Спасите Стромовку!

            
Я в Праге безмятежно не жила.
Порой меня тоска обуревала:
я среди каменного карнавала
расплаты за забывчивость ждала.

Казалось, мне и вправду удалось
от прошлой жизни разом отказаться,
освобожденно плакать и смеяться,
по-русски полагаясь на авось…

Но ты – национальная душа –
меня своим смущала поведеньем,
сопротивляясь полному забвенью
и в Праге волжским воздухом дыша.

Тогда я убегала в край лесной,
вернее, в парк, что Стромовкой зовется,
со мною вместе плачет,  и смеется,
и даже ностальгирует со мной.

Туда, где не деревья – дерева –
смыкаются не листьями – листвою –
и облаком висят над головою,
таким же изумрудным, как трава!

И не на шутку огорчала вдруг
неузнанных растений безымянность,
цветов безвестных нежная туманность,
мной безрассудно названная «друг».

Мой фотоаппарат позорно слаб
на пиршестве короткого цветенья.
Всего мгновенье царствуют растенья,
а ты у ног их – восхищенный раб!

Доверь аллее, что ведет к пруду,
себя, свою минутную унылость.
И клен, тебе оказывая милость,
ветвями разведет твою беду.

Шутник-ваятель создал из земли
лежащей женщины нагое тело
и бедра погрузил в пучину смело,
где селезни снуют, как корабли…

А там, где простирается поляна
и накрывает розы небосклон,
от беспричинной радости ты пьяный,
как будто беспредметно, а влюблен…

Я в Стромовку  стремилась, что ни день,
четвертым именуя измереньем
ее древес раскидистую тень,
обласканную благодарным зреньем,

собак хозяйских неуемный бег,
проворных белок скок и деловитость,
небес непостижимую умытость
и голубые вены узких рек.

Мне так нужны –
                на роликах спортсмен,
велосипед, летящий неустанно,
мелькание локтей или колен
и гейзеры поющие фонтанов,

беззвучный пароходик на реке,
коней прокатных торопливый топот,
молчание корней,
                и кроны ропот,
и звон трамваев где-то вдалеке…

А перепады балок и холмов –
совсем как перепады настроенья.
И рядом чередуются строенья –
крутые замки посреди домов.

Вот благодать!
                Никто не обещал
средь райских кущ всемирного потопа.
Ну, а хваленый человечий опыт,
разнежась, ничего не предвещал.

И я, себя пейзажу поручив,
как будто бы заботам эскулапа,
блаженствовала на еловых лапах
под воробьиный простенький мотив.

И вроде ненадолго отвлеклась,
послушно повинуясь чувству долга,
вернулась к берегам забытым Волги –
в тот город, где когда-то родилась.

Свыкаясь с неизбежностью измен,
к самим себе полны мы снисхожденья,
свои грехи считаем наважденьем
и преданности требуем взамен.

Пока Казани в верности клялась,
под ливнем штормовым стонала Прага:
трещали стены, корчась, как бумага,
когда она от спички занялась.

Деревья вековые взмыли ввысь,
поправ корней святую заземленность.
Река, свою используя наклонность,
летела вдаль.
                И все за ней неслись.

Цистерна, сдуру прыгая на мост,
в отчаянье безумном колотилась.
Волна гулять по улицам пустилась
в библейском мраке без луны и звезд.

А в Стромовке две узкие реки
себя вообразили тоже морем:
заполонили парк, всему на горе,
горе оставив только островки…

Теперь уже ни белок, ни ежей
и ни косуль глазастых и пугливых –
одно болото тянется тоскливо
под ветром, наподобие ножей.

К экрану телевизора припав,
глядела я, как тонет зоопарк –
как слон трубит прощально над водою,
от пули умирает бегемот,
поскольку он спасаться не идет,
вольер считая меньшею бедою.

А котик всё плывет, на радость нам,
живой, по атакующим волнам –
в Германию, а, может быть, на волю…
Его поймали и вернули, но…
ему погибнуть тоже суждено,
отравленной воды напившись вволю.

А Влтава, выходя из берегов,
крушила всё, как поздняя любовь,
к минувшему враждебно-беспощадна.
Стояли люди молча тут и там,
в бессилии любуясь на бедлам
с такой гигантской смотровой площадки.

Мне было страшно в Прагу возвращаться –
боялась я с разрухою встречаться
по следу необъявленной войны.
Мечтала я прильнуть к древесной лени
в приливах молчаливых вдохновенья
и в окруженье звучной тишины…

Я ехала сквозь дымную Москву,
как сквозь пожар двенадцатого года.
Европа тяжко погружалась в воду,
как солнце на закате – в синеву.

Был выбор невелик: между огнем
и участью известной – Атлантиды.
Природа мстила, не стерпев обиды,
за варварство на шарике земном.

Свобода выбора –
                ее имеем мы!
Наш выбор – меж удавкой и веревкой.
И все-таки возможно при сноровке
нам выбраться из этой кутерьмы.

Теряя скарб, теряя даже дом,
порою мы становимся богаче.
Начав с нуля, открыты мы удаче –
какую легкость чувствуем во всем!

И счастье от сознания: жива.
Открыта книги новая глава –
грядущей жизни сладкая предтеча.
Пока все живы – чудо впереди.
И сердце сизым голубем в груди
воркует нежно в ожиданье встречи.

А наводненье разлучало всех –
закрыв метро, и отменив трамваи,
и Прагу пополам перерезая,
нас режет по живому как на грех!

И мы с тобою – город без мостов,
а были ведь когда-то неделимы.
Нащупываю я к тебе, любимый,
тропинку с неприступных берегов…

Я снова в Праге.
                Этот выбор – мой.
Твердила неосознанно: «Домой!»,
пока автобус мчался по планете.
Вздохнула с облегчением: народ
куда-то устремляется, живет,
и снова украшенье улиц – дети.

Какая жалость!
                Затонул Карлин,
куда мы чинно шли развеять сплин
шампанским простодушьем в оперетте.
«Без женщин жить нельзя на свете, нет!»
Бесспорный факт,
                хотя и милый бред –
и кружит головы уже почти столетье.

Зато на Влтаве ожили мосты,
где были так уместны я и ты
случайным изваяньем поцелуя,
когда под ливнем падающих звезд
летел куда-то в мирозданье мост,
нам запросто вселенную даруя.

Взгляни на эти стайки лебедей:
чем не пример любви и выживанья?
И мы придем – минует расставанье! –
на берег лебединый без затей…

И там, кусочек хлеба протянув
смешному плюшевому лебеденку,
его мы приласкаем, как ребенка,
друг к другу на мгновение прильнув.

Нечаянность! Потеря равновесья.
Объятья.
                Неожиданный итог.
Я знаю: испытанью выйдет срок,
когда опять нам станет лучше – вместе.

…А Прага восставала из воды,
как птица-феникс из огня и пепла,
с энтузиазмом строилась и крепла,
растила обновленные сады.

Мой парк заветный, Стромовка моя!
Цела ли незаметная скамья
в жасминово-изысканном укрытье,
где долго в одиночестве сижу,
и – никому – себе принадлежу,
в своей судьбе блуждая по наитью?..

Откройся мне, мой радужный «сезам»!
Мазни мне разноцветьем по глазам,
перехвати дыханье ароматом.
Дай заблудиться в девственной глуши,
свирелью соловьиной оглуши,
когда любовью полон каждый атом!

Оградою могильной обнесен –
увы! – передо мной не парк, а сон,
не саваном покрытый – серым илом.
Зачем, бесстыдно корни обнажив,
не богатырь убитый – дуб лежит,
сраженный вмиг какой-то мрачной силой?

И душно, словно в дикий мезозой,
не Спилбергом рожденный, а грозой
в ее сухом неоновом оскале.
Нельзя ни оглянуться, ни упасть –
ощерится чудовищная пасть,
что наяву страшней, чем в кинозале.

Оставь меня, нездешнее виденье!
К себе, к своим руинам не тяни!
Я помню те заоблачные дни,
когда была твоей послушной тенью,
когда тебе восторженно служила
и столько од к корням твоим сложила!

Но чехи, к счастью, оставались – чехи:
повсюду строек радостные вехи –
патриотизм не выдуман, а жив!
И становились улицы моложе,
когда свою они меняли кожу,
себя загаром модным освежив.

А мне за что такое наказанье?
Без парка – ни беседы, ни свиданья,
ни ночи очарованной, ни дня…
Ищу себя как странную пропажу –
мне все равно – потерю или кражу…
Спасите Стромовку! Верните мне – меня!


                август – сентябрь 2002  г. Прага.


P.S. Поэма опубликована в журнале "Пражский Парнас" и книгах