Виктор Соколов

ВИКТОР СОКОЛОВ
(род. в 1941 г.)

А если вдруг – опять, как прежде,
как много тысяч лет назад?..

Взорвётся ночь, рассвет забрезжит,
и грянет день. И снова те же
повестка, сбор, военкомат.
Всё будет буднично и просто,
но только, первым залпам вслед,
мужчины станут выше ростом,
мальчишки – тише и взрослей.
И вновь обуглятся берёзы,
и крикнет Зоя: «Не убить!»,
и упадёт на дзот Матросов –
хоть дзотов может и не быть.

И ты, мой друг, с которым вместе
делили радость и беду,
быть может, тоже станешь песней
в далёком будущем году,
как те хорошие ребята,
ушедшие в бессмертный бой,
как те, кому в пятидесятых
завидовали мы с тобой.

И нам в дыму ожесточённом –
упасть… Но это ни на миг
не жертвенность, не обречённость,
а наша вера, вера в них,
в мальчишек, нынче желторотых,
им жить во имя тех солдат,
которых в маршевые роты
формировал военкомат.
Им жить за нас – ещё бесстрашней,
и вместе с ними станут в строй
суровые надгробья наши
с пятиконечною звездой.

Паром

Кони раскоряченные,
хриплые бока.
Нас гонит наудачу
курьерская река-

под аханье и ругань,
ржание и гул,
мимо перепуганных
огней на берегу.

В сгущающемся мраке,
вслепую, напролом,
летит, сшибая бакены,
беспомощный паром.

Мы сорваны, сорваны –
как тут ни крути –
с заученного, сонного,
привычного пути.

Тянули так размеренно
вперед-назад
движок самоуверенный,
незыблемый канат.

Но затаенным громом
ворочала река
покорного парома
могучие бока...

Паводок, паводок –
высокая вода!
Ты нас срываешь, паводок,
и гонишь - но куда?

Напропалую бросившись
в такую карусель,
одни меняют тросы,
других несет на мель,

и словно от погони,
разогнанной в карьер,
теряют кони голову
и тычутся в барьер.

Всё взвихрено, и взорвано,
и сорвано рекой.
А всё-таки - здорово,
тревожно и легко!

Ведь это не напрасно –
чтоб раз за много лет
срываться с переправы
и - за рекою вслед,

чтоб мели били в днище
и шли на абордаж,
чтоб бакены, как нищие,
цеплялись за борта,

чтоб мяло и грозило,
и ахало в корму,
чтоб эту злую силу
изведать самому,

чтоб среди ночи стонущей,
надсаживая грудь,
понять, чего он стоит –
твой поперечный путь.

* * *

      Андрею Гладунюку

Слова на волю вылетают,
легко словам.
Счастливые, они не знают,
что ждет их там.

Летят из мрака, из молчанья,
из пустоты.
От корешка до окончанья
они чисты.

Святая свежесть позаранка –
у кромки дня,
где гром, и пыль, и перебранка,
и толкотня.

Там бьется поручень вагонный
и рифма «жизнь»
вцепилась намертво в глаголы
«давай, держись!»

Там веруют и проклинают,
в ладони бьют,
и тяжко руки умывают,
и флаги шьют.

Там скудный хлеб, и черствый камень,
и смех, и свист,
и обольстительно лукавый
газетный лист…

Слова на волю вылетают –
в туманный свет.
Сгорят, рассыплются, растают,
сойдут на нет?

Летят, не ведая заботы,
на зов свечи.
От мотыльковой позолоты
светло в ночи. 

*  *  *

Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
- Вот стихи, а все понятно,
Все на русском языке...

А. Твардовский


Не зарекаясь прыгнуть выше роста,
под модный стиль одежку перешить,
я рифмовать хочу предельно просто,
глагольными созвучьями грешить.

Меня уже завлечь удастся вряд ли
в обманный поэтический туман,
в бомонд стиха, чей кукольный театрик,   
как ни рядись, – лишь пестрый балаган.

Там всё подтексты, полусмыслы, маски,
лукавых лиц размытые черты,
да присказки одни, а вместо сказки –
спесивый стеб вчерашней лимиты.

Но ясный смысл невычурного слова,
так внятного и сердцу, и уму, –
он был и есть поэзии основа,
которой погремушки ни к чему.

И лучший друг, «читатель вероятный»,    
с Твардовским иль Есениным в руке
прочтет стихи и скажет – «всё понятно»,
поскольку «всё на русском языке».

Он не прельстится мишурою яркой,
ее крикливой псевдоновизной,       
как ты над ним язвительно ни каркай,
поднаторевший критик записной.

Не зарастут бурьяном новоязов
просторы поэтических дорог,
покуда с нами Пушкин и Некрасов,
покуда светят Лермонтов и Блок.

В родной земле взлелеянное семя
воздаст сторицей бережным рукам.
И верю я, уже приходит время
от плевелов очищенным стихам.

Им набираться ясности у неба,
прозрачности у влаги ключевой,               
чтоб снова стать для нас насущным хлебом,
живой водой и одолень-травой.

Чтоб были строки – а не алгоритмы,
чтоб в них – черты, а не чертеж лица,
и чтобы в них глаголили не рифмы,
а наши колоколили сердца.