Саул Черниховский. К Солнцу

…двадесять и пять мужей, задняя своя давших ко храму Господню, и лица их прямо к востоку: и сии покланяются на восток солнцу.
Иез 8:16


Я ландыш был Творцу и ясный гиацинт,
И колос золотой — с тяжелой нивы колос.
Я пил тепло дождей и с гор туман и морось,
Одетый в тень и свет, в румяна, в багрецы.

И скорбь земли во мне, и всех язык певцы;
И странника во тьме, и утра вести голос.
Я с тем, кто жив, и с тем, чье сердце раскололось —
По мне ли век Твои отмерили часы?

Еще блестит роса степей во мне Едома.
В пределе Божества, у гроба Аарона
И Солнцу песнь моя, и Ригелю воспета.

Когда взойдут лоза и древо, плод творя,
Пребуду ли в плену кумиров дикаря —
Иль лист переверну последнего завета?

I.

Я ландыш был Творцу и ясный гиацинт,
Лишь солнцем в мире жив единым на потребу.
И ангел звал меня: "Вставай, взметайся к небу,
К желанной двери дня за терны и волчцы!"

Я поля сок тянул, как пьют вино слепцы,
И комья брал земли, как ростовщик монету.
Зачем вселен я был в просторном храме этом?
Меня не краше ль есть пророки и жрецы?

Росу на листьях туй, ни капли не жалея,
Я блеску предпочту священного елея.
Мне яблонь цвет милей, чем ладань, киноварь
И царский хризолит, рабом добыт в оковах.

Я в тайне поклонюсь, как странник и дикарь,
И колос золотой — с тяжелой нивы колос.

II.

И колос золотой, с тяжелой нивы колос,
К живым поднявшись, сам становится тяжел.
Он в завязи своей, как в скинии, нашел
Бессмертия залог и прежних дней осколок.

Как колос золотой, земли взломавший полог,
Ни влаги, ни надежд о горнем не лишен,
Я рос — и нёба свод мой жаждой обожжен.
Долг красен платежом? Но как же этот долог!

Моя мечта — в пути. Мой путь — не на виду.
Где мне свое найти? Где я своих найду?
У грани ль я уже? на той ли стороне?

Солгал ли мне отец, как ерш бросает молодь?
Я дикий цвет полей. Родитель солнце мне.
Я пил тепло дождей и с гор туман и морось.

III.

Я пил тепло дождей и с гор туман и морось,
И сумерки в морей бездвижной глубине,
И облака венец, где лик огня в окне —
А вслед молчит земля, рассевшаяся порознь.

И циферблат молчит, натягивая пояс
На океан огня, лежащий на спине,
На вязь — отцов к отцам — преданий на стене,
На басни пастухов, на толки: "То есть… то есть…"

Кто я? Вот имя мне: я гномон, мира полюс,
Который бытием ты щедрил, беспокоясь,
Которого ты вкруг связал времен концы.

Ты юной для меня не пожалел палитры.
Стою, богат — о чем слагать еще молитвы? —
Одетый в тень и свет, в румяна, в багрецы.

IV.

Одетый в тень и свет, в румяна, в багрецы,
В седой аквамарин и строгий кварца холод,
Упавший искрой миг, который жалит, молод,
Погибшие суда и древние дворцы,

И древа жил узор, где ни пройдут резцы,
И новый древа взрыв над пнем по свежим смолам,
И вечера и дня в крови тончайший солод —
То золото, что скрыть бессильны все ларцы —

Одной кантаты глас, одной безбрежной песни.
Измерит ли ее бездушных чисел вестник?
Ланцет ли рассечет? Расколет ли кирка?

Она простых сердец бессчетные века
Секрет. Зову свое: "Неложно тайну рцы", —
И скорбь земли во мне; и всех язык певцы.

V.

И скорбь земли во мне, и всех язык певцы:
Гадатели судьбы из чад Елифаада,
Друидов письмена, Пергама колоннады
И "Шма", которой кров от бед блюли отцы,

О чем держали спор собранья мудрецы,
Что тихо прошептал загонщик у ограды,
Что волхв стонал в минуту редкую прохлады,
Китайский амулет, шамана бубенцы —

Одна молитва в них, и в кровь, и в плоть влитая:
"Податель жизни нашей, в вышних обитая,
Не угаси тобой пролитого огня,

Не отними угля горящих в нас глаголов!" —
Звучала в горьком сердце каждом, единя
И странника во тьме, и утра вести голос.

VI.

И странника во тьме, и утра вести голос
Ведут борьбу во мне. Ни клятва, ни обряд
Не стражи мне — мой сон сомнением объят!
Свят истины наряд; но я тянусь — и голо.

Но в век, когда в судах ни камня, ни укола
Для вышнего Творца под спудом не таят,
Мне память детской веры эхо в будней яд
Платком поверх доспеха шлет, как Ною голубь.

Там заступ входит в дерн: переломлю — откину.
Там из амбара вверх тепло несет мякину,
Там драка воробьев, полет серпа, колодец —

За пазухой отца, у мира на краю.
Кто встанет так со мной едино, как стою
Я с тем, кто жив, и с тем, чье сердце раскололось?

VII.

Я с тем, кто жив, и с тем, чье сердце раскололось,
Благословен и клят, со скальпелем в руке
Стоял (не дай врагу). Мне явлен был в зрачке
В предсмертный самый миг последний света сполох.

По нам, сминая луг, полз канонады полоз,
И в дегте блиндажа, при вспышке вдалеке,
Я вычеркнул строку в больничном дневнике,
Как выломал алмаз из горнего престола.

Но в той же Авраама жертве, в той зарнице,
Сведенной на алтарь, и в громе грому вслед,
И в той же искре малой в гаснущей глазнице,
До вечной темноты лакавшей светом свет —
Не блеском ли Твоей сражен я был красы?

По мне ли век Твои отмерили часы?

VIII.

По мне ли век Твои отмерили часы?
Я в сердце бытия; оно полно богами.
Вы, звезды, божества — я зачарован вами,
И нежная луна, и проблеск бирюзы —

Все рождено Тобой, все плод Твоей лозы,
Согревшее меня! Твой род — небес пергамент,
Твой род — слоновий куст, скорлупка под ногами,
Лучина, уголек, стук сердца, взмах косы —

Осанна бытию, молитвы вздох одной:
Рожающей в песках шакальей самки вой,
Горн стана боевой, едва лишь день пробил,

Глас сферы надо мной блистающих светил.
Петь в вечном хоре их душа моя ведома:
Еще блестит роса степей во мне Едома.

IX.

Еще блестит роса степей во мне Едома,
Святой влажня песок. И в сумерки моим
Поют еще ушам: "Мы слышим… Мы следим…" —
И тихая звезда, и древняя истома,

И крылья ночи в мир ложатся кровом дома,
И целым степь и ночь становятся одним,
И, выйдя из шатров, трепещут перед ним
Народы в час торжеств и при раскатах грома.

И если образ ин объемлющего лона,
И прежний ночи лик истаял и угас,
И если, будто вол ярится, в доме том

Играют небеса под чуждым хомутом —
Они еще луну святят, как в первый раз
В пределе Божества у гроба Аарона.

X.

В пределе Божества, у гроба Аарона
Туманом и огнем стоял ревнивый Эл —
И Нила сфинкс пред ним замолк и онемел,
И покорился Бел на реках Вавилона.

Вот бич в его руке — бич нового закона!
Перун сражен и Зевс; и Вотан не у дел.
Лавийского жреца наперсник выцвел, бел,
И ржав Артура меч в забвеньи Авалона.

Путь озарил Восток преданиям другим:
Бегут, дрожа, Ормузд и сторож-херувим,
И идолы меккан от сабель Магомета…

Но будет новый век — одетый в солнце весь —
И мы за божеством пойдем его, как днесь
И Солнцу песнь моя, и Ригелю воспета.

XI.

И Солнцу песнь моя, и Ригелю воспета!
За то, что был я чуж толпе покорных душ,
Что Каббалы не чтил, что не сказал кидуш —
Оплачешь ли меня? Казнишь меня за это?

Нет в храме бытия ни лика, ни запрета:
Где меч твой, херувим? Откликнись! Обнаружь!
Что слово, что число? — писца перо и тушь,
И блеск их — хруст тугой поддельного билета.

Но если ты стоял, небес подъемля иго,
И видел все века с высот творенья мига,
Со всем живым един на пире всех царя,

Сам жизнь даря, отъяв смятение и слабость —
Ты в радости его, как сад вступает в радость,
Когда взойдут лоза и древо, плод творя.

XII.

Когда взойдут лоза и древо, плод творя,
И палисад с плетнем обыдут тать и плевел,
Завяжется инжир, нальется медом клевер,
И ты застынешь в них покоем янтаря.

От той зари одна избушка лопаря
Скрипит: срывая лист, грозится льдами север…
Ты дремлешь во плоти семян и тех, кто сеял,
В гробнице царской и в поддоне фонаря.

И вот закат времен: ты извлечен из шахты!
Со славой вознесен на башнях и в судах ты,
В кострах, где закалают первенцев, горя,

И в гения мозгу, и в писке комарином…
В ревущем веке сем, по образу творимом,
Пребуду ли в плену кумиров дикаря?

XIII.

Пребуду ли в плену кумиров дикаря? —
Но как поверья той земли мне в память впелись!
Их прелесть стала мудрость, мудрость стала прелесть,
И свет их с неба льет на бездны и моря.

Чарующий Борей дыханьем ноября
В агатовом плаще заплелся в рощи шелест.
Та искра из святилищ Она — неужели
Еще поет во мне живая с алтаря?

Она — с Востока свет: она из Ханаана!
Там рощ священных шум, божки колена Дана,
Халдейский зиккурат; мой дух почтил все это.

Кому елей несу? Под чью пойду завесу:
Иль к Богу Илии, иль к эллину Зевесу —
Иль лист переверну последнего завета?

XIV.

Иль лист переверну последнего завета,
Иль встану сам творить, поднявшись ото сна?
Суть атома темна? Но тает пелена,
Когда умом она пытливым отогрета!

От минерала в плоть на линиях скелета,
К деревьям и грибам протянется струна;
И тина, и миндаль, и выводок слона
Понятны станут нам в покое кабинета.

Постигнем мы тепло ладони, пищу ока,
Магнита норов, звук, пути электротока;
Как в рост идет овес; как бьется нейроцит —

И, главный приручив секрет земли и неба,
Мы гимн ему споем: "Родитель солнце мне был;
Я ландыш был Творцу и ясный гиацинт".


benyehuda.org/tchernichowsky/lashemesh.html
doi.org/10.1093/litimag/3.2.159