Фантазия на тему Поэмы Вопль HOWL by Allen Ginsber

Я видел мудрецов, больных безумьем.
Одежды разорвав, они во мгле
Трущобной шли за дозой; - темный шум им
Напоминал о том, что на земле
Есть только боль, но кайфа нет и выше, ;
Как им сказал бы кто-нибудь другой, ;
И нищие, непризнанные риши
Ползли за страшным ширевом гурьбой.
Рой рас****яев  ангелоголовых,
Рыдающих по весточке с высот
Таких, что ста небес не хватит новых,
Чтоб описать; ; роняя в землю пот,
Свои проклятья посылали прямо
Тому, кто их  от древней смерти спас,
А ночи истерической динамо
В помойках их квартир играло джаз,
Как будто драму, и они смотрели,
Похоронив прогнившие мозги
Меж раем Божьим и тоской Шиэля.
О них сказать мне, буква, помоги.   
Магометанских ангелов орава
Сиявших с университетских крыш,
Им, проходившим мимо, - это право
Дано тебе, покуда говоришь
Неясно с кем, горячкой освещая
Путь в никуда сквозь кампусы, в бреду.
Ты видишь и в грязи обломки рая.
Идут друзья, за ними я иду.
Кошмарные виденья в Арканзасе,
Рассказы воротившихся с войны,
Попойки их и пикники на трассе,
Безумства их, которые нужны
Лишь нам, таким же, тем, кто вместе с ними,
Таким как я, кто так же был готов
Свои стихи руками неживыми
Расклеивать на стенды черепов.
И там, где между пьяных и небритых
Курили дурь и деньги хмуро жгли,
Я видел страх на рожах неофитов,
Прислушиваясь к бульканью земли,
И к ужасу, сочившемуся тихо
Сквозь толщи стен. Курьеры без гроша
На поясе марихуану лихо
Из Мексики возили, ни шиша
Не получив, меж зарослей лобковых
 Хранившие растительный товар,
 Они искали откровений новых,
Глотая кислоту и скипидар.
Друзья мои – покойники, кутилы.
Как будто торсы посреди аллей,
Их смерть, их очищенье, их могилы,
Безумные глаза слепых друзей.
С их перегнившей явью и мечтами,
Под стук зубов среди гудящей мглы,
С их голыми стоячими ***ми
С мудями бесконечными. С иглы
Опять не слезет старая пластинка.
Над улицей дрожали облака,
Разорванные молнией, пылинка
Летела, и открытая рука,
Ее ловила, этой встрече рада.
Вот так они, летевшие подчас,
Куда – не важно, Патерсон, Канада…
Они повсюду, где носило Вас.
Сквозь кладбища, деревья, магазины
Они проходят позабытым сном,
Как эхо от стрельбы, как скрип дрезины.
И напиваясь до смерти вином,
Они лежат на крышах, над неоном,
В огнях погибших улиц, средь зимы,
Они растут колючим анемоном,
На дне, что называем жизнью мы.
Не ведая ни «хорошо», ни «дурно»,
Они уже давно, ; ни свет, ни тьма.
Они во всем, как жестяная урна
Дырявая, как вечный жар ума.
Катавшихся в метро до одуренья
Их видели, прикованных к столбам,
Читавшими ужасные творенья
Под детский плач, колесный стук и гам.
От Бронкса до холмов на Фенамине,
Сквозь дрожь от ломки, сквозь кричащий рот,
Туда где тьма, где автомат в пустыне
Гудящий голосами, где живет
Безумный зоопарк, где стойка бара
У бруклинского красного моста,
Которую в безумии угара
Платоники штурмуют. Пустота,
Прыжки во мглу, рычанье, боль и рвота,
Отрыжка серых тюрем и больниц
В Нью-Джерси. Окончанье анекдота
Бессмысленного, свежий фарш из лиц,
Как эскалоп свиной на тротуаре
У синагоги, как открытки из
Обугленной в последнем их пожаре
Ньюарской комнатушки. Первый приз
За скетчи из Атлантик-Сити Холла,
Китайская, висячая ***ня.
В вагонах крытых на снегу, без пола
Свернулся старец, спросите меня
Кто это был? – он изучал Плотина,
Евангелие, Эдгара По, Зогар.
Он был мозгожующая машина,
Как все они, ; его хватил удар.
Теперь, свернувшись на снегу в вагоне
Он спит, он смотрит издали на нас.
Земля дрожит. Теперь в каком районе
Вселенной мы? – по-моему, Канзас.
Шатаемся по улицам Ойдахо
Индейских духов ищем вдалеке
Крылатых, быстрых вестников чероки
Идем, дрожа от ветра и от страха,
Сжав четки почерневшие в руке.
Уходит время, подступают сроки.
Давно корабль в Африку отплыл,
Китайцы укатили в лимузине.
Дождь повторяет нам: «Ты тоже был…»
И Балтимор болтается в трясине
Ночной и скользкой, как испанец тот,
Как пацифист с чернющей бородою,
Поющий о свободе. Кто? – Наркот?
Возможно… - Тело дряблое, худое…
Разбрасывает ветхий манифест,
Коммунистический, - Лети! Лети, Бумага!
Счастливый, но бессмысленный протест.
Поэзия в задроченном Чикаго,
Ночных сирен пустые голоса
В табачном, потребительском тумане   
Бескрайняя дороги полоса…
Но вдоволь новой наглотавшись дряни,
Мы байкерами вновь ****ся в зад,
Сосем у морячков, чьи лица светят
Как ангельские лики… Невпопад
Орем от счастья! И в пути нас встретят
Миганием рекламы с АЗС.
Что будет после – мне не интересно,
Но если жизнь – не мир, а вечный стресс,
То смерть ; не избавление от стресса…
Проклятый, изнуряющий полет
Над тишиной над скалами Гудзона
Над опиумным маревом… в расчет
Не принимаемым, увы, и в смерти зона
Реальности не отпускает нас…
Лети, несчастный, с отрешённым,
Над белым морем чьих-то рук и глаз
И над чужим великим суицидом,
Над пустотой надежд, религий, рас.
Вот ты летишь, но видишь сколь крепки,
Готовые тебя призвать к ответу,
Твои же злые, смертные стихи,
Что не позволят бедолаге в Лету
 Скользнуть, сверкая лавровым венцом!
Стихи перекрывают все отходы,
Полиция сжимает их кольцом,
Но бурны, словно под ковчегом воды,
Рвут все преграды в мелкие клочки,
Зловоньем русла улиц заполняя,
Апокалиптичные  сверчки,
Божественная саранча стальная,
Вот, что такое, друг, твои стихи…
Они  витрины и автомобили,
Играя, бьют, и снова  дураки
Горланят их, ворочаясь в могиле,
Иль высунувшись мордой из окна
Пожарного авто с бутылкой пива.
Знать всюду  им, потерянным видна
Какая-то иная перспектива,
Помимо прозябанья на полу
Мотеля,  ; траха, негритянских танцев.
А я один теперь  сижу в углу,
И вспоминаю снова их, засранцев.
Бит – воплощенье, смерть, зыбучий бит,
Немецкий бит, ебучий бит, Голгофа
Концлагерей,  ; огонь! – и ты убит,
Нам слишком тихим и в аду не плохо.
Пар из ушей, стаккато нужника.
Вернуться в Денвер золотоголовым
Приходит час. Домой! Домой… пока…
Не зацепился мыслью или словом…
За что-нибудь! Героями! Домой!
Обратно в Денвер, Питтсбург, Оклахому.
Воспоминаний ледяной  конвой
Вас отпустил – теперь – скорее к дому.
К страданию Америки нагой,
Лежащей, словно камень, в океане
И посреди пустыни голубой!
Я слышу: Эли Ламма  Савахфани! –
Очередной Нарцисс  кричит с Креста.
А может это звуки саксофона?
Лист разрываю – с чистого листа:
Военнопленных серая колонна.
Плач ежедневный женщин и детей
В колонках новостных, в дневных  программах
Под возгласы: Святей! Ещё Святей!
Потенциал реализуя в драмах,
Захлебываясь в хохоте ночном,
Америка живет волшебным сном!
И в эту пору, в этой дикий час,
В разгаре многоблудного цветенья,
Один судья судить приходит нас.
Проклятый Молох! Мерзость запустенья!
Проклятый Молох! Вечная тюрьма
И здание суда или конгресса
– Уже не важно. Эта кутерьма
Названиям не прибавляет веса.
Они   ; темница. Это решено.
 И молох-людоед пожрет ревущих
О равенстве. Все кончилось. Темно.
На бесконечных улицах, слывущих
Предвечными и сущими без дна,
Как Бога Иеговы Имена.
О, Молох! Имя разума, Отец
Несчастий, выкидыш вселенной!
Когда б не ты знаменовал конец
В земле пустой, с ухмылкою надменной!
Скелет, домов, заводов, фонарей,
Портов и всякой мерзости дымящей!
Мы жаждали тебя! – приди скорей! –
И ты пришел во славе настоящей!
Не вымышленной! Лейте свет с небес
На нашу почерневшую заразу!
И ощутите снова дрожь чудес!
И лица к Богу обратите сразу.
Так славься Рокланд! Высшей мерой мер
За то, что слово собственного звука
Не стоит здесь, а революцьёнер
Фашистами убит, ему – наука!
Так славься Рокланд! Пусть писака твой
Грызет во тьме печатную машинку,
Стучится облысевшей головой
О лунную дрейфующую льдинку.
Так славься Рокланд! Поцелуйте флаг в уста,
Застыв в любовном поклоненье.
 Кто нищ и наг, тот будет нищ и наг.
Не испытуй  Всевышнего терпенье!
Так славься Рокланд! На рассвете дня
Трясется кто-то, выходя из комы,
С улыбкой говорит: - Добей меня!
И смотрит в лица, что давно знакомы.
И океан стоит в его глазах,
И поборов стыдливости изжогу,
Опять несется к моему порогу
Он через всю Америку в слезах.