что дорогу к дому после не найдёшь,
Фонари поддерживать рукой ослабшей должен.
Нет, сегодня поважнее у меня дела.
Смысл я Бытия хочу искать...

Ну а там: на роликах под вечер
Пробежать иль раз сходить в еврейский храм.
 
Capriccio

Так умереть хочу:
Темно. После дождя.
Но тяжесть туч уже не ощущаешь,
Чей нежный бархат 
С верха сполз небес на их края.
Все улицы текут у груд домов,
Чёрное зеркало запруд, где фонари,
Теплят внутри жемчужин низки,
Тысячи звёзд вверху,
Рой серебристых насекомых
Вокруг луны —
Я посредине, где-то, я смотрю,
Серьёзен очень, как-то глупо,
Но всё ж обдуманно, на ноги Дамы,
Что рафинированно столь небесно-сини,
В то время как меня кромсает на куски
Колёсами автО,
А голова как красный шарик
Катит ей под ноги...

Она изумлена. По праву скромно стыдит.
Затем же туфельки высоким каблучком
Высокомерно голову мою
Тычком вгоняет в сточную канаву —   

Один турок

Раз извращенец турок в самый скорбный час,
Когда был траур по любимейшей жене,
(Звалась Фатьмой, смерть жён была ж восьмой)
Девоторговцу сделав свой заказ,
Вдруг получил из Франции самОй,
Почти что новых, сходных по цене,
Два манекена для своих проказ,
И он запел им так наедине,
От них уже не отрывая глаз:
Сядьте ж на мои колени,
О моих коснитесь чресел,
Языками с щек без лени,
Слёзы смойте, стал чтоб весел.
Ах, какая губок алость,
Руки как у недотроги,
Жён моих в глазах усталость,
Длинные, как жарки ноги.
Завтра вам куплю чулочки,
Из тончайшего атлАса,
Вам сошьют без проволочки,
Туфли с бархатом для пляса.
Чтоб под вечер в нежном танце
С перлами в ущах на мочках
Вы меня встречали в глянце
Лишь в одних уже чулочках
Там, в саду, где водоём,
На закате и вдвоём.
Ну а ночью! Ох! Ох! Ох!
Евнухов, аж четырёх,
Изорвут чулочки эти
Под усмешки страсти плети!

Брадобрей Хуго фон Хофманнсталя

Вот так стою теперь зимой я в хмари днями
И мылю головы душистой, взбитой пеной,
И брею их, и пудрю со словами,
Чья глупость в соответствии со сценой.
Иные головы совсем прикрыты мною,
И спят ещё. Другие бдят  за чтеньем
Сквозь щели век, пугающих длиною,
Уже присытясь явно наслажденьем.
У кой-кого к тому ж краснеют гроты
Раскрытых ртов, что травят анекдоты.

С улыбочкой я вежлив. Ах, за нею
Я, как в гробу храня, казать не смею,
Сиротские мои как горьки плачи,
Что жизнь могла сложиться бы иначе,
Что я раздавлен в этом жизни хламе,
К нему прикован, точно кандалами,
Что как в ужасной старой драме
Я проклят  вечно всеми небесами
И не пойму за что. И чужд любому,
Кто предо мною чувствует истому,
И для меня они несносны сами.

Когда ж я брею подбородок, мне порою
Приходит мысль, что я владею властью
Как Бог, хотя всё кажется игрою,
Что мне достаточно со страстью
Поглубже резануть под головою,
Лежащей предо мной в своей заботе
(О книгах, о жене)  сама собою
Та пуговицей отлетит от плоти —
И эта мысль охватит лихорадкой,
И зверем я дрожу как перед схваткой.

И как малыш вдруг яро рвёт бумагу,
Сам для чего он рвёт  не зная,
Иль как студент крушит фонарь, явя отвагу,
Иль дети, раскрасневшись, обрывая
У мухи крылья, то не мнят пороком,
Так я хотел бы так же ненароком,
Чтоб то оплошностью казалось, а не проком,
Раз в подбородок бритву вжав «с любовью»,
Увидеть рану, брызжущую кровью.

Весна

(Монолог совестливого Рудольфа)

Так уесться снова за обедом,
А полезно ль — это под вопросом.
После с жирных блюд опять быть бедам:
Чувствую всё кончится поносом.

Но отрыжка всё ж мила так в зеве,
И курить, рыгая, сигареты,
Лежа на тяжёлом, полном чреве,
И свистеть весенние куплеты.

И тоскливо, точно рядом рампа,
Голос в  глотке режется с надсадом.
И, как керосиновая лампа,
Скисшая душа покрыта чадом.

Сетования трактирщика

Столы и стулья у витрины наготове,
А у меня опять взлетают в гневе брови:
По заведениям  полным-полно у всех,
В моём лишь пусто, так какой тут смех!
Не странно ль... Тут начнёшь блевать скорей —
Тупое бюргэрство, не приоткрыв дверей,
Проходит мимо всё в величии своём,
Да это свинство прямо уж во всём!..
К чему чтоб газ и свет я жёг,
Коль прокляли меня и чёрт и Бог!
Проклятье... На моё лишь дело... Вдруг —
Одни лишь кельнеры ворчащие вокруг.
А что могу поделать сам — 
Раз даже падаль не заглянет к нам,
В углу лишь всё сидеть, взирать с тоской —
А не зайдёт ль к нам, может, гость какой.
Вино уж киснет, начал хлеб черстветь,
Да будет лучше двери запереть.
И от тоски в слезах и помереть.   

Разозлённая девица

Хоть поздно — заработать всё ж необходимо.
А все проходят с дутой миной мимо.
Никто не хочет дать мне даже грош.
О эта жизнь, мученья сплошь.
А за постой не заплачу коль мой —
Не пустит старая карга домой.
А улица почти пуста опять,
Уже устала тут продрогшая стоять.
Не думала, что день такой придёт,
Что буду бегать вкруг себя как скот.
Ну, наконец, один решился уж,
Порядочно на вид одетый муж.
Да по одёжке разузнать всё как,
Чтоб не попасть потом впросак.
Уже немолод — у таких вот денег жуть,
А мальчики всё норовят надуть.
Со мною хочешь визави не тут у стен —
Повыше юбочку с колен.
Такой мне позволителен расчёт,
Ведь это так вот всех влечёт.
Как мух дружков тут сразу рой,
Коза любая только приоткрой.
Ну, кавалер, что там застыл в тени,
Глазеешь, ну давай уже махни.
И подари мне золотой потом,
Упьюсь я после дорогим вином,
И самое прекрасное — одна
Была б в тиши упитой от вина...
Иль туфельки куплю на каблуках,
Ходить не буду в штопанных чулках.
Иль не пойду я на панель опять —
Одна лишь лягу в тихую кровать.
И как я рада буду, ах!..
Да, что же это там впотьмах?
Махнула там кому рука его?
Ах, Китти вновь уводит моего!!!
 
Подвыпивший

Пить дОлжно так, себя храня, чтоб вдруг
Не взвыть зверюгой вовсе без причин,
Чтоб в сонных кельнеров вокруг
Не лить пивко, ища их мин,

Чтоб время сократить, раз мерзость та:
В канаву рухнув, в ней трезветь опять,
Чтоб в реку не упасть с моста,
Чтоб другу в морду вновь не дать,

Чтоб под собачий лай и вой
Не рвать одежд с себя, и не
Уж мраком полной головой
Пасть в ляжки не своей жене.

Ария генерал-лейтенанта

Я командир дивизии,
Его Превосходительство,
Достиг возможного всего,
Имею все отличия.
Режима шефы и вожди,
Коленопреклонённые,
Всегда приказы ждут мои,
И весь мой генералитет
Застыл, ждя их, и прочии.
Бог даст, ещё мне предстоит
Командовать всей армией.
Мне музыка со сцен претит
И нет влеченья к женщинам.
Что это всё, когда парад,
И марши, и сражения!
Была бы, наконец, война,
Кровавой бурей встречена!
А так — сера, обычна жизнь,
Нет для меня в ней прелести.

Падение в реку

Ленэ ЛЕви, вдрызг упившись,
По проулкам в ночь бежала,
В них ревя «АвтО», взывая.

И под блузкой нараспашку
Виделось на ней так дерзко
Тонкое её бельишко.

Семь прельщённых мужичишек
Вслед за Ленэ ЛЕви гнались.

Семь прельщённых мужичишек,
Обсудив, во что им станет,
Тела Ленэ возжелали.

Кроме них, мужчин семь чинных,
О искусстве и детишках,
О заводах и науках,

Позабыв, за Ленэ ЛЕви
Гнались, как ополоумев.

Ленэ ЛЕви вдруг застыла
На мосту, хватая воздух,
И синюшный взор пропойцы

Обратила в темень ночи,
Что вдали над фонарями
И домами сладко висла.

Семь прельщённых мужичишек
На глаза ей тут попались.

Семь прельщённых мужичишек
Тронуть сердце ей желали,
То, что неприступно было.

Тут внезапно с парапета,
Мир она оставив с носом,
Плюхнулась, ликуя, в реку.

Семь же бледных мужичишек
Скрылись сразу же из виду.
Да и что б они могли!

Ария бедного

Что за времена то были —  сплошь кутёж:
В шёлковых носках я шёл, имел трусы,
Часто десять марок сверху тож,
Женщину нанять чтоб на часы,
Днём скучал, как ночь в кафе опять
Сыт уж так, что вот кручу усы
И не знаю, что же заказать.

Стихи Аливи

Плагиаторы

Любой есть часть судьбы другого,
Кто перед ним был и кто был вокруг.
И путника спешащего любого
Пересечётся путь с другим —  пусть раз и вдруг.

Они придут  без умысла и цели
И удалятся, пусть не ведая того:
Что принесли кому-то то, что б не хотели,
И унесли, что б не хотел он, от него.   

Довольная девица

«Нет ты только глянь, что за лахудра!
В это раз — ну, впрямь, свинья.
Ряха, прям, сплошная пудра!
Сам бери его! Помру ведь я.

Вывихнуть уж лучше ногу,
Иль колом чтоб сразу наповал,
Чем с таким-то... Слава богу,
Что сегодня всё же карнавал!

Сам имей его для смаку,
Чтоб жандарм совсем не подходил.
Да идика в задницу ты хряку,
Ей ты много больше мил!

Что ни день друзья мне у дороги,
Ты же мне, что в нос кольцо!..»
Мой  мне тут косит на ноги,
А срамит. И бьёт в лицо:

«Вмиг его хватай там где коленки!
Не горлань... Вперёд, не вой...
Погоди, плевок, зажмуришь зенки,
Только вот придём домой!..»

Тут меня аж жар до пота,
Рада жуть и аппетит —
Наконец, у моего-то
На меня опять стоит.

Карнавальный сон

Чтоб вскоре вновь на карнавал вдруг захотелось мне?
Столь худо не было мне в жизни,
И не могло присниться в самом страшном сне.

Представьте: по кривой, заброшенной дороге,
Кою и город уж не может содержать,
Где только нищие отходят в небо, ночью
Он и Она. Он здоровяк и подлый тать,
Зверюга-хищник, тот что рад лишь жрать,
Она — стройна, почти нага, и в домино,
Блеск бессердечности колючих глаз,
И по всему видать, искушена во зле,
И каждый держит под своей  рукой
Одну из ног моих, а тело тянут по земле...

И всякий раз, когда я голову пытаюсь приподнять
Или в отчаяньи что-то схватить руками,
Чтоб, зацепившись, им тащить себя не дать,
Подмышкой крепче Он ещё ногу начнёт сжимать,
И глубже вдавливает в плоть ногу мою Она,
И в безнадёжность и безвольность  я впадаю снова —

Они же оба, молча, дальше всё влекут меня,
Имея страсть к жутким делам и к ним готовы. 

Картинки с кинокадров

Как в старину был городок,
Всё те же в нём постройки.
Деревьев вдоль пути рядок
Качается с попойки. 

Вихры нечёсаны детей,
Босые ноги ловки.
Рубахи грязь на радость ей
На бельевой верёвке.

Под вечер всё уж в полусне:
Фонарь, луна и духи,
И, часто в маленьком окне
Повиснув, тень старухи.

Эротическое варьете

Средь улицы, лишён манер,
Буфетчик ночью снял штаны.
Взбешён ужасно инженер,
Вдруг заблудившись у жены.

Такой же взглядом ищет скот
Столь гомосексуальный пёс.
В паху играя, дед речёт:
А чаще – вред себе б нанёс.

В зелёном соусе плывёт
Синюшный сифилиса срам.
Боксёр дрожит. Дитя орёт.
Гниёт с цилиндром хэрр, упрям.

Сбивает девушку автО,
Вскрывает девочку малец.
Что ж горько люду так? А то:
Начать соитье б, наконец.

Кавалер

Вот юный кавалер впотьмах,
Кому нет дела до девах,
А вечер мил, тем не в пример —
В своей стихии кавалер.

Красиво светит солнце днём.
Желанье смерти что же в нём?
Остатка девства кавалер
Лишил невесту без манер.

Карьера

Две птички скачут у  ручья.
Что летуну учиться бегу.
Тоскует некто, грёза чья:
В автО у звёзд почуять негу.

Вновь лифт меж этажами встал.
Взбираться лестницею люду.
Поэт сейчас падёт в подвал.
Наверх, кто лезли, выползают всюду.

Для бледного неоклассика

Ты — прежде Август — чувствуешь себя теперь Еленой.
Дотоль: и прелесть шлюх и спекуляций пляс,
Поэзия армад берлинских с их призывной пеной
В лазури греческой весны исчезла в тот же час.

Иные времена. ЗрелЕй муж станет ныне:
Светлей, приятней, мягче — скисшая душа.
Щебечешь с властью ты и пылом трелей при камине
Из смазки глотки песнь свою, что негой хороша.

Красиво ты за классики фасады,
Перенимая, переносишь журналистский гам,
И на раздутых парусах под веткою награды
Пристанешь вскоре к самым тучным берегам.

И кто ж на имитаций флейте трелит как кумир:
Заёмный Гётэ и Лжешекспир.

Сборник стихотворений «Сумерки»

Сумерки

С прудом играет пухленький малец.
Уловлен ветер купой, что необорима.
Твердь бледной выглядит, всё прогуляв вконец,
Как если бы с неё сошёл остаток грима.

На костылях кривых ползя вперёд,
Болтают в поле два калеки.
Блондин поэт, видать, с ума сойдёт.
О даму пони спотыкнётся, смежив веки.

В стеклу окна всё липнет лик брюзги.
Юнец намерен посетить толстуху в полумраке.
Серея, клоун надевает сапоги.
Коляска детская вопит – и всё клянут собаки.

Ночь

У фонарей в мечтаньях бродят полицейских пары.
Почуяв люд, руины нищих молят, подвывая.
С угла доносит лепет мощного трамвая,
В потемки падают звездАми автодрожек фары.

Меланхолически виляя зрелым задом,
Вкруг стыни зданий ковыляют шлюхи.
Разбившись, твердь лежит на горечи разрухи...
И в муках песни о любви поют коты с надсадом..

Кабаре  предместья

Восходят головы в поту обслуги в зале –
Всевластно как верхи колонн – презрев призывы.
Несносно малые хихикают, что вшивы,
Брутально глазками стреляют крали.

Поодаль в сильном возбужденьи дамы...
Они имеют сотню рук, мясисто-красных,
Лишённых жестов, вечно безучастных,
Что их утробы окаймляют, точно рамы.

Пьёт пиво жёлтое тут люд, борясь с икотой.
Радушно зырят торгаши из дыма сигареты.
ХудОба-фройляйн распевает сальные куплеты...
И юный мучает еврей рояль с большой охотой.

Поездка в Психбольницу 1

На шумных линиях, где сально рельсы пали
Вокруг углов домов, что как гробы,
Возы с бананами всё тянутся из дали.
Дитя навозу радо, борзо от гульбы.

Людского стада вечная мокрОта,
В картине улиц — нищей злости хмель.
Текут рабочие в фабричные ворота.
Идёт усталый в клумбу, как в постель.

Пред катафалком с кучерскою шапкой
Два вороных ползут червём проулка в дым.
И виснет старой половою тряпкой
Безбожна и без смысла твердь над сим.

Глядя в вечер

Растут из сгорбленных туманов яства взорам.
Любая крошечная вещь вдруг так отрадна.
Твердь зелена уже и непроглядна –
Там, где холмы скользят слепцов дозором.

Бродяг-дерев, бредущих вдаль, обноски веют,
В угаре крУжатся луга, подвыпив на досуге,
Мудреют и седеют дали... и в испуге,
Лучась, селения звездАми багровеют —

Интерьер

Смертелен... в полутьме... смущая наповал...
И возбуждая!.. Нежно... Грезясь... Двери... Ниши...
И тени в угол что влекут так сини... И всё тише
Звук где-то, как звенел б шампанского бокал...

Открыт на коврике альбом... и сально обволок
Зелёный люстры свет картинки с луга:
Как любят фройляйны — ну, кошечки — друг друга!..
И старец сзади и из шёлка носовой платок...

Утро

… Повсюду улицы, блестя, лежат во льду,
Лишь изредка спешит тут стойкий муж.
ПапА шикарная девуля лупит на виду.
Взирает булочник на небо дивных стуж.

По крышам солнце кажет лоск могил.
Пред баром тучных жён острее трёп.
Пав с дрожек, кучер череп проломил.
И всё светло, здорово и тип-топ.

И, мудрым взором отвитав всю ночь,
Псих — бог её, забытой при лучах,
Теперь и помирать, и хохотать не прочь,
О костоеде грезить и параличах. 

Ландшафт
 
Среди крестов сиянье в темноте
Льёт дерево, что каждой ветвью хило,
Луна над ним как мелкое кадило.
И вертится земля, стеная, в черноте.

А у луны крестами высших сил
Аэропланы далеки пареньем,
На кои зырят грешники с томленьем,
И, веря, рвутся ввысь из их могил.

Концерт

Нагие стулья обратились в слух,
Опасность как сковала б дух,
Лишь несколько прикрыты человеком.

Зрит в книгу фройляйн, зелена от строк.
Находит кто-то носовой платок.
И сапоги покрыты жутким дреком.

Звучит разверстый старца рот.
На девочку взирает юный мот.
Игра на пуговке штанов влечёт мальчишку.

На сцене плоть качается меж лент,
Подвесив на себя серьёзный инструмент.
И плешь, слепя, легла уж на манишку.

Храпит навзрыд и воздух этим рвёт.

Зима

Ко тверди, что плитой могилы на домах,
С моста дворняга лает на бегу.
Как таял б дёготь, под мостом впотьмах
Умершая река лежит в снегу.

Три дерева, кострищ чьих чёрен лёд,
Ножами воздух режут на краю земли,
Продравший птичьим когтем небосвод,
Повиснув, месяц одинок вдали .

Свечами у покойников в руках
В реке фонарые столбы всё ищут брод.
И кляксу, из людей, уже в боках 
Всосёт вот-вот, белея, топь болот.

Операция

При свете дня врачи кромсают фрау,
Разъятая зияет плоть, и кровь, густа,
В поддон, где алая виднеется киста,
Течёт вином тяжёлым. А у

Больной свинцовый подбородок над косой
Свисает со стола под хрип, но сзади
Сиделка подкрепляется в прохладе
И дружелюбной атмосфере колбасой.

Пасмурный вечер

Меланхолично и изрыто небо воем.
Вдали лишь, где прорывы в чадной хмари
Зелёный льётся луч. И дьявольским конвоем
В строю строения, чьи опухают хари.

Желтушны глянцем фонари в накале.
С детьми и фрау тучный в дрёме фатэр.
Па танцев учат размалёванные крали,
Кривясь, шагают мимо мимы в  «тятр».

Увеселители визжат, злы людоведы:
 — День мёртв. Одно названье от бедлама!
В глазах девиц мужья блистают их победы.
И по возлюбленным тоскует страстно дама.

После обеда в воскресенье

Из гнили улиц гурт домов воняет потрохами,
На крыш горбах сереет солнца жир.
Наполовину спятив, пудель, пахнущий духами,
Распутый взор вперил в огромный мир.

Увлёк лов мухи на стекле окна мальчишку.
В дерьме младенец, злясь, поднёс кулак ко рту.
Где нивы – поезд мчит по небу, одолев одышку,
Над ними медленно ведя прежирную черту.

Копыта дрожек издают стук пишуших машинок.
Гимнастов общество пылит, заняв газон.
В пивных брутально кучера зовут на поединок.
На всё однако наседает колокола звон.

И в балаганах, там, где борются атлеты,
Темней и зыбче всё уже, предавшись сну.
Шарманка воет, и поют кухарочки куплеты.
И муж крушит всё дряхлую жену.

Экскурсия

          Курту Любашу к  15. 7. 1912

Ты, мне так невыносимы
Комнатки усохших улиц,
Над домами пекло солнца
И вся гнусность нежеланья
Брать зачитанные книги.

Мы должны покинуть город,
И залечь на нежном поле,
Чтоб беспомощно в угрозах
Против этого без смысла,
Столь смертельно голубого,
Ослепительного неба
Пред мездрёнными глазами
Проклятые в завываньях
Воздымать, ликуя, руки.

Летний вечер

Без морщин теперь все вещи,
Матовы и без забот.
Весь отмыт святой водою
Ясно-зелен небосвод.

У сапожников свет в окнах.
Булочных так пуст уют.
Люд на улице скопился
И дивится чуду тут:

Кобольд, весь из красной меди,
Мчит по крышам всё быстрей,
И детишки горько плачут,
Упадут коль с фонарей.

Поездка в Психбольницу 2

Девчонка с братцем в ожиданье чуда
У опрокинутой бодьи присели в луже.
В тряпье лежит, жря, некая паскуда
С окурком схож сигары в солнца стуже.

На поле привязь рвут неутомимо
Две тощие козы, что сиво-рыжи,
А за огромными деревьями незримо,
Нежданно мирен, Ужас к ним всё ближе.

Покой

В пруду, что весь в траве болот,
По небу вкруг ствола, обугленного в нём,
Больная рыба вяло чертит круг.

В тарелке вилка каждого клюёт,
И тихнут все и все объяты сном —
Да... за большим столом семьи досуг.

Горячим солнце лижет языком,
Как пёс, кто друг — на самом деле, враг.
Пропали  без следа бродяги вдруг.

Ко кляче кучер тянется с платком,
Кто слёзы льёт, упав в овраг.
И тихо троица ребят стоит вокруг.

На рассвете

Что мне за дело
до мальчишек-продавцов газет.
Я прибиженья не боюсь
столь припозднившегося автозверя.
Да, я покоюсь на моих шагающих ногах.

Продождено лицо,
налипшие у глаз
прозеленевшие остатки ночи.
Таким я нравлюсь сам себе вполне.

Как тайно
капель острия вскрывают тыщу стен,
плюхаясь крыш.
Скачут по улицам вприпрыжку.
И недовольные дома
их вечный
слушают
напев.

За мной сгорая, ночь уже истлела.
И на моей спине её дымящий труп.
Но надо мной я чувствую, пьянящий
холод неба.

Гляди — я перед кирхою,
из струй.
Тиха и велика она меня впустила.

Тут мне хотелось хоть немного бы побыть.
Во сны её быть погружённым.
Во сны, из серого
без лоска шёлка.

Непогода

Застывший воск луны:
Тень белою петлёй
С усопшего лицом
Над бледною землёй.
Прозеленевший свет
Как саван на домах,
Чьи крыши, посинев,
Виднеются впотьмах.

За городом растёт,
Как от безпалых рук,
Как если б смерть сама,
Нема зловеще тьма.
И гонит, поглотив
Вдали, морской прилив
Без звука на дома.

И, словно б мотылька
Свет ко стеклу привлёк,
Был капель стук далёк.
Теперь же свысока
Чернеющей дырой
Пал смоляной поток...

Ах, вот спастись бы мог!
Да поздно...

В небесах
Всполох
Как вопля страх перед концом — 
И я в ладони падаю лицом.

Чахоточные

Опять трясучка смерти в нас
Усилится в вечерний час.

У окон мы сидим уже с трудом,
Пока косится день на серый дом.

Нет ощущенья жизни ни в одном.
Мир мнится от морфина сном.

И неба так туманен слепо взгляд.
И под окном скрыт сумерками сад.

Приходят санитары —  нас забрать,
И снова уложить в кровать,

Уколят чем-то — облегченья  нет,
И выключат в палатах свет.

Гардины, что задёрнуты опять,
Раздвинет ночью кто-нибудь, как тать.

Иные стонут, но никто не говорит,
И каждый знает, что он сном забыт.

Туман

Туман так нежно кончил мир, что не сыскать улики.
Бескровны в дымке дерева при отступленьи.
Витают тени тут и там, где раздадутся крики.
Сдувает ветром бестий сонм, горящий в отдаленьи.

Фонарный газ – рой мух под колпаком-плафоном –
И каждой грезится побег из логовища смерти,
Но поджидает их, с миазмов слившись фоном,
Луна жирнейшим пауком, засевшим в дымке тверди.

А мы, проклЯтые, любя смертей надзоры,
До этой роскоши пустыни не охочи,
По ней шагаем и вперяем нищих взоры,
Как пики, в чрево пухнущее ночи.

Город

Огромно небо — облачная птица.
Под этим город замерев, что хлев.
Как старики домишки полуживы.

На всех углах и лай и трёп поживы —
В бегах и ветры, и дворняги, околев.
Парша глазеет с дрожек, чем разжиться.

На улице: «Ах, ты, —  кричат придурки, — 
Коль я б любимую нашёл — то  под венец»,
Вокруг них кучки шутников, остря с дороги.

Ненастный полдень как заплаканные боги
Руками в пудре обхватил всё, наконец.
Три недоростка всё играют в жмурки.

Мир

                Одному клоуну

Дни топчут холки зверолюду,
Акул в морях летают пики.
В пивных от лысин блеск повсюду.
Рвут сердце мужу девок крики.

Грохочут грозы. Лес чадит на злаки.
Молитвы фрау связывают руки —
Господь шлёт ангела от скуки.
Мерцает лунный свет клочком в клоаке.

На корточках читатель стынет телом.
Купают сумерки мир в щёлочи лиловой.
В окне порхает всё по пояс кто-то в белом.
Глаза от мозга вниз ползут в столовой.   

Прорицание

Грянет – мне о том виденье –
Буря с севера, чьи воды
Трупное несут смерденье
И убийств кромешных годы.

Мглисты станут неба стяги,
Лапы смерть прострёт из дали:
Наземь все падут бродяги,
Треснут мимы, лопнут крали.

Стойла рухнут, и от кары
Мухам не спастись в метели.
Педерастов нежных пары
Кубарем сметёт с постели.

Трещины пойдут по фрескам,
Рыба стухнет средь болотца,
Всё найдет конец, и с треском
Омнибус перевернётся.

Улицы

Как много неба там, где улиц кроток
Напев фонарный газа при оглядке.
Я трепещу под ветром на брусчатке,
Что отражает шаг под звон подмёток.

Чего-то жёлтого и тёмно-голубого
Я ощущаю трепет в колыханьях,
И ночь при месяце хотел бы быть в мечтаньях
С его зелёно-золотым лицом святого.

Зимний вечер

По жёлтым окнам тени пьют горячий чай их нег.
Раскачивают лёд пруда тоскливые, упрямы.
Рабочие находят трупик нежной дамы.
Горланя, мрак кидает синий снег.

Уж отмолясь, свисает спичечник с шестов.
Мерцает свет зловеще в наледях витрины,
Пред нею призраков толкает ветер в спины.
Студенты режут «заморозку» двадцати годов.

Как нежен вечера хрусталь под небосвод,
На коий платину луна струит сквозь крыш зазоры!
А под мостом, чьи фонари лишь зеленят опоры,
Лежит цыганка. И какой-то инструмент звучит у вод.

Девушки

В клетушках вечер им  невыносим.
Они спешат по улочкам своим,
Где нежен свет и звёзд, и фонарей!
И жизнь течёт и ярче и добрей...

Они несутся у домов, садов,
Как будто луч им виден дальних маяков,
И каждый фат, кто похотливо лих,
Самим Спасителем становится для них.

После бала

Шелков средь мусора пьяна плетётся вереница –
Ворча, белёса заползает ночь в подвал.
Над градом утра посиневшего накал –
Измяты и заплесневелы лица.

Как музыка и жажда танцев тут иссякли скоро!
Уж пахнет солнцем – день настал:
Сквозь крик и ветер конка тянется на вал,
И божий торс вновь серым красят у забора.

Досуг с работою пылят на люда холки.
Жрут семьи немо за обедом то, что Бог послал.
Но в чьём-то черепе ещё летает зал
С тоскою дымною и чьей-то ножкой в шёлке.

Ландшафт

Как старые мослы в жиру кастрюли,
Так мерзок улиц полдня холодец.
С тех пор, как видел я тебя, года минули.
Опять за косу тянет девочку малец.

Всё те же в дреке парами дворняги.
Мы шли рука в руке, мечтая об одном.
А твердь — серятина паковочной бумаги,
На коей солнце масляным пятном. 

Страх

Мертвы лежат и лес, и поле в хлама груде.
Как газ приклеена над городами твердь.
И умереть должны все люди.
Как скоро счастье и бокал вдрызг разобьёт здесь смерть?..

Часы текут, как реки дымны, в комнатах без света,
И топь надушенных ковров сокрыла все слова.
Почувствовал ты выстрел пистолета –
Иль всё ещё на торсе голова?..

Подлунный ландшафт

Сверху жёлтое пылает мамы око.
Синим всё платком укрыла ночь.
Под вопросом, чтоб вдохнуть глубОко.
Я б стать книжкою с картинками не прочь.

Спящих ловят сны дома уловкой:
Точно в сеть, их в окна заманив.
Вверх ползёт автО божьей коровкой
Улицей, огней где перелив.

Ландшафт в рани

Всё серо. Знает средство кто от гари?
Вблизи быка, что в жоре с почвы ист,
Стоит серьёзен, удивляясь, альпинист.
Вскорь ливанёт с небесной киновари.

Мальчишка писает на луг под свист,
Истоком став речушки в хмари.
Нужда? Так будь как и другие твари!
Природе всё верни как альтруист.

Поэт глядит на этот мир окрест,
Чреду оглядывая повседневных мест,
И небо, поле и навоз приносят радость взору. 

Ах, и заносит всё заботливо в блокнот
Затем он на высокую взойдёт,
Что прямо тут, неподалёку, гору.

Возвращение сельского мальчика

Мой детства мир был ни велик, ни мал:
Бабуля, прудик, крыша красная на доме,
Волов рёв, пуща, а вокруг всего лежал
Огромный луг, в цвету и в пчёл истоме.

Как, глядя в дали, было сладко там мечтать,
Ничем иным не быть, как ветра лишь порывом,
Иль зовом птицы, или книгой феи стать —
Хоть поезда змея свистит уж за обрывом... 

Летняя свежесть

Под голубой медузой неба что обновка –
Поля, холмы, где зелень изобилья:
О, мирный мир, ты – мышеловка,
Я ускользнул бы от тебя... О, были б крылья!

Играть. Запить. О будущем держав судачить в парке.
И каждый моську тут суёт учтиво в эту ниву.
Земля – жирок воскресной шкварки,
Прелестно обмакнУтый в сладких солнц подливу.

Но был бы ветер... разодрав железной лапой в бое
Сей нежный мир – я б весел был средь вихрей средоточья.
Грянула б буря... что должна была бы это голубое
Вечное небо изорвать тысячекратно в клочья!

Полдень, поля и фабрика

Я не могу вместить свой взгляд в просторе.
И кости вместе все сложить как при недуге.
Упрямо сердце. Голова взорвётся вскоре.
Мозг мякнет массой, но ни образа вокруге.

Язык ломается. Пасть выгибает буча.
И в черепе ни цели нет ни страсти.
Одна фабричная труба как стебель, всё баюча,
Качает солнце-лютик в сей напасти.

Дождливая ночь

Пропащий день. Уж небо всё пропито.
По улице лежат сигар окурки
Фальшивым жемчугом, точно по дну корыта,
Блестя у зданий вспухшей штукатурки.

Всё гнило, всё сжираемо туманом,
Стеной что чёрной близится гнетуще,
И что-то в ней дробится как тараном,
И, как из щебня, дождь всё пуще, гуще,

Как будто рухнет мрак через мгновенья,
Напитанный чумой небесной кары.
Как редкого, утопшего растенья,
АвтО из топи вод мигают фары.

Древнейших шлюх приход — так  в смрадном иле
Чахотки б жабы всем несли заразу.
Крадётся кто-то. Лучик где-то удушили.
И дождь уж хочет всех прикончить сразу.

Но ты идёшь под бьющим дождемором,
И роба на тебе как топь болота,
И сумасшедшего горящим взором
Вперяешься во мрак, вопит коль кто-то.

И кажется, что, тлеющее красно,
То дьявол рыло выпятил свинячье, 
И вот случится что-то, что ужасно,
Жестоко, тупо, мерзостнособачье.

Точка

В потухшей голове огнём сквозь мрак
Пустые улицы текут, неся мне боль.
Я чую, что кончаюсь! Но дотоль,
О шлюхи-тернии, ну, не впивайтесь так!

Ночь в лишаях: газ фонаря её анфас
Зелёным дреком мажет под душок.
Кровь стынет. Сердце, как пустой мешок.
Мир на рогах. И зенки выпадут сейчас.   

Ураган

Весь мир в огне. И города потрескивают жутко.
Hallo, тут ураган, сменивший штиль.
От братьев и сестер летит в дыму малютка.
И на Итаку юный прочь бежит автомобиль.

Путь, направленье потеряв, взирает одиноко.
Вся россыпь звёзд с небес соскоблена.
Рождён жилец психушки раньше срока.
А в Сан-Франциско лопнула луна.

Глядя на лёгкие человека в спирте

Совсем без ужаса ты днями мясо жрёшь
И мёртвую пьёшь кровь как морс.
Тебя нисколько это не страшит?

Ну да, и предки до тебя так жрали тож,
И до того как ты  обрёл свой торс,
Он мертвечиной был у каждого набит.

Но как же быть испуган должен был   
Тот первый, кто вдруг зверя проглотил,
Когда увидел, что кто мог парить,
И прыгать, и кричать здесь день за днём,
И, умирая, мир в глазах хранить,
Так сразу
Не был уже больше в нём. 

В лёгочных лечебницах

Многие больные ходят по садам,
Там и сям, иных по залам уложили.
Самый же больной в горячке сам
Дни в кровати парится могиле.
Католических сестёр парят чепцы,
Чёрная их всюду крУжит ряса:
Кто-то уж вчера отдал концы,
Кто-то своего дождётся нынче часа.
В городе ж перед постом опять
Все давно уже на карнавале.
Чтобы разницу хоть в чём-то ощущать,
Я хотел бы, чтоб играть мог на рояле.

Воскресенье

Гуляет лавочник с детьми, устав от торга.
Гоняют школьники на спор их самокат.
Всё сушит фрау Солнце кучера из морга.
Один игрок другому ставит мат.

Корректный люд встречает в кирхе пенье.
В каморке вешается вновь один чудак.
Уставший дО смерти поэт в прекрасное мгновенье
В последний раз вознёс больной кулак. 

Знаки

Час бьёт.
Переезжает крот-сексот.
Вплывёт, гневясь, луна.
Гладь моря взметена.

Ребёнку старцем стать теперь.
Спасаясь бегством, молит зверь.
Деревьям горячей земля,
Ум стынет, давший кругаля.

Смерть переулку нипочём.
Вонь солнца колет глаз лучом.
Нехватка воздуха у всех.
Сердечко разбивает смех.

От страха пасть разинет пёс.
Куда-то небо грех занёс.
Блуждать так пёстро звёздам жаль.
Все дрожки вечно ищут даль. 

Конец

Мочалом бури вихревой порыв
Прозеленевший моет мира труп.
Лёд рельсов, как с рекой обрыв,
Сквозь мусора промёрзший струп.

В углу дождя, где трупный смрад,
Во мраке город поразил инсульт.
И череп с плеч откинувшись назад —
С молитвой грешников в соборе пульт. 

Стихи Куно Кёёна

Мой конец

В полуладонях вот лежит моя судьба.
Куда ей опуститься...
Как крошечны мои шаги, как  женщин...

Под вечер сны мои все опустошены.
И мне уже не быть во сне сновидца.

Песнь тоски Куно Кёёна

Складки моря рвутся, как секут мне кожу.
Звёзды моря рвут меня на части.

В криках ран на море одиночек вечер.
Те кто любят в смерти обретают счастье...

Мне от моря боль вся, Болеокая.
Мне от моря смерть, В Любви Страдалица.

Холодны твои святые руки. Будь скорее здесь,
Унеси меня, возьми из моря пламени.

Помоги же! Помоги ж!..  Укрой. Спаси. Цели меня.
Будь скорее здесь, Другиня.

Матерь...  —

Набег

Уже закат —
Как быстро это...
И ни следа рассвета...

Над миром я взрастил как раз
Всебога стать,
Чтоб не смыкая глаз
Во бденье смерть изгнать..

Как слепо умирать —
Ни одного виденья...

И без Спасенья.

Пафос

Меня не любишь ты...  Я ж никогда не раздражал...
Не твой был тип...
Глазами борзыми лишь похотлив, милашка...
Тебе всегда я слишком тёмен был. И слишком груб —
И зубы у меня сверкают столь брутально,
И страшно рыбья у меня кровавость губ.
Ах, что ты говоришь...
Но ты права. Я отпускаю...
… И завтра, на рассвете, еду к морю,
Чья синева лишь вечна...
И буду там лежать на берегу.
Играть смеясь, покуда смерть ни одолеет скукой,
На солнце и песке играть с любой
Блондинистой и стройной сукой.

Любовная песнь

Твои глаза — светлые земли.
Их взгляды — птички-невелички.
Изысканы махания платком при раставаньи.

В улыбке губ твоих покоюсь я как в лодке,
Историйки твои из шелка.

И на тебя смотреть я должен только.

Убитый

Бел лежу я
В соре от толкучки,
Меж кусков, зубчатых, декораций —
Как цветок горящий... свет на море...

Руки, ноги
В пустоту простёрты.
Рвёт тоска всё плачушее тело.
Надо мной мала скользит луна.

Мягко в мир
Уставились глаза,
Опускаются блуждающие звёзды,
Сторожа.

Растроганный

Я охотно покинул навеки
Смерти в городе вечную хмарь,
Эту с тысячей мертвенных харь
Ночь, чьи жёлты проулки-калеки.

Я к небес влёк себя серебру,
Что сияло так кротко, что я
Кротче сам становился в миру,
Нежность всю ощутив бытия.

Предо мою свет лился лесами,
Облаками, лугами, сиял.
И я в нём вновь ребёнком стоял,
Был селеньем и шёл со слезами.

И как только в пути я замечу,
Что в конце вечер зелен стоит —
Протяну к нему руки навстречу,
И от счастья душа воспарит...

Молитва к людям

Я вновь шатаюсь днями
Как вор.
Никто мой плач у сердца
Не слышит до сих пор.

О поимейте жалость,
Чтоб мне любимым стать.
Я всех вас ненавижу.
Я всех хочу обнять.

Богомолец вечером

Куно Кёён поёт:

Пыль воскресенья
Сгорев опять.
Зола прохлады
Земле как мать.

Тоска в упадке
Начнёт зиять.
И сны и слёзы
Хлынули вспять.

Вечер

Дома крахмально стынут у оград.
Пускай последним воробьём вспорхнёт твой взгляд.

Садятся мухи на лицо твоё меж тем —
Не чуешь, Куно, мельниц вечности совсем?

Буравит дырки в голове огарок-шпиц.
Гляди, луна к сему — горчичница убийц.

Весна

Все мужи теперь жаднюги,
Жён всех крик с перин,
Ты горбом своим прикройся,
Будь один.

Пять песнопений Марии Куно Кёёна

Первое песнопение:

Так годы я ищу тебя, Мариа,
В садах, квартирках, городах, горах,
В покоях, шлюхах, театральных школах,
В койках больниц, палатах для лишившихся ума,
В кухарках, криках, празднествах весною,
Во все недели дни с любой  погодой,
В кофейнях, матерях, танцоршах —
И не найдя в трактирах, кинокадрах,
В едальнях с музыкой, на летних пароходах...
Кто скажет: это ли не мука, коли я ночами с улиц
Кричу мёртвому небу про тебя.

Следующее песнопение:

Кто ищет так тебя, Мариа, станет сед совсем,
Кто ищет так тебя, теряет и лицо, и стопы.
С разрухой в сердце, тот бескровным станет и без сна.
Пришёл бы я к покою... Был б в твоей ладони...
О приняла бы ты меня в твои глаза...

Высокое песнопение:

Мариа ты — об этом думать, как
Тебя обрёл... Приник тяжёлой головой —
Лишь море и луна, луна на море, Мир и Ветер

Вкруг белизны твоей и белого песка,
Мариа, волосы твои, улыбка... Море  и Нужда,
Зов и Тоска, и нежно Счастье...

О песнопение усталым делает всегда....
К нам небо не сойдет так, как ко лбу ребёнка
Напев баюча матери сюда.

Печальное песнопение:

Вот между дней, зверей бреду я снова, нем,
Между камней и тысяч глаз под звоном сиротливым.
Я потерять тебя был должен... Стать чужим совсем
А тело грешное твоё было таким красивым.

Вот меж зверей ищу я след твой снова, нем,
Меж дней, камней под гам, напрасно в муке,
И знаю уж, что потерять должен тебя совсем...
Что не нашёл — лишь имя было в звуке.      

Последнее песнопение:

Приди, мой дождь, пади в лицо, омой
Желть фонарей... круши весь гурт лачуг — 
И свят, и гладок путь пускай не будет мой.

Красиво так... фонарь свой свет струя...
Мариа... темный дождь вокруг....
Быть просто при тебе хотел бы я.

Что горы мне, равнины все подряд,
Что город мне, где чары ночи скверна —
Назад, туда где море, берег звёзды где, назад...

Ты не совсем Мариа, что пошёл искать я,
Но ты Мариа тож...  О непомерна...
Возлюбленная... Дура... О тоска проклятья...

Ночная песня Куно

Дома, как начнёт смеркаться,
Что не видно книг страниц,
Я на улицу сбегаю,
Поглядеть чтоб на девиц.

Может, знать коль кто захочет,
Чудом станет вечер мой,
И сегодня  я Спасённым
Мирно возвращюсь домой.

А вернусь вновь неспасённым,
Вновь усталым, все ж для рук 
Знаю я заветный способ,
Как избавиться от мук.

Прогулка

Приходит вечер с лунным светом, с тьмой одетой в шёлк.
Пути усталы. Тесный мир вдали умолк.

Уходят опийные ветры из полей в поля, где мгла.
И ширятся мои глаза – из серебра крыла.

Мне так – как если б тело всё землёю стало б вдруг.
Тлеть начинает город: тыщи фонарей вокруг.

Уж теплит также небо свечи радостно в сей миг.
...Над всем блуждает, столь велик, мой человечий лик.

Пепельная среда

(День начала предпасхального поста)

Вчера ещё напудрен шёл, ликуя что гульнём,
В столь многоцветном, многозвучном мире.
Сегодня всё уже давно пропито в нём.

Тут вещь.
Там вешь.
Так что-то выглядит.
И по-другому что-то.
Как всю цветистость вдруг с земли
Легко сдувает.

И небо, холодно и сине.
Луна  плоска, желтея.
В лесу деревьев-одиночек много ныне.

И ничего уж больше нет, чтоб плакать.
И ничего уж больше нет для крика.
Где я.

Сын

Не держи меня, мама, опять
И не гладь, мама — больно же  мне.
Посмотри, как лицом стал пылать,
Что пропащий, в каком я огне.

Поцелуй напоследок. Пусти.
Помолись, чтобы ангел хранил.
Что твоё, мама, сердце разбил,
Ты меня уж прости. 

Фриде

Между нами стены из обид.
Сети паутин чуднОго вида.
Но я часто, как птенец спешит,
Прячу взгляд в  гнезде ладоней,
Фрида.
Вот была б ты тут.
Я так убит.

Солдатские песни

Одинокий часовой

За мною мой город с любимой.
Один я стою, скрыв тревогу,
Лишь тихо переминаюсь
С одной на другую всё ногу.

Чуть взвигнут во тьме, где-то двери —
Винтовку моя вскинет дрёма.
Ах, коли бы было возможно,
У мамы сейчас быть бы дома.   

Солдатские песни

1

Прекрасно — год солдатом отслужить.
Живётся дольше, радуешься этим
Всем вспышкам Времени, что вырваны у смерти.
И бедный мозг, раскромсан городской тоской,
Кровав от книг, телес и вечеров,
И безутешно омрачён, и полон всех грехов,
И на три четверти уже разрушен — может
Теперь при «Смирно» и при «Шагом марш»
При мышц накачке рук и прыти ног
В каком-то черепа углу ржаветь так нежно.

О вонь одной из марширующих колонн.
О громкий по земле мой шаг весной.

2

Я должен приходить за час до остальных,
Поскольку я стреляю плохо.
Не ждать мне вскоре повышенья в чине.
При «строевой» я  провинился также,
В то время как другие в марше смотрят,
Не отрывая взгляда, на затылок пред собою,
Когда мы строем шли по полю,
Под слепящим  солнцем
Я осторожно пялился на самолётик,
Который надо мной в закатно-алом небе
Летал, жужжа пчелою.

3

Да знаю, знаю я: такая жизнь полезна.
Правда, никто не вник в мои определенья,
Но руки стёрты уж до крови.
Вместо проклятого двора казармы
Я мог бы быть сейчас на нежном поле.

Тут перед строем начинает некий воин
Плакать горько.

4

Порою страх во мне — как долог год,
Как бесконечно долог. С  прытью ног...
День жизни с напряжением всех жил,
С парадами, с пальбою холостыми,
Где ты забыть о мире должен... что ни вечер
За пивом весь дымишь, а ляжешь спать,
Всё каску ощущаешь головой,
И сон твой о сержантах каждой ночью. 

5

По воскресеньям в увольнении под вечер,
Опустошён и без желаний, я шагаю,
Почти прозрачен, по проулкам, где со псами
Играю, или камешки ногами по дороге
Футболю утомлённо и без смысла.
Часто стою ленив у окон комнатушки, что снимаю,
Их ставни даже не открыв, всё размышляю:
Идти в пивную, чтоб с другими тупость холить,
Или в кино часы мои убить, или для времяпровожденья
Искать покладистых девиц, а, может, бесконечно
Мне в комнатку мою входить и выходить.

И я как шут, кто проблуждал вновь ночь,
Взывая к небу и ища повсюду чудо.    

Песнопения Берлину

1

О, ты, Берлин – цветистый камень, скот!
Ты, как репейником, в меня швыряешь фонарями,
Ах, коль плывётся сквозь огни в ночИ застывших вод
Вослед за кралями в шелках и с жирными ноздрями.

Как леденец луны сладит твой небосклон!
Столь упоительны твоих тут взоров шашни.
Пусть пали дни уж на ночные башни,
Ещё пылает голова – сей красный лампион!
               
2

Я должен вновь тебя покинуть, мой Берлин!
По скучным городам влачиться вновь один.
И на чужих холмах сидеть, в чужих лесах,
И имя вырезать твоё на чуждых древесах.

Прощай, Берлин, с дерзким костром купюр,
Прощайте, улицы, полнЫ что авантюр.
Кто знал как я о боли вашей всей.
Притоны, дайте вас прижму к груди своей. 

3

В лугах и в кротких ветерках по нраву люду
Душою тихостной порхать под небесами.
Мы ж, гнилы, и себе, любя отраву, всюду
И перед-вознесеньем-в небо лгали б сами.

Я в городах чужих плыву, разбив кормило.
Чужие дни как хрупкий мел, навеяв скуку.
Ты, мой Берлин, опийный бред, ты дряни рыло!
Кто знает лишь тоску — мою тот знает муку.

Понедельник на дворе казармы

От жары на винтовках расплавленный вар.
Солнце колет в глаза в адском пекле двора.
Полупьяны ещё, все вошли как в пожар.
Замерев перед строем, стоят унтера.

Вся земля — карусель, в смрадной гари застыв.
Нету цвета у неба, лишённого сил.
Лишь порою с барака летит пьяный взвыв
Той свиньи, кою кто-то вчера напоил. 

Теперь, конечно...

Теперь соломенную шляпу хоть надень!
Дождь вечер в синьке отстирал от скуки.
Мир раскалён! Я кроток был весь день.
Теперь иду, в карманы брюк засунув руки.

Пусть утру снова гнать, как в страшном сне,
Меня домой полуживым в раздрызге.
Вперёд на ночь! В ней светит счастье мне!
Уж фонари зажгли! Кухарки в юном визге!   

*

Теперь армейским не меня учить азам.
Кому учить, хи-хи! Привыкли уж ко мне:
Особо —  к штатского моим глазам.
При «строевой» я в полусне,
А в маршах я творю свои стихи.

Знатное утро

Как воскресенье Вечности, так улицы для взгляда.
Дома друг к дружке тянутся из сада.
И не господствует шофёров мчащих рык.
Три нежных бюргэра плетутся в умиленье.
Из окон холодно доносит чьё-то пенье.
И издали при ветре детский крик.

А перед виллой герцога на страже
Стоит с пришитой куклой схожий в раже,
В платке, как мак зардев, заворожён,
С ружьём в руке холёной, брюк сияя кантом,
Баварии и короля её судейским практикантом
Хэрр Doktor juris Куно Кёён.

Прощание

Прекрасно было — быть солдатом год,
Но всё ж прекрасней будет на свободе. 
Довольно у солдат своих невзгод
И бессердечности в их обиходе.

Прощай сержант, прощай забор вокруг,
Столовая, и марш, чья песня льётся.
Прощай казармы в Зальцбурге досуг.
Уйдя, уж снова  Куно не вернётся!

Теперь неси, судьба, во весь опор,
Я не тащусь на Будущего нивы.
Я с лёгким сердцем в мир вперяю взор,
Под ветром где ревут локомотивы.    

Но вот идёт война...

Но вот идёт война. Был долго мир уже.
Теперь всем радостям конец. Труба визжит
Уже  сердца твоего. И ночь горит на рубеже.
В палатках будешь мёрзнуть ты. В бреду. Не сыт.
И утопать. И подрываться. И в крови всегда.
На нивах хрипы. Кирх руины. Зарева осад.
Вой ветров. Затрещат в пожарах города.
У горизонта будут грозы канонад.
И только дым вокруг и крик солдат,
И у тебя над головой разрыв гранат.

Стихи с войны

Расставание

      Перед отправкой на фронт Пэтэру Шэру

Пред тем как пасть нам вместе на войне,
Друзья, писать вы не мешайте мне.

Нас тянет фронт, смерть свяжет крепко нас.
Не плачь любимая всё ж в расставанья час.

Что ж то во мне, что так влечёт война.
Мать в слёзы — нужно быть из чугуна.

Заходит солнце на исходе дня.
В могиле общей схороните и меня.

Зарёю алой горизонт уже горит.
Быть может, в день тринадцатый убит.

Романтичная езда

Свет тыщи звезд, мерцающих с небес,
Залил ландшафт: вдали — за  полем  лес,
Где приближенье марширующих колонн,
Вблизи же —  на просёлке, озарён
Какой-то лейтенант, влюблённый паж,
У воза, чей качается  багаж.
И лоск луны пролит волной густой,
И крики слышатся повсюду:
Стой!

А вот на ящиках с патронами, с рогож,
Глядит с жерлянкой, приносящей беды, схож,
Весь в копоти, с рукою на ремне,
Со съехавшей винтовкой на спине,
Сигары дым пуская через нос,
Тих как монах, тосклив как пёс,
Прижавший к сердцу с валерьянкой пузырек,
Серьёзен и помешан, наш дружок,
Да он, наш Куно, Куно Кёён.

Тоска воина

Я хотел бы лечь в свою кровать,
В белой бы рубахе там лежать,
Чтоб щетину тоже прежде б сбрил,
И причёсан также прежде был.

Да и пальцы были бы чисты,
Ногти бы без смрадной черноты.
И чтоб ты, жена, там в тишине
О моём заботилась лишь сне. 

Молитва перед боем

Усердно каждый молит за себя:
...Отца и Cына и Святого Духа,
Боже, храни от гибели меня,
Чтобы граната не достала ниоткуда,
Чтоб в плен не взял бы враг-паскуда
И чтобы он не расстрелял, иуда,
Чтоб за отечество не сдох бы я
Как шелудивый пёс от переблуда.
 
Гляди, ещё хотелось б мне пожить,
Коров доить, девиц весной всех крыть,
И Шуфта с Зэппом всё ж отколотить
Вплоть до моей кончины и, не осуди,
Упитым временами тоже быть.
Гляди, мои к тебе молитвы кротки
Семь раз на дню кручу я чётки,
И, коли то цена Твоей Пощады всё же,
Убей кого-то из дружков, пусть и сиротки,
Иль Майэра, иль Хубэра, но, Боже,
Меня, молю я, пощади.

И чтоб я верил, что услышал Ты моленье,
Даруй мне, Боже, не тяжёлое раненье,
Пускай прострелят сразу ногу или руку,
И чтоб легко я перенёс бы эту муку,
Чтоб я назад вернулся бы героем.
И что-то мог бы всем рассказывать запоем.

Граната

Сперва — в литавры как удар-хлопОк,
Бросок в чужой окоп, что недалёк.

Затем, как с рельсов, лязг в стволах,
Тишь и ответного удара страх.

Разрыв, всполох, и за паденьем дым,
И дальний отзвук, ухнувший за ним.

После сражения

Стих рокот гаубиц, запав в карьеры.
И у орудий спят вповалку канонеры.

Пехота возится с палаточным навесом.
Встаёт луна белёсая над лесом.

На жёлтом поле красные рейтузы —
От смерти пепельны и пороха, французы.

Сидят немецкие меж ними санитары.
День сер — заката алые угары.

У кухонь полевых от дыма слёзы.
Вдали горят дома, обозы.

Велосипедники лежат после дозора
У полуобгоревшего забора.

А ординарцев  из полка, как от погони,
Несут к дивизии лихие кони. 
 
Бойня у Саарбурга

Земля плесневеет в тумане,
Свинцового вечера гнёт.
Гром вспышек — и всё при таране
Шквал вдребезги с визгом несёт.

Чадит как тряпьё по-над логом,
Селений в чаду горизонт.
Лежу я, покинутый Богом,
А подле стрекочущий фронт.

Враждебные медны пичужки
У мозга свистят аж взахлёб.
Я, в хмарь уперевшись, под мушки
Сам смерти подставил свой лоб.