Уездные амуры

I

Мир на земли, во человецех
Благоволение вкуси,
Ямщик, кочуя не во грецех,
А по стезям святой Руси.
Минуй тебя сарынь лихая,
Метели, волки, темь и хлад,
Чащобы глушь и вязи блат,
Незнамый путь и жадль сухая,
Плутанье степью наугад,
Поколь не встретится посад,
А там и станция ямская,
Постель и сыть, тепло, покой,
И дрема, зелье от тревоги,
А с утра сызнова дороги,
Пути губернии Псковской.
Подковы изотрешь о кочки,
Когда в Печеры от Опочки
Домчишь, бывало, во три дни:
Гони, и Бог тебя храни!
Устав, терпя от почечуя,
В трактире нищем заночуя,
Разговоришься за столом
Бессытным над своим обедом
С каким проезжим гужеедом
О жизни, веке о былом,
О том, что худо хрен отварен,
Кисель воняет спорыньей,
Уха с плотвейной чешуей,
О том, хорош ли новый барин,
Иль, как отец, свинья-свиньей,
Долготах наших территорий,
Где как не слякоть, так туман;
А я, охотник до историй
И, грешным делом, метроман,
Угревшись возле поддувала,
У собеседника, бывало,
Просил из памяти подвала
Извлечь исторью на предмет
Сердец волнующих влечений,
Людских приязней, злоключений
Для литераторских замет.
Однажды, на рыдване драном,
Застигнут вихристым бураном,
И с капиталом в три рубли
Застряв в деревне Грибули,
В корчме я быль услышал эту;
Явить ее хочу я свету,
Но прежде, чем о ней судить,
Читатель мой, предупредить
Тебя желаю: мой доносчик
Был Пантелей, господский возчик,
Что был обидой обуян,
А сверх того, упился пьян.
Однако скажем, то не диво,
Что та история правдива:
Четыре были в ней весьма
Прелюбопытные письма,
Доднесь о коих ходят слухи
По деревеньке Лысы Мухи,
Хоть пепел их, игрой судеб,
Пожрала хлябь реки Кудеб.
Начну рассказ мой летописен
От двух приветных этих писем,
Поведав тайну, как от них
И барич сделался жених,
И стары други еле-еле
Избегли смертныя дуэли,
И, роковым порывам вспять,
Друзьями сделались опять,
Как, прежде в службе безупречен,
Был кучер понарошку сечен,
Как, бесписьменный, оплошал,
Служить не годен в эстафете;
Однако ж, сохрани в секрете,
Что я был тот, кто разглашал.
Когда иное скажешь в свете,
Чего не в силах скласть под спуд,
То пустомели понесут
На шептунов неправый суд,
И сам окажешься в ответе:
Поди заткни дыряв сосуд!
Страшись писать глумливо нравы,
Когда твои герои здравы:
Молва кривой тропой идет,
Они намедни привечают,
А днесь, проведав, осерчают,
И на тебя их гнев падет.

II

Кудеба поймы у краюхи,
Где бедренец цветет духмян,
Стоит деревня Лысы Мухи
От незапамятных времян.
Реки за выгибом, где броды,
Луга, над ними огороды,
Да сенокосы, да садок,
Да изоб рубленых рядок.
Стоят, коровьим мыком шумны,
Хлева, а там овины, гумны,
Церквушка, банька. Над прудом
В саду стоит господский дом,
А в нем, Господней волей вещей,
Заботной жизнию помещей
Живет хозяин сих земель
Иван Евлампиевич Шмель.
При нем, сварливая кутафья,
Его супружница Агафья,
С ней сенных девушек конвой,
С какими та всегда бранится,
Коль что не сыщет в кладовой,
Да Пантелей, его возница,
Да кот, гоняемый взашей
От кухни, чтоб ловил мышей.
А на задах его именья,
Где березняк, разлив травы,
Ручей, осока, ямы, рвы,
Тенето троп среди каменья,
Шмеля владений где тылы,
Встает селение Козлы:
Грушовник, зарости смороды,
Сараи, риги, огороды,
Да на холме, невысока,
Обитель здешнего князька.
Земель тех полный володетель,
И управитель, и радетель,
Иванов был сосед и друг,
Фома Петрович Полукруг.
Вот, озирая строй амбарен,
Домой с обедни едет барин,
При нем и верная жена,
Мария Лавровна. Она,
Коль речь о барыне заходит,
Ревнивым мужем верховодит,
И тот супруге поперечь
Почасту не дерзает речь.
Как посравнишь Фому с Иваном,
Немало сходного узришь:
Фома с медалью за Париж
В отставку вышел капитаном,
Иван в отставке моэор,
Во дни былые в поле бранном
Летал отчаянным уланом,
Что твой небесный метеор,
Грозя поганым басурманам;
Его во чреве сундука
Есть крест за штурм Базарджика,
Каков Фома и ставит ниже
Чем покорение Парижа,
Но то в былом. Они с тех пор
Осели всяк во свой во двор.
Иван рыбак, Фома охотник,
Скиталец чащами лесов,
Иван теплиц своих заботник,
Фома борзых разводит псов,
И за столом коль делит часом
С соседом полевой трофей,
То говорит Фома: «Ей-ей,
Что будет рыба перед мясом,
Иван Евлампиевич, ну!» —
«Фома Петрович, я дерзну
Вам возразить: а сом? а щука?
А язь? а окунь? а снеток?
Подвяль его с дымком чуток,
Да и в ушицу, и в роток!
Уженье тонкая наука,
А вы, в мочажинах снуя,
Палите в уток из ружья!» —
«Иван Евлампиевич, право,
Как дворянин и кулинар...
Сказать что сыть моя отрава?
Вы грубиян! Вы карбонар!
Бурбон! А если с той подливкой?» —
«А не послать ли за наливкой?» —
«Акулька, эй! Наливки, ну!
Ох, зелье! Дай еще хлебну!
Густа, настояна шалфеем,
Врачует души что елеем,
Да что ж вы, ешьте ветчину!»
Когда же в доме у Ивана
Друзья за чашею хмельной
Сидят средь пира разливанна,
Беседа путь берет иной:
«Вот вы, Фома Петрович, вроде,
Хотя хозяин хоть куда,
Однако, что за ерунда
Растет у вас на огороде?
У мужиков моих горох,
И лук, и тыква, и петрушка,
Их в расстегай с грибками, ох!
В моем дому и в пост пирушка.
А ваш надел возьму в пример:
У вас-то в видах мясопуста
Одна капуста да капуста,
Да и у той с вершок размер.
Да вы себя не горячите,
С моим хоть яблочком сличите:
Равно калибром кочану!» —
«Иван Евлампиевич, ну!
Что вы расквакались как жаба?
Капуста должного масштаба,
И на уставную длину,
По чертежам агрикультуры,
А вот, к примеру, ваши куры
При вашем птичнике дрянном...» —
«А не послать ли за вином?
Домашней гонки, в вашем вкусе». —
«Зачем бы нет? А ваши гуси...»
Но здесь, читатель мой, предлог
Я нахожу себе резонный
Прервать их дельный, не лишенный
Благоприязни диалог —
До болтовни мы все охочи,
Бытописателю нет мочи
Остановить перо свое,
Изображать житье-бытье,
Чужие яства и питье,
Пока читатель смежит очи
И погрузится в забытье:
Интриги нет, в сюжете бреши,
А между тем, уж две депеши
Нас ждут, соседей два письма...

III

«Любезный мой сосед Фома!
Я к вам пишу сейчас посланье,
Вечор не мог, минуты нет
В покойный выйти кабинет:
С женой да ключником совет,
Каков будь завтрашний обед;
Гуся отправил на закланье:
Все лучше, чем лесная дичь,
Но, наконец, прикрыты флеши,
И приступаю до депеши,
Как только смог стола достичь.
Вы говорите с важным видом,
Что-де вольтеровым Кандидом
Сейчас весьма увлечены,
Но при сметливости простецкой
Вы с метафизикой немецкой
Отнюдь в сужденьях не дружны.
Вам, православному и россу,
Внимать не следует Панглоссу —
Таков ответ мой вам суров;
И усумнишься, утверждая,
Хозяйство ваше наблюдая,
Что сущий лучший из миров:
Не всяк фонарь источник блеска,
И вам читать внушаем мы
Труды Кемпийского Фомы,
К тому же, оный вам и тезка,
Сей благомыслия ручей.
Писать кончаю, жаль свечей,
Агафья Львовна осердится.
А кстати, надо же случиться,
Что к нам, давно уж в гости зван,
На днях приедет сын Иван:
Придется мне посуетиться!
Одних изборских кренделей
Пришлось купить на пять рублей,
И будет месяц здесь гоститься.
Мое посланье Пантелей
Доставит завтра спозаранок.
Но какова цена баранок!
По пять копеек за одну!
Пойду часок-другой вздремну,
Пока в печи томится лещик.
Соседский друг ваш и помещик
От лет минувших и досель,
Иван Евлампиевич Шмель.
Точит манящи кухня духи!
Дано в деревне Лысы Мухи,
Июлия седьмого дни,
Прощай, Господь тебя храни».

IV

«Иван, сосед и добрый друг,
И собеседник регулярный,
Прости, что долг эпистолярный
Отдать мне было недосуг.
Минуты нет, как говорится,
И посуди, сколь занят я —
Мария Лавровна моя
На Машу, дочь мою, ярится:
Мошна-то наша не без дна,
Отнюдь напротив, а она,
Читая вздорные романы,
Какие я б желал известь
За сердцу пагубны дурманы,
Себе желает приобресть
То юбку новую, то шальку,
То на цепи златой медальку,
А где доходец взять, бог весть!
Беру, однако, в деле данном
Отнюдь не сторону жены;
Тяжки издержки для казны,
Но надо думать о приданом:
Вчера отроковица — хвать,
А днесь и замуж отдавать.
Пора и показаться в свете;
И женишок есть на примете
У нас: в Загорьях одинок
У Фрола Саввича сынок.
Из Пскова выписал ей ленты,
Корсет, на платья позументы,
Да гродетур, да шелков плат,
А я в един одет халат.
И, пополняя арсеналы,
Скажу, что верно искони:
Да будут прокляты они,
Все эти модные журналы,
От них нас Боже сохрани!
Откажешь — слезная обида!
Обедать? Нет, занемогла!
А что до вашего стола,
Так я скажу вам не для вида,
Что даже малая завида
Не помутит моей души:
Бекасы очень хороши,
Особо с гречневою кашей,
Да притомить их с простоквашей —
Не то что ваши, чай, ерши,
А радость чистая Господня!
У нас зайчатина сегодня:
Вчера на пожне, у стожка,
Удачей жалован особой,
Сумел я с Божией подсобой
Добыть к обеду русака.
Вообразите, тихомолком
С утра по лесу рыщу волком,
Часы проходят, а пока
В ягдташе нет и кулика.
Шалишь, охотничья удача!
Петляю, жребий свой дурача,
С фортуны требую реванш,
Из леса к займищу сквозь ивы,
Кляну укусы от крапивы,
И тут проворный мой Мальбранш
Поднял косого, да как прянет!
Ушастый петли к лесу тянет,
Ложбины, кочки, травы чрез,
Тут Кондильяк наперерез!
Травят, летят неутомимо,
Я вперехват, стреляю: мимо!
Ах, черт! Еще одна петля!
Огонь! Победа! Кобеля
Несут ко мне мою добычу.
Давно я вам, мой друг, талдычу,
Что дичь не ровня пескарю,
Но что ученье дикарю?
Сравнить ли можно квас и кофий?
А что до ваших философий,
Так я вам честь имел давно
Сказать, что мне от них смешно.
Себя считая жизнелюбом,
Я в недоверии сугубом
Встречаю всяк унынья глас:
Исполнен благом мир подлунной,
Щедры дары его, фортуной
Переводимые на нас.
Кто льет элегий уксус скверный,
Тот предо мной Фома неверный,
Будь он мне тезкою стократ;
О том готов за добрым штофом
С любым поспорить философом,
Хотя б и был он сам Сократ.
Кто Провиденье почитает,
Отрады знает бытия,
И, кстати, точно так считает
Мария Лавровна моя.
Один ликер мой абрикосный
Столь блага в сердце утвердит,
Что даже птичник ваш несносный
Меня в нем не разубедит.
И кстати, мысля о ликере:
Ведь вы, при вашем визитере,
Меньшом Иване, вы б могли
Нас посетить со всем семейством,
А мы б своим эпикурейством
Печали ваши развели.
На что в дому и скатерть брана?
Агафью Львовну, и Ивана,
И вас мы примем, веселы.
В деревне писано Козлы,
Во день июлия девятый,
Приязнью к вам всегда богатый,
Сосед, родитель и супруг
Фома Петрович Полукруг».

V

Ах, деревенские досуги!
Меж вас отрады выше нет,
Когда за стол единый други
Сойдутся разделить обед!
Светлы парадные покои,
Стоят шпалерами настои,
Шеренга штофов строй теснит
И метит дулами в зенит.
Фомы Петровича стряпухи
Мешают суп, пекут ватрухи,
Томится каша в казане,
Шипят на противне котлеты,
Струят чесночный дух рулеты
И тесто дыбится в квашне,
В печи пирог доходит сдобный,
Каплун насажен на вертел,
Румян, пупырчат, пышнотел,
Имбирный соус загустел
И вызывает зуд утробный,
И хвостик кверху вознеся,
Лежит на блюде порося.
Хозяин зол, мятутся слуги:
Довольно ль меду и сластей?
Желают с честью Полукруги
Принять разборчивых гостей:
Повинность дружбы — хлебосольство,
Хоть разорись во прах и пух!
Меж тем в Козлы из Лысых Мух
На бричке движется посольство,
Чтоб справедливый, по трудам,
Чужой поварни суд плодам
Вершить: приязненности струи,
Объятья, шутки, поцелуи,
И старший Шмель уже готов
Подвергнуть смотру первый штоф.
Затем черед идет закусок,
Вдругорядь штоф, за ним огузок,
Не отставая на вершок,
На стол является горшок
Селянки, жаркий словно тигель;
Мария Лавровна за флигель
Садится, дланей быстрых взмет —
И вальс по комнате плывет.
Читатель мой, вели представить
Мне передышку в два словца,
Чтоб мог к рассказу я приставить
Два важных в действии лица.
Пока музыка, разгораясь,
Гостей забавит, веселя,
Изобразить я постараюсь
Ивана, младшего Шмеля.
Былой пострел, привадчик взбучек,
Блюдя обычаи семьи,
Он рано конный стал поручик
И в лета малые свои,
Во званьи бывши адъютантском,
Баталий уж нюхнул дымку,
Служа в Лейб-гвардии Уланском
Его Высочества полку.
Но, преуспев на службе царской,
Он малолетства удальство
Не позабыл, и для него
Порыв желанья своего
Был тою силою бунтарской,
С какой не сладит ничего.
Как польских минул час сполохов,
При сабле Аннинской за Грохов,
Рубец чтоб ратный залечить,
Успел он отпуск получить,
И вот с израненной десницей
Его в светлице видим мы
Сидящим с дочерью Фомы,
Какую помнил отрочицей.
Марья Фоминична с тех пор
Похорошела: томный взор
Очей лукавых, гибкость стана,
Ланит упругих гладь румяна,
Смоль брови, словно два крыла
Раскинул ворон у чела,
Свободно льющийся на плечи
Власов текучих водопад...
Иван лишился дара речи:
Какая выступка, наряд!
Его скользит невольный взгляд,
Восторжен, полон изумленья,
Невинность девы не щадя,
Ее по стану, находя
То персей плавные всхолмленья,
То шеи трепетной изгиб...
«Во крепость враг вступает строем! —
Его несутся мысли роем, —
Твердыня пала! Я погиб!
Какая туфелька мелькнула
И под подол сокрылась вновь!
Неужто надо мной сверкнула
Слепящей молнией любовь?»
Он огорошен, он нескладно,
Не поднимая головы,
Неловко шутит: «Мне досадно
Служить не в вашей свите... Вы
Меня, должно быть, позабыли». —
«Мы с вами, кажется, на ты?
Немудрено: за две версты
Живя, приятели мы были.
Я помню, как до темноты
С тобой в саду играя в прятки,
Я побежала без оглядки,
Желая спрятаться в кусты,
Как в тайнике мне не сиделось,
И — прихоть странная! — клоня
У груши ветку, мне хотелось,
Чтоб обнаружил ты меня.
Причуд исток бывает странен,
Сокрыт, иль вовсе нет его.
Ты был в чужбине, ты был ранен,
Но о тебе я ничего
За эти годы не слыхала,
Хотя тревога не стихала
За друга детства моего.
Когда ж мне счастье улыбнулось
Безвестность разогнать как дым,
Былое вдруг ко мне вернулось
Воспоминанием живым». —
«Когда былой приязни детской
Так память давняя жива,
К чему любезности слова?
С бесцеремонностью соседской
Хочу я вас уговорить
Мне радость танца подарить,
Как верный знак конца разлуки!»
Но только их сомкнулись руки,
Как вихорь вальса вдруг ослаб:
Музыка кодою плеснула,
Мария Лавровна зевнула
И, громыхнув, закрыла клап.

VI

Огонь любви не знает меру,
Паля чем долее, тем злей,
И молодому офицеру
В просторной горнице своей
Неймется: встал он, снова ходит
От шкапа к печи, сел к столу,
Идет к окну, чело к стеклу
Прижал, глядит в ночную мглу.
Все больше прелести находит
В Марии он. Мечта уводит
Его в чарующий туман,
В его сознание дурман
Пленяющих видений входит.
Он до рассвета сна лишен;
Глаза закрыл — и снова он
Воспоминает, как перстами
Он удержал ее ладонь,
Прощаясь, как блеснул огонь
В очах ее, когда устами
Коснулся он ее руки...
Вкруг свечки вились мотыльки,
Чертя петлистые зигзаги;
Решившись, сел он за бюро,
Макнул в чернильницу перо
И замер над листом бумаги.

VII

Поэтов слогом говоря,
Ночного час верша привала,
Над миром дремлющим вставала,
Сияя, алая заря.
Уже, разбужен враньим граем,
Агафьи Львовны наглый кот
Крадется тайно за сараем,
Ища путей наделать шкод,
Уже пропел побудку кочет,
Уже покосник косу точит,
Уже в подойнике, тонка,
Играет струйка молока,
Замеска хлебная почата,
Уже по травным по волнам
Лугами к сохнущим копнам
Спешат ватагою девчата,
Скрежещет ворот студенца,
Пастух коров ведет еланью,
И наковальня подо дланью
Уже запела кузнеца.
Иван прикрыл опухши вежды.
Письмо лежало перед ним.
Отныне ждать, неутомим,
Он будет, мучим и блазним
Неверным мороком надежды.
«Сколь ждать ответа, день ли, два?
Смятенье, кругом голова
Идет, дышать могу едва,
Терзают дух геенны черти!
Присужен к счастию иль смерти
Я буду? — мыслит он, — но вдруг...»,
Выводит вязью на конверте
«Секретом, Марье Полукруг»,
Возницы усталь не жалея
(Тот спал едва ли три часа,
Корпев над чинкой колеса
Всю ночь), он кличет Пантелея:
«Впряги Шамфора рысака
Во дрожки наши ездовые,
Гони в Козлы, как если б змии
Тебя кусали за бока.
Вручи письмо мое Марии,
Мне услужи единый раз:
Дорога, слава Богу, близка,
Да бди, чтоб наша переписка
Избегла взора чуждых глаз».
И вот неистовым карьером
Письмо любовное с курьером
Уже несется во весь дух,
Летя в Козлы из Лысых Мух.

VIII

Фома Петрович до рассвета
Покинул брачную постель,
Поднял людей, сказал скудель
Снести в подполье, у бешмета
Полу поправить, два запрета
Издал кухарке, кузнецу
Велел замок чинить к ларцу,
А после ладу дать и шкворню,
Затем еще раз скликал дворню,
Приставил девку к казанцу,
Cказал коням свезти сенцу,
И, поумаясь, затворился
В светелке, счет вести рублям,
На пир истраченным: «Шмелям,
Хотя едва не разорился,
А не явил я слабину!
Иван Евлампиевич, ну,
Философ, ась? Что, зол, дружище? —
Бубнит он, — экие деньжищи!
Знай, брат, потуг своих тщету»,
И охнул, подводя черту.

IX

Мария Лавровна сидела
В покойных креслах. В этот день
Ее главою овладела
Докучной гостьею мигрень.
Не знав от оной средств леченья,
Чтоб гул в висках угомонить,
Она решилась применить
Душеспасительного чтенья
Лекарство верное. Сундук
Открыв, взяла, благоговея,
Посланье Аввы Дорофея
Ко брату, впавшему в недуг,
Прочла, что здравья преткновенья
Суть смертных знак повиновенья,
Что се небес благословенья,
Но тут в сенях раздался стук.
«А, Пантелей! До одуренья
Меня доводит хворь мигренья,
Гнетет и душит, как ярмо.
Что встал как при архиерее?
Чего тебе? скажи скорее!» —
«Винюсь, от барина письмо». —
«Ивана?» — «Да». — «Должно, для мужа». —
«Нет, вам, секретное к тому же». —
«Секретно? Боже пощади!
Ну что ж, давай его, поди».
Мария Лавровна невзгоду
Душой почуяла своей:
Иван Евлампиевич сроду
Не направлял посланий ей.
Секретно! Вытерпеть нет мочи,
Сподвигнуть что его могло б?
Она читает, и на лоб
Жены почтенной лезут очи,
Она сидит, потрясена,
Она лишилась дара речи,
И мнит, что Божия на плечи
Ей кара падает страшна:
«От любострастья безрассудства
Иван Евлампиевич, вы
Повергли дух во грех распутства,
В разврат! Так вот вы каковы!
Подлец, злокозненный вития,
Ничто вам жизнь и честь моя,
Ко мне стремитесь вы, тая
Под маской агнца жало змия.
Но верной снесть удар дано!
Письмо...» А впрочем, вот оно
До слова:

X

             «Милая Мария,
Вам написать решился я,
Ведь мы старинные друзья,
Едины их воспоминанья,
Меж них дозволены признанья;
Откроюсь вам: душа моя
Одно страданье болевое,
Вся исступленье роковое,
И не могу предать словам,
Как гулко бьется ретивое
На этой исповеди вам.
Не в силах правды уклониться,
Не сокрывая ничего,
Я вам решаюсь изъясниться
В порывах сердца моего.
Известны вам мои заботы:
Фамильной вотчины работы,
Меж кухней служба да людской:
Агафья Львовна там полковник;
Ее приказам не толковник,
Я впал в хандру и непокой
С начала жизни деревенской,
Стал сплин меня обуревать,
И, удручен тоской вселенской,
Неясный, светлый образ женской
В воображеньи рисовать
Я начал. Сердце вдруг заныло,
Озноб, волнение в крови:
Как знать, оно ли искрой было,
Зачавшей пламя к вам любви?
Явь превозможет небылицу,
В кой чад мечтаний отражен:
Я был с семьею наряжен
К вам в гости, вы вошли в светлицу,
И был я в сердце поражен.
Какая талия! А руки!
И Боже правый, что за грудь!
Какой восторг! Какие муки
Не ведать счастия прильнуть
Устами к ней! И обузданью
Не в силах дух смирять и гнуть
От невозможности лобзанью
До вашей ножки досягнуть.
Не могут тайну человеки
Хранить в бескрайности времен;
Пусть безрассуден, неумен,
Но сознаюсь: люблю навеки
Я вас, Мария! И теперь,
Как воин, собранный к походу,
Готов к любому я исходу
Из двух: победы иль потерь
От силы гибельной. Граница
Меж них, как жила тетивы,
Тонка. Мария, склонны ль вы
Со мной в объятьях съединиться,
Или вослед горячки кар
Отказа ждет меня удар?
Ответ желанный сердце чает,
Но счастье путь тернистый ждет:
Фома Петрович осерчает,
Неравно в бешенство впадет,
Узнав, что деял я секретом,
И потому о деле этом,
И так опасном, не дерзну
Еще инстанцию одну
В известность ставить. Что ж, решитесь!
Попрать закон не устрашитесь,
Что завещали нам отцы.
Светает. Щелкают скворцы
В саду. Кончаю к вам посланье.
Услышать ваш певучий глас,
Сказать люблю вам, видеть вас —
Мое единое желанье,
И рядом быть, зван иль незван.
Из Лысых Мух, весь ваш Иван».

XI

Мария Лавровна слонялась
Гостиной, бледная как тень.
Полютовав, угомонялась
В висках бесовская мигрень.
Ее сознанье оживает,
Прочнеет дух, яснеет ум,
Но следом рой тревожных дум
Ее главой овладевает:
«Сознаться мужу? Нет, нельзя,
Сия губительна стезя:
Смекнет он, что мы были близки,
Что повод я к письму дала,
Что я жеманством страсти низки
В соседе блудном разожгла,
Что с ним была я в переписке!
Нет, козням ада долг и честь
И тайну нужно предпочесть!»
Мария Лавровна решилась
Подняться в горницу. Засов
Надвинув, у стенных часов
На циферблат перекрестилась,
Наставив душу на добро,
И из ларца взяла перо.

XII

Проходят дни, проходят ночи,
Любови муки все жесточе,
Несносны тяготы мает
Души влюбленного Ивана,
Его томленье непрестанно,
Он ждет письма, но почты нет;
Встречает новую денницу
В известий горестной алчбе,
И нерадивого возницу
В который раз зовет к себе:
«Эй, Пантелей! Мое посланье
Вручил ты барыне?» — «Ну да». —
«И что она?» — «Да что всегда:
Иди, мол, в голове зуда,
Не в духе, право, наказанье!» —
«Никто не выведал?» — «Ага,
Отдал, да вся и недолга».
Долготерпенью есть граница,
И, изнурен судьбы игрой,
На штурм решается герой.
Тебе, читатель мой, плениться
Случалось девою? Тогда
Его поймешь ты без труда.
Объяла полночь свод звездистой,
Луна сочила свет скупой,
Рои светил басмою чистой
Легли Батыевой Тропой,
Творца и душ творя сближенье;
Все погрузилось в тишь и тьму...
Но слышно тихое движенье
В Фомы Петровича дому.
Марье Фоминичне не спится,
Ее затеплена свеча,
Слеза сбегает, горяча,
Ее ланитою. Страница
Руссо романа перед ней
Который час одна и та же
Не перевернута, и даже
Платок сырой лежит на ней.
«В неволе голубице сизой
Не жить, — ей мыслится, — любя
Другого, душу тем губя», —
Марья Фоминична себя
Воображает Элоизой,
И, доле о своей скорбя,
Рыдает: в августе, в Успенье,
Ко Фролу Саввичу в именье,
Ко сватьям будущим на суд
Ее неволей повезут,
А там в уклон к венцу дорожка.
Тоска... Но чу! Стучат в окошко.
Она, спасаема судьбой,
Ивана видит пред собой!
Идет, украдкой входит в сени,
За дверь, крылечка на ступени,
Летит как лист, грозой гоним,
Мгновенье — и стоит пред ним:
«Иван!» — «Мария! Ты посланье
Мое прочла? Узнать о том
Мое единое желанье,
Клянусь Спасителем Христом!» —
«Прочла! Коль чувствам нет преграды,
Читают их едины взгляды,
Неизреченное полня,
Что не изложишь письменами.
Судьба чтоб сжалилась над нами,
Укрыв охранными стенами,
От сватовства спаси меня
Соседа чуждого». — «Ручаться
Готов я верностью моей,
Но ждут меня чрез десять дней
В полку... И если обвенчаться,
Хватило б места нам с лихвой
В моей квартирке полковой». —
«Ты небом послан мне случайно!
Но сладить как?» — «Венчаться тайно!
А что, затея не глупа:
Отец мой в Палкине попа
Отменно знает. Сей Савелий,
Слыхал, до мзды охотник велий.
Судьба сыновнего венца
Ужель ничто в глазах отца?
Путь ко венчальному подножью
Отверст родительским добром,
А тем, над кем собрался гром,
Вкусить кто чает милость Божью,
Подчас мостится серебром».

XIII

Неизмогаемы, угрюмы,
Неотступимы словно хмель,
Сколь тяжко совесть гложут думы!
Иван Евлампиевич Шмель,
С тех пор, как сын ему признался,
Извелся так, что невзначай
Набил, забывшись, в трубку чай
И раскурить ее пытался,
Но, поперхнувшись, костерить
Судьбу такими стал словами,
Какие я б и мог пред вами
Явить, да стыдно повторить:
Поставим точки, дея чинно —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Отказ? Согласье? Все едино!
Пропал, — он мнит, — но для чего
Губить мне сына моего?
Соседа ради? Нет уж, дудки!
Ему казарки все да утки,
А ты поди поймай язя!
Фома Петрович, нет, нельзя
Со мной шутить такие шутки!
Далече ль глумнику до бед?
А ваша спесь? А ваш обед?
Одних французских вин три вида,
В каких вы толком ни аза,
Чтоб только пыль пустить в глаза:
Обида, горькая обида». —
Иван Евлампиевич встал,
Раздумьем боле не томимый,
Сыскал в столе он ключ таимый,
Из сундука мошну достал,
Итог сочтя венчальной сметы,
В кошель отсыпал он монеты,
Упрятал ключ обратно в стол,
И, тайный умысел лелея,
Сел в дрожки, кликнув Пантелея,
И крикнул: «В Палкино, пошел!»

XIV

Встав, как обычно, спозаранок,
Фома Петрович во труды
Пустился: в самовар воды
Велел налить, снести баранок
Ему ко фриштику, потом
Просеять просо решетом,
Свершил обревизовку грядок,
А после, пот стерев с лица,
Поднялся в горницу с крыльца
Бумаги привести в порядок
И отпер крышку у ларца.
Там, как сугробы снеговые,
Лежали грудами счета,
Расписки, сметы годовые,
В кисете тонкого холста
Два эполета боевые
И, мост в событий славных даль,
Его парижская медаль,
Суда вердикты, закладные,
Крестьян реестры именные,
Да два письма. Никак, легка,
Марии Лавровны рука?
«Кому, с каким распоряженьем? —
Фома Петрович позевнул, —
Не вздор ли?» — и одним движеньем
Жены посланье развернул.

XV

«Иван Евлампиевич, было,
Вас ране привечала я,
Но как посланье получила
От вас, скажу вам не тая,
Перед очами все поплыло,
И шум нейдет из головы,
И грудь в томлении заныла,
К которой так стремитесь вы.
Не вам ли знать, кого милуем
Мы, жены, верные долгам?
Да как вы смели с поцелуем
Мечтать припасть к моим ногам!?
Вас почитали другом дому,
А вы, как тать, крались во тьме,
Тая коварство на уме,
А в чреслах плотскую истому,
Что вашем вылилась письме.
Отрава похоти греховна
В его строках заключена:
Прознала бы Агафья Львовна,
Так что сказала бы она?
А коль вослед проказе дерзкой
Волна покатится молвы?
Вы негодяй, и богомерзкой
Поступок совершили вы!
А много ль часу слухам, тлея,
Дойти огнем до дальних сел?
Зачем втравили Пантелея
Вы в козни, старый вы осел!?
Мне мук не выразить словами,
Всечасно к Богу вопия:
Иван Евлампиевич, вами
Вся жизнь погублена моя.
Так познаются человеки!
Вам нет для оправданья слов.
Оставьте нас теперь навеки,
Держитесь дальше от Козлов,
В своих покайтесь злодеяньях
В преддверьи божьего суда,
Спасайте душу в покаяньях,
И с тем прощайте навсегда».

XVI

Я враг над разумом насилий,
Но всяк страстями искушен
Представить может без усилий:
Фома Петрович был взбешен.
«Прохвост, каналия, плешивый
Удильщик, проходимец, плут,
Пачкун, распутник, друг фальшивый,
Свинья, поганец, баламут, —
(Здесь вновь потребна цепь отточий)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Супруг ярится, — кознодей,
До сладких прелестей охочий
Марии Лавровны моей!
В дому, что ль, мало челядинок?
Дуэль! Смертельный поединок!
Убью! Никишка, кучер, эй!
Двуколку запрягай скорей!»
Лугов и нив мелькают виды;
Отлогом пылистым холма
Посланцем грозной Немезиды
Летит неистовый Фома —
Мужья к мольбам пощады глухи,
Сердца их полнит ярь, каля —
Вот, наконец, и Лысы Мухи,
И дом распутника Шмеля.
Он в дверь стучит, выходит ключник.
«Любезный, будь-ка мне подручник,
Я тороплюсь, понорови,
Скорее барина зови,
Да доложи: для разговорцу». —
«Нельзя, к Николе Чудотворцу
Полудни съехали они,
Сказав, до вечера, одни». —
«К Николе в Палкино?» — «Так точно». —
«Ну что ж, ступай. Никишка, срочно
К отцу Савелию! Плута
Найду и там, Господь наставит,
И отвечать врага заставит;
Да погоняй во три кнута!»

XVII

«Иван Евлампиевич, ныне
Настало время счеты свесть:
Жены моей убита честь,
И вам, крушащему святыни,
Десницы мужней ведать месть!
Вы негодяй, предатель дружбы,
Вы змий, таившийся досель,
Вы шершень, что назвался Шмель!
Никой спустил на свете муж бы
Такую гнусность вам! Дуэль!
Я на дуэль вас вызываю,
Иван Евлампиевич, ну,
И поединок затеваю
Затем, что этим уповаю
Спасти от сплетен злых жену!» —
«Фома Петрович, вы рехнулись!
От помраченья жди беды!
Мозги ли ваши перегнулись
Скоромной вашей от еды?
Велите не тушить на сале:
В горшок что б кухарь ни бросал,
А вкус дурен». — «Вы ей писали!» —
«Супруге вашей? Я? Писал?» —
«Да, лжец и низкий волокита!
Она в вас страсти разожгла.
Еще неделя не прошла
От козни вашего визита!
Довольно уж чесать кудель!
Дуэль! Немедленно дуэль!
Честь погубить замужней даме!
Стреляться!» — «Здесь, сейчас, при храме?» —
«Стреляться на пяти шагах!» —
«А к пистолетам как добраться?
На чем прикажете вы драться?» —
«Не знаю, хоть на кочергах!» —
«Фома Петрович, обещанье
Даю я бой вам учинить,
Но предстоит повременить:
Придется отстоять венчанье;
Свершим обряд, наступит ночь,
Тогда, как сумерки растают,
Начнем». — «Кого ж тут сочетают?
Невеста кто?» — «Да ваша дочь». —
«А с кем венчается!?» — «С Иваном». —
«Венчать украдкою, обманом?
Клянусь пред Богом и людьми,
Иван Евлампиевич, это
Смертельней пули пистолета!
Нет, это просто черт возьми!»

XVIII

Несись галопом, наша драма,
Ничто тебя не укротит!
Над трактом пыль: к воротам храма
Коляска быстрая летит —
Спеша, не разъезжай в рыдване!
Невеста вышла при Иване,
К отцу ступает своему —
И в ноги бросилась ему!
«Отец, ты здесь! Моя случайно
Теперь тебе открылась тайна.
Благослови, тебя молю!» —
«Вовеки не благословлю!
Как мне с развратником родниться,
Кто во грехе закоренел,
Стыда не зная, кто посмел
Моей женою соблазниться
И письма гнусные ей слать?
Нет, нипочем, ни тысяч за сто!
Да не реви ты! Нет и баста!
Благословенью не бывать!» —
«Я не писал супруге вашей». —
«Поверить низкому лгуну?
Иван Евлампиевич, ну,
Не напускайте вид монаший!
Солгать для вас безделка, но
Письмо-то ваше — вот оно!
А вот и надпись на конверте,
Что верный высмотрел супруг:
«Секретом, Марье Полукруг».
Улика! Рубимся до смерти!
Довольно этих слов одних!» —
«Мое письмо! — вскричал жених, —
Фома Петрович, право, каюсь,
Я написал, не отрекаюсь,
Сдержаться было мне невмочь,
Так ныло сердце в эту ночь,
Но адресатом, неповинна,
Была не ваша половина,
А только Марья, ваша дочь!
Иного я подать ей знака
Не мог». — «Недужится, однако,
Мне нынче... Значит, не она,
Моя жена... Но не жена...
Теперь бесчестья спасена?
Пятно ее на чести ль стерто?
Она, должно быть, извелась». —
«Фома Петрович, да на черта
Мне Марья Лавровна сдалась?» —
«А я уж думал, дело лихо».
Иван Евлампиевич тихо
Их речи слушал, но потом,
Поняв, что недруг опростался,
Как лещ хватать стал воздух ртом,
Вослед затрясся животом,
А после так расхохотался,
Что от болотец дальних, слаб,
Донесся квак будимых жаб,
С ветвей раскидистой рябины
Снялись отряды воробьины
И переправились на граб.
«Иван Евлампиевич, хохот
Поносен ваш. Вы интригант!
Обманщик! Где мой секундант?
Я не могу вменить вам похоть
В вину, но козни ваши суть
Отца попытки обмануть
Единой дочери любимой,
А потому неколебимой
Ответ мой будет: нет и нет!
Прохвост, едок моих котлет,
И вы хотите, чтоб вослед
На брак я дал благословенье?
Не буду думать и мгновенье,
Ни полмгновенья! Пистолет!» —
«Фома Петрович, право слово,
В развилке выбора простого
Ужель вам путь найти невмочь?
Явите к страждущим участье,
Влюбленному вручите счастье
И одарите счастьем дочь.
А сверх того, что мнится важным,
Не нужно будет вам отважным
Рядиться мстителем, и глядь —
Во свата нет нужды стрелять.
А много ль в том пребудет толку,
Чтоб порох сыпать нам на полку,
Внимать сраженья гласу труб
И зреть соседа хладный труп?
А снищет ли душа покою
В сознаньи, что своей рукою...
А Марья Лавровна? Она
Отрады будет лишена!
Вы имя женино введете
Во сплетен низких оборот,
Когда в меня вы попадете.
А что, когда наоборот?
Венчанье лучше перестрелки!
Представьте: свадьба, а в тарелке
У вас и шпик, и ветчина,
И рулька пряная нежна,
И пирожок лежит румяный,
И рябчик рядышком духмяный,
И чарка водкою полна!» —
«Иван Евлампиевич, это,
Хотя и ран от пистолета
Приятней, в том не откажу,
Но что, скажите ради Бога,
Ввиду подобного итога
Я Фролу Саввичу скажу?» —
«Да то и скажете за сходкой:
Свое решенье речью кроткой
Ему объявите в пять слов —
Мы с Фролом Саввичем знакомы,
Друзья, друг к другу вхожи в домы,
Ведь он завзятый рыболов». —
«Что!? За столом сидеть со сватом,
И слушать, как меж донных глыб
В зловонном блате гниловатом
Он добывает склизких рыб
Невероятного размеру,
Божась, чтоб принял я на веру
Брехливый сказ про их длину!?
Иван Евлампиевич, ну,
Конечно, были мы друзьями,
А может быть, и ныне есть,
Хотя моя задета честь,
Чтоб не браниться больше с вами
И удоволить дочь мою —
Нет, вы чудовище, вы хуже,
Но быть возлюбленной при муже —
Благословенье я даю».

XIX

Кагора дух струится хмелий,
Заката брезжится заря,
Ко молодым отец Савелий
Выходит из-за алтаря,
Зовет влюбленных к аналою
И славит Господа хвалою;
Дрожат, горячи и легки,
Свечей венчальных огоньки.
Иконостас за ним пригожий,
На солее рушник камчат,
Уже «венчается раб Божий»
Слова прекрасные звучат;
Венцы на главы водрузились,
Уж, умиленны, прослезились
Отцы, целованы кресты,
Надеты кольца на персты
Наградой за пережитое;
Вино пригублено святое,
Тропарь пропет, и под луной
Бретер Фома, забывши свару,
Ведет к возку влюбленных пару,
Что стали мужем и женой:
«Сколь мук моей пришлось изведать
Душе, умом не досягну.
Иван Евлампиевич, ну,
Коль не судьба вести войну,
Езжайте завтра к нам обедать:
Ведь мы родня, как я взгляну...» —
«Фома Петрович, завтра вместе
Мы за единый сядем стол,
Но чтоб все было честь по чести,
Чтоб нашу родственность раскол
Не омрачил по лживу слову
И повинуясь к правде зову,
Себя желаю обязать
Одну вам истину сказать
О Фроле Саввиче. Он славный
Сосед и друг, хозяин справный,
Любезен, не из фордыбак,
Обоих нас куда богаче,
При той единой незадаче,
Что он нимало не рыбак».

XX

Звездами небеса расшиты,
Закат угас в свою чреду.
Пелены яствами накрыты
В Фомы Петровича саду.
Мария Лавровна любовно
Ко сватье клонится: «А вот
Судак, подарок наших вод,
Отведайте, Агафья Львовна!»
Сваты хмелеют. Старый Шмель
К Фоме Петровичу нагнулся:
«Ох, сладко, чуть не захлебнулся,
Вишневка, чисто карамель!» —
«А карбонад в грибном рассоле?» —
«Зачем бы нет? Кладите боле!» —
«А вот заморское шабли.
Ну, изготовилися? Пли!»
Когда же наши инвалиды
Бутылок сокрушат редут,
Семейства дружный, без обиды,
Сердечный разговор ведут:
«Фома Петрович, испытала
Я таковое в эти дни,
Что вся до пяток трепетала,
Греха спасаясь западни». —
«Эх, женка! Ты-то еле-еле
И содрогнулась невзначай,
А, быв в запале, муж твой, чай,
Еще б подрался на дуэли:
Какая, право, кутерьма
Пошла от зятева письма!» —
«Боятся дамы комеражей». —
«Сполох не честь и для мужчин,
Как глупой поднятая стражей
В ночи тревога без причин.
Иван Евлампиевич, в свете
Прознают коль про письма эти,
То, коль Господь нас не спасет,
Молва дурное понесет». —
«Зачем желать защит от Бога?
Искать не следует предлога,
Чтоб чашу горькую не пить,
И чтоб не завариться каше,
Я бы желал посланья наши
Спалить и пепел утопить». —
«Согласен, так оно вернее
Не дать растечься ахинее,
А слухи злые чтоб пресечь,
Велите Пантелея сечь». —
«Ко вразумленью путь сей вечен,
Уже Иваном был он сечен,
Но не всерьез: он рассудил,
Что без оплошки, что случилась,
Венчанья бы не приключилось,
И дурня щедро наградил». —
«Вы, право, слишком доброхоты:
У вас к острастке нет охоты...» —
«Охоты вы у нас знаток». —
«А то! Чай, заяц не снеток». —
«Позвольте...» — «Нет, я не позволю,
Особо здесь, в моем саду!» —
«Что заяц? Заяц на виду.
Я вас, конечно, не неволю,
Но не признать того нельзя:
Взять зайца легче, чем язя.
Язь, он совсем иное дело!
Хитер, мерзавец, нет предела,
Спугнешь — уйдет на глубину...» —
«Иван Евлампиевич, ну...»
Оставим их на том застолье:
Смешным причудам вопреки,
Прекрасны наши старики,
Широко псковское раздолье,
Тиха вода Кудеб-реки,
Луна царит ночным над миром,
Земля овеяна зефиром,
Покой на холмах и долах
Во Лысых Мухах и Козлах,
У мироздания подножья
И выше, выше, в звездной мгле:
Во человеках милость Божья
И добрый мир на всей земле.

XXI

Читатель мой, пора проститься:
Поэме нашей вышел срок,
Но все ж к тебе я обратиться
Желаю с двойней дюжин строк.
Хоть повод для того курьезен,
А разрешить вопрос серьезен
Потребно, правды не поправ:
Фома Петрович был ли прав,
Иван Евлампиевич либо?
Решаюсь высказаться, ибо
Рискует автор впасть в искус
Стоять над схваткою героев,
Себя сужденьем упокоив,
Что всякой снеди в радость вкус.
Фома Петрович был обманут
Своим товарищем самим,
И, пылкой ревностью томим,
В интригу каверзную втянут,
Не быв злодей, так почему
Не сделать доброе ему?
Любя искусство поварское,
Скажу тебе, правдив и прям,
Что сам я доброе жаркое
Предпочитаю пескарям.
Иван Евлампиевич, мнится,
Ко мне не присоединится,
Но спор вести на сей предмет
С ним у меня желанья нет.