На моей улице

                ЛИРИКА
               
         
   Дождь умывает улицы, рисует на асфальте облака.
   Мы прячемся под дождём от чужих людей. Здесь мои родные деревья, здесь нас никто не найдёт. Ласковые ветки берёзы у крыльца - и мы уже дома. Наш зачарованный дом, в котором спокойно и тепло, мы так давно не были дома, я прижимаюсь к покрытой сетью морщинок двери, пахнет липой и мятой, и камин не погас, и чайник на плите сейчас закипит.
   - А мы и не промокли совсем, - вздыхает Пашка.
   Правда, не промокли, только одна дождинка приклеилась у меня к щеке.
   Я достаю из буфетной полки пакет раскрошенного печенья, мы устраиваемся с чаем в плюшевых креслах. Пашка нашёл альбом с чёрно-белыми фотографиями, показывает их, раскрашивает. Говорит - и они становятся цветными.
  - Вот, этот мячик надувной, большой, огромный, а дольки - синие и жёлтые. Он ещё так чудесно пах игрушкой..
   Славный смешной Пашка, одна штанина растрепалась снизу, чуть чашку не опрокинул.
   - А это Миша, мой друг. Лохматый! Не пушистый, но очень приятный. Тоже жёлтый, но по-другому жёлтый - меховой. А нос чёрный. Видишь, я показываю на нос? А рубашка у меня в синюю и белую клетку. Вон та клеточка светлее, а тут потемнее, смотри.
   Я смотрю, но вижу почему-то только разноцветные размытые пятна, мерцающие и согретые.
   - Лен, ты чего, плачешь, что ли? - Пашка тормошит тихонько футболку.
   А я и сама не заметила, что плачу.
   - Помнишь ту выставку на Лосевской, Паш, со странными рисунками собранными из пятнышек и цветных стёклышек? Как они называются? Я подумала: такие рисунки.. это картинки из детства, увиденные сквозь слёзы.


                AINDA BEM

   А в другой комнате было море. Море было совершенно таким как раньше, сто лет назад: невдалеке за солнечными черепичными крышами, безмятежно мечтающее, скорее стекольное зелёновое, чем бирюзовое, с едва виднеющимся придуманным островом на горизонте.
   - До чего же приятное наше море! Такое приятное, что и не поверишь, будто на свете есть всякие ненависти и страсти, - вспоминает Ленка.
   А я на ходу сочиняю историю, как мы собирали колючие ёжики невиданных каштанов на прогревшихся улицах.
   - Помнишь, мы жили здесь когда-то вчера?
   Комната оказывается переполнена очаровательными вещами. На подвыцветших обоях прикособочилась карта небывалых островов и проливов, в бархатном углу стола кое-как себе крутится глобус явно магеллановой эпохи, по хрустящему паркету невпопад рассыпались лоскутные коврики.
   А ещё в комнате живут старинные книги. Не такие уж и старинные, но капельку старше нас. Мы их очень любили… всегда.
   - Ух ты, совсем как новенькая! - у Ленки на ладонях морковный корешок “Ордена Жёлтого Дятла”, и вот она уже показывает Эмилию: “Вы меня предали, сеньор. Написали здесь кучу всяких гадостей, видно, хотели опорочить меня перед читателями”, - от смеха мы чуть не падаем на пол.
   А мне досталась “Лошадь без головы”. Ленка заглядывает через плечо:
   - Марион тут красивая. Словно из французского кино.
   - Красивая, - соглашаюсь я. - Как и все девчонки пятьдесят пятого года.
   Много разных книг - целая жизнь.
   - А по утрам можно гулять по городу, мимо окошек со ставнями и кафе на выложенных камешком площадях, идти, идти наугад, и вон тот переулок, может, ведёт к морю…
   - Хорошо, когда у человека есть море…


                МЫ СМОТРИМ НА ОБЛАКА


   А ещё в одной комнате был последний тёплый день осени.
   Перила деревянные пропитались солнцем, шершавоватые, подпотресканные. Весь наш мостик засыпан листьями, мы стоим в самом сердце тополиного листопада. Листья приветливо прочиркивают по щекам, по запястьям. Пашка улыбается им, радуется доверчивому подарку доброго мира.
   Я прижимаю тихий голос листопада в сиреневый кармашек: а вокруг видится просторно от голубого, кефирного белого, скромного зелёного. Листья плывут по реке, золотистым конфетти, разлетевшимся по течению, - уплывают, закруживаются к яузским затонам.
   - Давай побудем здесь ещё немного…


                МЫ НЕ СНИМАЕМ КИНО


   - Мне хотелось снимать кино, - объясняет Ленка, - люди бы выходили из полуторачасовой темноты, а рядом - пряный вечер и река, позаросшая дремлющим тростником, и ещё не закат, и облака, совсем недождевые, но больше всё же приглушённой синеты, и солнце на верхних этажах и крышах, и кто-то покупает с лотка абрикосы и сливы, а кто-то говорит о нарядах и пустяках, и автобус подъехал к остановке, и август.
   - А о чём будет кино? Кино ведь должно быть о чём-то. Сюжет там, история, сценарий.
   - Я не знаю - о чём. Как можно знать… Разве это можно придумать?..
   Мы петляем по Лазоревому проезду, здороваемся со всеми незнакомыми собаками, смотрим клетчатую тетрадку в пятнистой клеёнчатой обложке, которую мы утащили из комнаты с морем.
   - Этот большущий альбом Ван Гога нам тоже пригодится, мы в нём осенний гербарий будем засушивать, - читает Ленка.
   А я нахожу:
   - В кашемировом демисезонном пальто, привезённом по случаю из Парижа, Осень бредёт по бульварам, шурша задумчиво листьями, а случайный прохожий ветер, слегка робея, теребит её пёстрый мохеровый шарф.
   - В Париже бывают кашемировые пальто? - удивляется Ленка. - Вот, гляди: “Я слышал, белые стихи приходятся дальними родственниками белым медведям. Будто жили они на Ивовой улице, работали, что ли, стеклопротирщицей в Институте Пути, а на зарплату дарили себе эскимо из тележки с мороженым у кинотеатра “Сатурн”. И снилось им о лавандовых прованских полях…” - Ленка шмыгает носом. - Недописано.
   На пошарпанной скамейке у подъезда мальчишка гладит по голове игрушечного кота:
   - Мурзик, хороший, сейчас мама придёт…
   Мы это не придумали, это на самом деле.


                ТУДА, ГДЕ ХОДЯТ ТРАМВАИ


   - “Выставка фотографий Светы Курносовой”. Поглядим? - я тяну Пашку за рукав, так, для настроения, - он и сам ведь идёт.
   Эта комната свободная, распахнулась от души. Одно широкое окно, посередине, прямо в лес выходит; руку протяни - мохнатые хвойные ветки впритирку. Но светло без лампочек.
   И фотографии на стенах. И больше ничего.
   Фотографии Светы нарисованы цветными карандашами. Все с названиями: “Неизвестное цветущее дерево”, “Июльская рябина у кирпичной мусорки”, “Дедушка, играющий в волейбол во дворе восьмого дома”. Простые и по-грустному счастливые. Влюблённые; сразу их бережёшь. Должен же кто-то беречь эту любовь.
   Вот “Черемянка в детстве”: аккуратно заштрихованные дикими травами островки, кусочками вода в реке бутылочного тона, непрозрачная почти. В оливковой воде отражается голубое небо, чуть плещутся молочные облака.
   - Здесь когда-то проплывала на листе кувшинки Дюймовочка, - Пашка про некоторые рисунки рассказывает, он умеет видеть такие штуки.
   Мы долго греемся возле двух расплывающихся в глубине летнего парка пятнышек на картинке “Туда, где ходят трамваи”.
   - Хороший человек эта Света…
   - Один мой знакомый художник так и не нарисовал ни одной картины. Но он был хороший художник и все его любили, - придумывает Пашка. А Пашка всегда придумывает только правду.


                ВОСПОМИНАНИЕ О ВАЛЬСЕ


   Пасмурно поблёскивает в углу трельяж, на бамбуковой этажерке расставлены фарфоровые и глиняные чайнички, в журнальном столике вертикальная стопка пластинок. Ленка достаёт наугад одну. На серой матовой обложке идущий без зонта через дождь по пустынному бульвару человек, мокрые стёкла луж, тусклые вывески незнакомых слов. На обороте конверта чёткими буквами: Оркестр “Жан Тардье”, Воспоминание о вальсе, Париж, 68.
   - Вот это да, - восхищается Ленка. - Давай поставим, где-то здесь наверняка вертушка спряталась.
   Проигрыватель советский, со стальными кнопками. Из невидимых колонок поначалу слышится дружелюбное шероховатое потрескивание, сквозь шорохи приближается хрупкая мелодия: к неспешному, с какой-то вчерашней грустью звучащему пиано добавляется невесомое дыхание флейты, отыскивается вдруг среди этой лёгкости переживательное отстукивание контрабаса, и может и чудится на краешке гитарный шёпот и колокольчиковые перезвоны.
   Совсем не вальс. Совсем. Больше похоже на джаз, но джаз вряд ли бывает таким взаправдашне красивым…
   Иголка утыкается в край и уплывает в сторону. В приклеенных к серванту вырезках из журналов и шоколадных обёртках купаются солнечные зайчики хрустальной радуги. Мы почему-то стоим босиком, и ковёр мягко ворсится к усталым пальцам. Мой счастливый шарфик и так уж давно разлохматился до бахромы, а я всё тереблю синие-синие шёлковые нитки.
   - У нас же вся жизнь впереди, - вспоминает Ленка.
   А дождь, оказывается, уже прошёл. За окном светит солнце.


                ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ


   Есть на свете такое дерево - Дерево Волшебников. Несколько раз в году - летом, осенью, зимой и весной - под ним собираются волшебники. Такие специальные, праздничные дни, я знаю, в какие, расскажу потом. Они, конечно, могут прийти и в любой день, когда захочешь, когда очень нужно, позови - и они придут. Но должны же быть у волшебников праздники! И вот они собираются под этим деревом, и ты тоже можешь прийти туда и попросить о чём-то самом важном - и волшебники помогут, это обязательно сбудется.
   Дерево, оно, большое и очень красивое. Ветки раскидистые, листья. И оно, знаешь, всегдашнее. Оно было всегда и всегда будет. С ним ничего нельзя такого, срубить там, нельзя, не получится, нет. Это вообще невозможно.
   И ещё забыл сказать: какое-то твоё знакомое дерево, самое заветное, оно может тоже быть Деревом Волшебников. Оно как бы становится Деревом Волшебников, да, хотя то, настоящее, никуда не пропадает. Просто это вот такое твоё дерево, твоё. И ты можешь приходить иногда к нему хотя бы просто так.
   Это немножко странно, но я в это верю. И, если хочешь, ты тоже можешь верить.


                НА МОЕЙ УЛИЦЕ


   …Пройдёшь, там, дворами, по тропинке наискосок, и слева за черёмухой сразу заметишь трёхэтажный красный кирпичный дом, у него сбоку ещё табличка присобачена: Ленкина улица, 5. В окошках герани и сансиверии, на открытых балконах причудливо изогнутые стулья и зонтики от жары, дом немного позарос по стенам диким виноградом, милый старенький дом… тебе он понравится.
   А справа, в доме в серо-синюю клетку магазин “Всё на свете”, внизу в подвальчике, за персидской сиренью лестница. В его лабиринтах забавных мелочей больше, чем в каком-нибудь историческом музее. Хозяин месье Жан обо всём расскажет и покажет, и кофе угостит.
   А сбоку дальше плоский домик с трубой - “Булочная Библиотека”. Она чуть-чуть библиотека, но больше всётки булочная, запах корицы слышен за версту, а про книжки - про книжки пекари и продавщицы знают лучше всяких литературных задавак.
   На улице вообще хватает домов, все разные, броди сколько хочешь - никогда не соскучишься. Дворовые коты дремлют на пригревах, ребятишки строят замки из песка, бегают в салочки, летают на каруселях. У овощной палатки бабушки с авоськами морковки и капусты спорят за секреты и тайны, разговоры говорят, кто кого автобусом переехал.
   На углу кинотеатр-развалюшка, билетёрша тётя Нина ворчит, но пускает без билета. А внутри прохладно, по стенкам плитки вроде азулежу, только с лосевскими мотивами, некоторые раскрошились маленько, но всё равно здорово.
   В зале кресла с подлокотниками, диванчики и пуфы, садись где удобно. Крутят чёрно-белое кино, с Одри, с Фернанделем и Тото, ну, ты любишь такое.
   А кругом всё в деревьях, вся улица. И ясени, и рябины, и клёны. Кусты шиповника щебечут! В одном закоулке маленькая эстрада в тени тополей и вязов, вечером зажигаются фонари, играет аккордеон, красиво. А потом ещё, представляешь, настоящая берёзовая аллея, небольшая, но посмотришь вверх, а там - ветер шумит и небо светлое-светлое. Если вперёд идти, попадёшь к мостику через Ковалиный ручей, а за ним - ателье, мастера из сказок залечат все ссадины и ушибы. А в стороне киоск будто сложенный из стеклянной мозаики: марки, открытки, путешествия и чудеса. Здесь особенно волшебно утром; воздух какой-то.. родниковый.
   И столько весёлых людей, столько добрых людей встретится, вот увидишь, с ними легко и светло.
   Тебе не будет грустно, правда. Я хочу.. я очень хочу, чтобы тебе было хорошо на моей улице.