у залива

письмо другу

шум волны врывается в стрекот цикад, обнажая
в их нехитрых пастушьих песенках профиль гипербореев.
это август.
за темнеющей амальгамой залива видно,
как на том берегу распускаются бледные бутоны
огней деревенек суоми,
и если что – то отвечает им здесь взаимностью,
то это вспыхи моей сигареты.

валуны и камни – мои здешние собеседники.
я брожу тут каждый день и думаю о тебе,
вернее, о том,
что бы ты сказал, глядя в их оспяные лики,
на их острые скулы.
о, они могут поведать гораздо больше
о своей отстраненности и пережитой свободе:
люди ведь так устроены – им надо кому-то молиться,
камень сам себе могильник и идол.

здесь все, как при Рюрике, только еще безлюдней.
die Zeit, похоже, обходит стороной это место,
как опытный ловелас –
выпотрошенные им сейфы чувств,
изгнав из памяти всякую мысль
о прошлом предмете своего вожделения.

этот песок и камни есть свидетельство того,
что оно тут изрядно попировало,
и весь пейзаж,
как дырявый бушлат на ржавом заусенце гвоздя,
удерживается лишь волей волн,
чья зеркальная чешуя
еще помнит
о своей прародине с ее гондолами и львами,
но, в отличие от плесневелой лазури  ее фасадов,
в фаворитах тут – серый,
и редкие корявые сосны на склонах,
испуганные неожиданной лаской вечернего бриза,
не отменяют устойчивости данного
предпочтения.

водоросли в стылой воде колышутся,
как пряди утопленниц, распространяя зловоние –
этот запах, скажу тебе,
не перебьет ни один  парфюм.
типографские утки, плещущиеся в глянце
забытого кем-то на берегу журнала,
тут же поглощаются
ненасытным оком выцветшей,
выхолащивающей все пустоты,
расплетающей все концы
и нити
и готовящей убежище для новых дантов,
которые напишут новые отзывы
в ее гостевой книге,
предаваясь алкогольному бреду в своих номерах
с видом в Ничто,
сжигая рукописи, прожигая скатерти и жизни.
и мы тоже – ее постояльцы…

одним словом
(думаю, теперь ты вполне со мной согласишься),
это идеальное место для написания романа
с его неизменными атрибутами
достоевщины,
и хоть будущее все еще представляется
некой помесью кентавра
с моллюском,
у нас есть возможность внести свои коррективы,
нацарапав на грубой коже небес свои руны –
поверх уже имеющихся.
мы ведь делали уже это когда-то,
ты помнишь?

…маленький пансион в псевдоготическом стиле,
затерянный где-то в мироздании.
следы былой штукатурки на его изможденном лице
и дубовая обивка интерьеров,
изъеденная жучками,
делают его похожим
на шхуну третьеразрядного ловца жемчуга,
невесть каким образом выброшенную
в туманный опиум
этих северных широт.

мы сидим в кальянной, вяло обсуждая
недавно вышедший трактат какого-то
бельгийского врача,
думая, впрочем, каждый о чем-то
своем.
то тут, то там хлопают двери,
слышится какая-то возня
и в коридор выбегает женщина с голубыми глазами
надежды и следами удавки на шее.
пьяный боцман в баре целуется взасос
с приезжим финном,
за конторкой мучается от безделья близорукий
сомнамбуличный клерк, -
словом,
это обычный старый  пансион с его тусклой галереей дверей
и смрадным запахом полуистлевших ковров,
где даже вещи мучаются безраздельной
тоской,
а смерть, как сортир, находится
в самом конце коридора.

наши с тобой комнаты располагаются на разных этажах,
но наши окна – напротив,
и я  часто вижу ночами твой задумчивый силуэт
за письменным столом,
любящий, как и я, 
при свете лампы разглядывать
бесчисленные черно – белые артефакты забвения.
все здесь пропитано его запахом
и поэтому вряд ли
можно рассчитывать на хэппи-энд.

волны, в темноте набегая на берег,
шепчут « ich liebe, ich liebe...»,
обдавая лихорадочным дыханием тоски,
которая,
как тот белозубый ловец жемчуга,
ошалевший от марихуаны и соленого морского ветра,
кочует из жизни в жизнь,
из главы в главу,
обретая тем самым тело
для долгой и трудной борьбы с
бесконечностью...

я дарю тебе эту книгу.