Овидий, Метаморфозы, книга 3

Посвящается Екатерине Садур

КНИГА ТРЕТЬЯ

Скинув обличье быка, одеянье притворного зверя,
бог обнаружил себя и пошёл на диктейские нивы.
Недоумённый отец отдаёт приказание Кадму
дочь поскорее найти, заодно угрожая изгнаньем,
если она пропадёт. Вот оно, благочестье злодейства!
Землю пешком исходив (кто уловки Юпитера знает?),
и от отца убежав, и от гнева отцовского скрывшись,
Агенорид, наконец, поклонился оракулу Феба
и умолял подсказать, где ему суждено поселиться.
«Встретишься, – Феб говорит, – на пустынной поляне с телицей,
сроду не знавшей ярма, незнакомой с изогнутым плугом.
Следуй спокойно за ней. Где телица приляжет на травку,
там ты и город построй. Пусть Беотией город зовётся.»
Богом утешенный Кадм из Кастальской пещеры спустился,
смотрит – и точно бредёт без людского присмотра телица,
нет ни малейших следов подъярёмного рабства на шее.
Кадм за телицей пошёл, подражая неспешному шагу,
шёпотом Фебу молясь, вдохновителю этой дороги.
Кефис они перешли, миновали равнины Панопы,
встала телица тогда, замычала, свой лоб круторогий
приподняла к небесам и, на спутников чуть оглянувшись,
великолепно легла, нежной травкой бока обрамляя.
Кадм восхваляет богов, неизвестную землю целует,
шлёт благодарный привет безымянным горам и равнинам.
Слугам даётся приказ подготовить Юпитеру жертву,
для возлиянья воды зачерпнуть из источников резвых.
Лес там старинный стоял, ни одним топором не задетый,
посередине был грот, полный веток и зарослей ивы,
соединеньем камней образующий низкую арку
над плодородной водой. В углублении грота скрывался
Марсов дракон золотой, замечательный блещущим гребнем.
Пламя сверкает в глазах, и всё тело разбухло от яда,
тянутся три языка, и в три ряда топорщатся зубы.
Только лишь тирский народ прикоснулся к лесному покрову
шагом несчастным своим, лишь вода зазвенела в кувшине,
тёмно-зелёный дракон показал из глубокой пещеры
продолговатую пасть и залился шипеньем ужасным!
Наземь кувшины летят, кровь покинула лица пришельцев,
неодолимая дрожь заморозила каждое тело!
Плавно дракон заскользил, заиграл чешуёй округлённой
и во внезапном прыжке колоссальной дугой изогнулся.
Большею частью своей утопая в неплотной лазури,
сверху на рощу глядит, по размеру такой же огромный,
как и небесный Дракон, разлучивший обеих Медведиц,
и к финикийцам ползёт. Этот ищет свой меч, тот укрытье,
третий, от страха застыв, ни того, ни другого не может.
Этих кусает дракон, тех огромными кольцами душит,
быстро губя остальных выдыханием гнойного яда.
Солнце вступило в зенит и бросало короткие тени.
Агенорид, удивлён, отчего же товарищи медлят,
стал их повсюду искать, шкуру львиную бросив на плечи.
Дротик он взял и копьё, излучавшее холод железный,
но несгибаемый дух был сильнее любого оружья.
Только лишь в лес он вошёл, как увидел останки убитых,
рядом же высился враг, и победным ворочаясь телом,
скорбные раны лизал и язык свой вымачивал кровью.
«Племя вернейших сердец! Я, конечно, за вас расквитаюсь
или за вами пойду!» Кадм сказал, и огромный булыжник
правой рукой ухватил, и с огромным усилием бросил.
Были бы сотрясены тем ударом высокие башни
с мощной окружностью стен, а дракону вреда никакого,
весь он покрыт чешуёй наподобие прочной кольчуги,
шкурой тугой, смоляной отбивая любые удары.
Всё же она не смогла отразить ловко пущенный дротик,
посередине спины он воткнулся в упругую складку,
прямо в драконье нутро погружаясь горячим железом.
Болью внезапной пронзён, разъярённый дракон обернулся,
рану заметил в спине, ухватился за дротик зубами,
резко его расшатал, во все стороны дёргая пастью,
вырвал его из хребта, но в костях наконечник остался,
новый, неистовый гнев прибавляя к природному гневу.
От переполненных вен раздувается гибкое горло,
белая пена бурлит, смертоносную пасть обтекает,
землю чешуи скребут, и сочится стигийским дыханьем
чёрная, злая гортань, выпуская на ветер заразу.
Змей то свивается в круг, образуя гигантские кольца,
то поднимается вверх, застывая прямее колонны,
то устремляется вниз, как река, возбуждённая ливнем,
грудью ломая леса, не дающие двигаться телу.
Агенорид, отступив, заслоняется львиною шкурой,
вытянув руку с копьём, замедляет нашествие смерти,
а разъярённый дракон пастью лязгает и понапрасну
ранит железо копья, в наконечник зубами вгрызаясь.
Кровь начинает хлестать, заливать ядоносное нёбо,
красные брызги летят и пятнают зелёные травы.
Рана не тяжкой была, потому что дракон отстранялся,
втягивал шею в себя, уходил от прямого удара,
не позволяя копью углубить нанесённую рану.
Впрочем, дракона теснил Агенорид непрестанно,
ткнул ему в горло копьём, и, прижав к толстобокому дубу,
острым железом пронзил вместе с дубом упругую шею.
Дерево гнётся к земле и стенает под весом дракона,
нижнею частью хвоста беспощадно избито, как плетью.
После, пока на врага победитель смотрел и дивился,
голос послышался вдруг (и хотя непонятно, откуда,
но прозвучали слова): «Ты зачем на убитого змея,
сын Агенора, глядишь? Ты и сам оборотишься змеем!»
Он задрожал, потерял рассуждение вместе с румянцем,
волосы дыбом стоят, ледяным заморожены страхом,
но по лазури небес помогавшая Кадму Паллада
тихо скользнула к нему и велела змеиные зубы
вспаханной почвой покрыть, семена молодого народа.
Парень берётся за плуг и, вспахав плодородную землю,
смертные зёрна в неё, как ему повелели, бросает.
Вскоре (как это постичь?), комья почвы задвигались грузно,
первой верхушка копья из разрытой земли показалась,
вот появился и шлем, колыхая раскрашенным гребнем,
плечи, могучая грудь, пара рук, отягчённых оружьем,
и на ветру забряцал урожай щитоносцев отважных!
Занавес так шелестит, поднимаясь в нарядном театре,
и перед нами встают оживлённые красками лица,
и понемногу затем открываются в чинном порядке
прочие части фигур, выступающих прямо на сцену.
Новым врагом устрашён, за оружие Кадм ухватился.
«Стой! – закричал человек из отряда людей землеродных, –
нам не мешай воевать! Не вторгайся в гражданские распри!»
Брата, стоявшего с ним, порождённого той же землёю,
крепким разит он мечом и от меткого дротика гибнет,
впрочем, убивший врага сам не долго живым оставался,
умер и дух испустил, лишь недавно воспринятый телом.
Рассвирепели бойцы и пошли, по примеру погибших,
Марсово дело творить, погибать от взаимных ранений.
Юное племя людей, краткотечную жизнь получивших,
грудью, холодной уже, к окровавленной матери жалось,
пятеро было живых, и один из них звался Эхи;он.
Бросил оружие Кадм, как велела ему Тритонида,
братского мира прося и взамен обещая такой же.
Другом сидонец им стал, и они помогли чужестранцу,
как и предсказывал Феб, основать благоденственный город.
Фивы уже поднялись, и ты можешь вполне наслаждаться
счастьем и радостью, Кадм! Называешь Венеру ты тёщей,
Марса ты тестем зовёшь, и прибавь от великой супруги
всех дочерей, сыновей, и родных продолжателей рода,
внуков, подросших уже! Но воистину день свой последний
должен ты ждать, человек, и никто не зовётся счастливым
прежде кончины своей, до обрядов своих погребальных!
Первым тебя огорчил среди стольких приятных событий,
Кадм, как ты знаешь, твой внук, обрамлённый чужими рогами,
вы же, охотничьи псы, напитались хозяйскою кровью!
Если взглянуть хорошо, то, скорей, заблужденье Фортуны,
не преступленье найдёшь. Преступление ли заблужденье?
В общем, стояла гора, осквернённая звероубийством,
полдень уже сократил очертанья теней, а светило
встало как раз посреди меж восходом своим и закатом.
Тут гиантийский юнец обратился с приветливой речью
к сборищу верных друзей, по далёким болотам бродящих:
«Спутники! Кровью зверей разукрашены копья и сети,
день был довольно хорош! Как прибудет на небо Аврора
в шорохе жёлтых колёс, новый свет расстилая над миром,
мы возвратимся к делам! Феб уже расположен в зените
и рассекает поля испарением утренней влаги,
так что пора отдохнуть и убрать узловатые сети!»
Те выполняют приказ и дневные труды прекращают.
Рядом долина была, вся в крутых кипарисах и соснах,
имя Гаргафия ей. Надевала там пояс Диана,
там ей и грот посвящён в углублении сочного леса.
Грот не искусственным был. Подражала природа искусству
ловким талантом своим, и естественной аркой сложила
пористый, лёгенький туф и живую, воздушную пемзу.
Справа искристый ручей наполнялся богатым журчаньем
и расширялся водой в обрамлении зарослей сочных.
Там-то богиня лесов, утомлённая долгой охотой,
девственным телом своим окуналась в текучую влагу.
Вышла богиня к воде и носившей оружие нимфе
дротик дала и колчан с ненатянутым луком, а платье
нимфа другая взяла, грациозно расставив ладони.
Две развязали шнурки, а Крокале, рождённой Исменом,
самой искусной из нимф, поручается косы богини
плотным узлом уложить, о своих волосах забывая.
Черпая струи ручья, их Нефела, Гиала, Ранида,
Псека, Фиала несут в круглобоких, широких сосудах.
Только привычной водой увлажнила Титания тело,
Кадмов является внук, завершая дневную работу,
по незнакомой тропе шелестя неуверенным шагом,
в тайную рощу входя, как ему предназначили звёзды.
Видя мужчину в тени светловодной, росистой пещеры,
голые нифмы бегут, и себя по груди ударяя,
переполняя лесок неожиданным, режущим криком,
прыгают прямо в ручей, и Диану своими телами
тщетно пытаются скрыть, ведь богиня повыше их ростом,
и между ними стоит, заслонённая только до шеи.
На кучевых облаках, поражённых ударами солнца,
краска такая горит при восходе пурпурной Авроры,
как заалело лицо совершенно раздетой Дианы.
Хоть и не очень видна за рядами сбежавшихся спутниц,
боком немедленно встав и лицо отвернув от мужчины,
страстно желая найти для охоты готовые стрелы,
та зачерпнула воды, и в лицо ему резко плеснула,
кудри ему облила беспощадною, мстительной влагой
и прокричала слова, предвещавшие близкую гибель:
«Вот и рассказывай всем, как меня обнажённой увидел,
если слова подберёшь!» После этих угроз отягчает,
как долгожитель-олень, тот рогами намокшие кудри,
шея крупнеет, растёт, и торчком поднимаются уши,
пара опущенных рук образует передние ноги,
тело же клонится вниз, покрываясь пятнистою шкурой,
и пробуждается страх. Автоноин герой убегает
и удивляется сам, как он быстро задвигал ногами.
[Видя лицо и рога, отражённые в зеркале влажном,]
«Горе мне!» – хочет сказать, но слова изо рта не выходят.
Стоном стал голос его. По лицу, совершенно чужому,
крупные слёзы текут. Ум, однако, остался нетронут.
Как поступить? Побежать под укрытие царского дома
или остаться в лесу? То позорно, а это опасно!
Так он колеблется, ждёт. Но его увидали собаки.
Лаем сигнал подают Мелампод с Исхобатом смышлёным,
кносских кровей Ихнобат, Мелампод же породы спартанской.
Мигом сбегаются все, налетают стремительней ветра,
Па;мфаг, Доркей, Орибас, все рождённые в долах аркадских,
и здоровяк Неброфон, и Терон кровожадный с Лелапой,
бегом полезный Птерел, и ноздрями полезная Агра,
с ними свирепый Гилей, лишь недавно пораненный вепрем,
Напа, волчиная дочь, и Пемена, пасущая стадо,
Гарпия тут же хрипит, поспешая с двумя сыновьями,
и сикионский Ладон, сухопарый, с тугими боками,
Алка, Стиктея, Дромад, а за ними Тигрид с Канакеей,
и белошерстный Левкон, и поодаль Асбол черношерстный,
и многосильный Лакон, и Аэлл, замечательный в беге,
Фей, и Ликиска-стрела вместе с братом, рождённым на Кипре,
и необычный Гарпал, чернолобый с пятном белоснежным,
и буревой Меланей, и ужасно косматая Лахна,
с ними диктейца-отца и лаконянки-матери дети,
Лабр и кусач-Аргиод, и пронзительный лаем Гилактор,
долго их всех называть. Эта свора, желая добычи,
мчится по скалам, горам, по утёсам, лишённым прохода,
по многотрудным путям, по камням, где бежать невозможно.
Он убегает в места, по охоте прекрасно знакомым,
прячась от собственных слуг! Вот же горе! Он хочет воскликнуть:
[«Что вы! Я ваш Актеон! Признавайте скорей господина!»]
Духу слова не даны, и эфир содрогается лаем.
Первым летит Мелахнет и вгрызается в спину страдальца,
следом и Теридамад, виснет Орезитроф на лопатке
(оба помчались поздней, но тропинку избрали короче
по перелескам горы). Эти трое хозяина держат,
а остальные хрипят и вонзают в несчастного зубы!
Некуда ранить уже. Он мычит, исторгает из горла
нечеловеческий крик, так олени стонать не умеют,
цепи знакомых высот наполняет пронзительным плачем,
и, на колени упав, очевидно моля о пощаде, 
водит глазами кругом, как водил бы своими руками!
Спутники снова кричат, понукают проворную свору,
не понимая беды, Актеона всё ищут глазами,
всё Актеона зовут, словно тот не находится рядом,
не обернулся на зов, и ругают его, что, ленивый,
не наслаждается он обретением щедрой добычи.
Хочет отсутствовать он, а присутствует. Хочет он видеть,
а не испытывать боль нападения собственной своры!
Та окружила его и клыками, вонзёнными в тело,
грубо хозяина рвёт под фальшивым обличьем оленя.
Мне говорили, что злость обрамлённой колчаном Дианы
только тогда унялась, когда умер израненный ловчий.
Судят различно о том. Те считают, что несправедливой
дева-богиня была, эти хвалят её за суровость,
щит непорочной души. Каждый ищет свои аргументы.
Только царица богов и супруга Юпитера меньше
склонна ругать и хвалить, чем ликовать, что несчастьем
род Агенора сражён, и всю злобу к сопернице тирской
льёт на семейство её. Скоро, впрочем, мучением новым
стёрлась былая беда. От Юпитера в чреве Семелы
зашевелилось дитя. Как язык распустила богиня!
Но говорит: «Что за прок бесполезные множить упрёки?
Я доберусь до неё, если я величайшей Юноной
правильно в мире зовусь и достойна держать самоцветный
жезл этой царской рукой, если правда Юпитеру-богу
я и жена, и сестра – уж сестра-то конечно! Воровка
кражей довольна своей, но глумление будет коротким!
Вот! И ещё зачала! Как набухло преступное чрево!
Матерью хочется стать! А родить от Юпитера, помню,
мне-то едва удалось! Как она красоте доверяет!
Но просчитается в ней! И не будь я Сатурния, если
в чёрной стигийской реке сам Юпитер её не утопит!»
С трона она поднялась и, покрытая облаком жёлтым,
к дому Семелы пошла. Там она превратилась в старуху,
облако прочь отвела. Забелели виски сединою,
съёжилась кожа лица. Зашаталась богиня, согнулась,
вялым зашамкала ртом и кормилицей стала, Бероей,
знавшей Семелу давно, к ней доставленной из Эпидавра.
Долго идёт разговор. Наконец, упомянут Юпитер.
«Как же хотелось бы мне, – произносит со вздохом старуха, –
чтобы Юпитер то был! Я везде ожидаю коварства!
Многие девушкам лгут, именами богов прикрываясь!»
Если Юпитер он впрямь, то пускай же он это докажет
неким залогом любви. Попроси, чтобы он появился
в истинном виде своём, как его созерцает Юнона,
чтобы и обнял тебя, и все знаки отличья представил!»
Глупую Кадмову дочь убеждает Юнона всецело,
просит любовница дар, о котором Юпитер не знает.
Бог ей в ответ: «Выбирай! Ты отказ не получишь, и чтобы
больше ты верила мне, призываю в свидетели Стикса,
бога подземных ручьёв, от которого боги трепещут!»
Радуясь власти своей, обречённая молвит Семела,
смерти у друга прося: «Как Сатурнию ты обнимаешь,
если желаешь ты с ней приступить к договору Венеры,
дай мне такого себя!» Хочет бог помешать говорящей,
рот ей ладонью зажать, но слова вылетают на воздух!
Бог тяжело застонал, ведь желанье уже не поправить,
клятву ничем не вернуть! Безотрадный, поднялся он в небо,
тучами лик обрамил, притянул низвержение ливней,
яркие вспышки огней, раздуваемых бешеным ветром,
и оглушительный гром с неизбежными змеями молний.
Впрочем, насколько он мог, он свою же умеривал силу,
пламя, которым Тифон был сторукий повержен когда-то,
в правую руку не взял – эта молния слишком сурова.
Есть и другая, слабей, и по воле искусных Циклопов
меньше свирепости в ней, меньше жара и смертного гнева.
Молния эта богам, как «второе оружье» известна.
В дом Агенора войдя, бог огнём сотрясает пространство,
мечется смертная плоть и от брачных даров полыхает,
а недоношенный плод из родимого чрева был вырван,
слабый, своим же отцом (если этому верить пристойно).
Вшитый в отцово бедро, там дозрел он до срока рожденья.
Тётка родная, Ино, воспитала дитя с колыбели
так, чтоб никто не узнал, а потом и нисейские нифмы
в гротах кормили его молоком и молочною пищей.
Так повелела судьба, и пока безопасно качалась,
нам говорят, колыбель бога Вакха, рождённого дважды,
как-то Юпитер лежал, одурманенный сладким нектаром,
бремя забот позабыв и с Юноной шутя безмятежно.
«Женщины, – бог заявил, – наслаждаются страстью сильнее,
чем половине мужской дозволяет земная природа.»
Та отрицает. И вот, им угодно спросить, как рассудит
мудрый Тиресий о том. С ним знакомились обе Венеры.
Шёл он в зелёном лесу, и увидел двух змей на тропинке,
вместе сплетённых, больших, и, ударив их посохом длинным,
облик мужской потерял и (о, чудо!) стал женщиной сразу.
Осень прошла семь кругов. На восьмой он вернулся и тех же
змей увидал, и сказал: «Если облик противоположный
может удар принести человеку, держащему посох,
я вас ударю опять!» И, как только он стукнул по змеям,
прежнюю форму обрёл и мужчиной опять обратился!
В шуточном споре богов наречённый судьёй, он победу
слову Юпитера дал. Говорят, что Сатурния стала
слишком о том горевать и, сердясь на судью непомерно,
вечную ночь налила под блиставшие светом ресницы.
Но всемогущий отец (не позволено действия бога
прочим богам отменять) вместо зрения дал прорицанье
и пострадавшему боль почитаньем у смертных разбавил.
Слава его всё росла. Он давал в городах аонийских
всем, кто его вопрошал, безупречные смыслом ответы.
Первой с вопросом придя, Лириопа, лазурная нимфа,
дар испытала его. Как-то Кефис волнистым потоком
плотно её окружил и насильственно с ней сочетался.
Стал округляться живот у прекраснейшей нимфы, и вскоре
мальчик родился на свет, называемый всеми Нарциссом,
с детства достойный любви. Вопрошённый о том, доживёт ли
мальчик до старости лет, прорицатель сказал: «Если только
не осознает себя.» Эту речь люди долго считали
вязью бессмысленных слов, но цепочка нежданных событий
и безрассудная смерть оправдали потом предсказанье.
Трижды пять лет протекло, год ещё наш Кефисий прибавил,
мальчиком быть перестал, превратился в красивого парня,
многих друзей распалил, многих девушек страстью замучил,
но (так была велика в том изнеженном теле гордыня),
он никогда ни к парням и ни к девушкам не прикоснулся.
Видела, как он бежит, в сети гонит пугливых оленей,
нимфа, которой нельзя ни внимать собеседнику молча
и ни начать разговор, говорливая, звучная Эхо.
Облик телесный тогда был у Эхо, не только лишь голос,
двигался, впрочем, язык у неё не слабей, чем сегодня,
слуху из множества слов отдавая последнее слово.
В этом Юноны вина. Как-то раз пожелала богиня
нимф на горе изловить, под Юпитером часто лежавших,
та же дала им сбежать, отвлекая богиню беседой.
Хитрость поняв, наконец, произносит Сатурния гневно:
«Ты со своим языком, хитроумным орудьем обмана,
не совладаешь сама, и твой голос отрывистым станет!»
Мигом угрозы сбылись, и отныне позволено нимфе
только удваивать речь, и лишь то, что в конце говорится.
Видит Нарцисса она, как он бродит по чащам дремучим,
видит и страстью горит, и за ним потихоньку крадётся,
и, приближаясь к нему, всё живее, всё жарче пылает,
сере подобна живой, нанесённой на факел сосновый,
жадно схватившей огонь, от неё слишком близко зажжённый.
Как она хочет его обласкать обольстительной речью,
очаровать, умолить! Но природа не может позволить,
чтобы та речь началась, лишь позволено слов дожидаться
и посылать им в ответ их же собственное завершенье.
Парень, однажды в лесу от ватаги друзей отдалившись,
крикнул: «Тут кто-нибудь есть?» «Есть!» – ответила радостно Эхо.
Он, глубоко потрясён, головой во все стороны вертит,
снова кричит: «Выходи!» Призывает зовущего нимфа.
Впрочем, никто не идёт. «Почему от меня убегаешь?»
Слышится столько же слов, сколько в заданном было вопросе.
Парень стоит на своём и, обманутый ложным ответом,
«Встретимся» – вновь говорит. Отзываясь намного охотней,
«Встретимся» – нимфа поёт, неответный ответ повторяя.
Рада своим же словам, из кустов она быстро выходит,
чтобы скорее обнять ненаглядную, милую шею.
Он убегает, кричит: «Убери свои жадные руки!
Лучше я тут же умру, чем тебе на потеху отдамся!
Нимфа стенает в ответ лишь одно: «На потеху отдамся!»
И убредает в леса, прячет в листьях багряные щёки,
в дальних пещерах живёт. Но любовь умирать не желает,
мучит её, и растёт осознаньем своей неудачи.
Стая бессонных забот истончает несчастное тело,
кожа висит на костях, испарились телесные соки,
слышится голос один! Говорят, кости стали камнями.
[Так она скрылась в лесах, и в горах её больше не видно.
Людям отныне слышна, гулким звуком она существует.]
Впрочем, не только она, но речные и горные нимфы
были отвергнуты им, как и сборище юношей славных.
Кто-то однажды сказал, к облакам воздевая ладони:
«Пусть он так влюбится сам, а любимым владеть не сумеет!»
Слышит Рамнузия всё, и находит мольбу справедливой.
Рядом лучился родник, серебристый, без пятнышка тины,
не было там пастухов, не маячили горные козы,
не топотали стада, не мелькали ни птицы, ни звери,
даже упавший сучок не тревожил прозрачную воду.
Всюду шуршала трава, напоённая близкою влагой,
густо кудрявился лес, не впуская ни лучика солнца.
Парень на берег пришёл, утомлённый жарой и охотой,
чтоб насладиться ручьём и приятным его положеньем,
[жажду хотел утолить, но другая проснулась в нём жажда.]
Пьёт, отраженьем лица очарован всё больше и больше,
[полон бесплотной мечтой и волну принимая за тело.]
Он поражён сам собой, над своим же лицом неподвижен,
статуей лёг на траву, мерно дышащий мрамор паросский,
смотрит в свои же глаза, повторённые, словно созвездье,
видит своё же лицо, Аполлоновы, Вакховы кудри,
гладкую линию щёк, видит шею из кости слоновой,
очаровательный рот, белизной разведённый румянец,
и восхищается всем, в нём самом восхищенья достойным.
Любит, невежда, себя, одобряет, одобрен собою,
ищет, себя находя, и подносит огонь, и пылает!
Сколько он раз целовал переменчивый, лживый источник!
Сколько он раз погружал в серебро легкоструйное руки,
шею пытаясь обнять! Но притронуться к ней невозможно!
Видит – а что, не поймёт, лишь увиденным жарко пылает,
и заблуждением глаз порождает в глазах полыханье!
Что же, наивный глупец, ты свой трепетный образ хватаешь?
Ищешь ты то, чего нет! Отвернись – и любимое сгинет!
То, что ты видишь теперь, это только лишь тень отраженья.
Нет ничего своего. Всё с тобой и пришло, и осталось,
вместе с тобой и уйдёт, если ты от ручья оторвёшься.
Ни освежение сна, ни внимание к нуждам Цереры
не отвлекают его. Он в густую траву опустился
и ненасытно глядит на обманчивый, призрачный образ,
гибнет от собственных глаз и, слегка над землёй приподнявшись,
к рядом стоящим лесам простирает унылые руки,
жалуясь и говоря: «Ах, леса! Кто любил так жестоко?
Всё вам известно, леса! Вы попрятали много влюблённых!
Столько вы жили веков, столько помните разных событий,
кто-нибудь здесь изнывал, вы скажите, как я изнываю?
Вижу я то, что люблю, впрочем, то, что люблю я и вижу,
я не могу обрести!» (Так влюблённый обманут любовью!)
«Я ещё больше скорблю, потому что ни море, ни горы,
ни продолжительный путь, ни ворота стоят между нами,
но лишь немного воды! Он со мной разминуться желает!
Впрочем, когда я тяну к чистой влаге горячие губы,
он опрокинутым ртом начинает ко мне подниматься!
Можно ли тронуть его? Что за малость мешает влюблённым!
Кто бы ты ни был, сюда! Ты зачем, несравненный мой мальчик,
хочешь покинуть меня? Ни мой возраст, ни облик не могут
в бегство тебя обратить! Даже нимфы меня обожали!
Светится в милом лице сам не знаю, какая надежда,
руки к тебе я тяну, и ты тянешь свои добровольно,
смехом смеёшься моим, и я видел, что часто ты плакал,
слыша мой горестный плач! Я киваю, и ты мне киваешь,
и, как возможно судить по движению губ ненаглядных,
ты произносишь ответ, этим жадным ушам недоступный!
Чувствую: он – это я! Не солгало моё отраженье!
Я загорелся собой! Я зажёг и понёс это пламя!
Что же мне делать? Просить? Или просьбам внимать? Но каким же?
То, что я жажду – во мне! Я совсем обнищал от избытка!
Как бы хотел я себя с этим телом разъять совершенно!
Странная воля любви – я хочу разлучиться с любимым!
Скорбь изнуряет меня, долгой жизни уже не осталось,
только попробовав жизнь, мне приходится с ней расставаться!
Впрочем, тяжёлая смерть не излечит страдания смертью!
Я бы хотел, чтобы он, мой возлюбленный, был долговечней!
Два гармоничных огня, мы в единой душе угасаем!»
Он, помутившись умом, вновь глядит на своё отраженье,
воду слезами мутит, и становится облик нечётким
из-за бегущих кругов. Отдаляется сладостный образ,
он же: «Куда ты бежишь? Ах, жестокий! Зачем ты бросаешь
друга в палящем огне? Хоть касанье совсем невозможно,
пусть мне останется взгляд, эта скудная пища безумья!»
В страшной тоске он рванул одеянье за верхнюю кромку,
и на открытую грудь ниспровергнулся мрамор ладоней,
и под ударами грудь краснотой розоватой покрылась,
яблоки так иногда выпускают на кожице белой
неравномерный  рубин, так ещё виноград недозрелый
разнообразным гроздям отдаёт огневеющий пурпур.
Видя всё это опять на текучей поверхности, больше
он удержаться не смог, но, как жёлтые ломтики воска
плавятся в лёгком огне и как топится утренний иней
на потеплевшем свету, так, любовью своей истощённый,
тает и плавится он, поглощается тайным пыланьем.
Нет уже в нём белизны, перемешанной c красным румянцем,
силы и бодрости нет, всё исчезло, что страсть вызывало,
тело пропало совсем, по которому Эхо томилась.
Всё же она, хоть и зла, хоть и помня о смертной обиде,
сжалилась, видя его. Повторяет несчастный: «О, горе!»
Та же твердит каждый раз, откликаясь ответом: «О, горе!»
Сколько ладонями он ударяет простёртые руки,
столько же раз и она возвращает звучанье удара.
Вот и последняя речь покатилась в привычную воду:
«Мальчик, ты тщетно любим!» И такая же речь повторилась.
Вот прозвучало: «Прощай!» и «Прощай!» вновь промолвила Эхо.
Голову он опустил, повалился в зелёные травы,
смертью сомкнулись глаза, что хозяином так любовались.
(Знаете, он и потом, до подземного царства допущен,
в Стиксе глядел на себя.) В грудь ударили сёстры-наяды,
локоны светлых волос посвящали погибшему брату,
бились дриады в тоске, им ударами вторила Эхо.
Рядом носилки, костёр, вот и факелы зыбко искрятся,
только покойника нет. Вместо тела раскрылся цветочек,
жёлтый, в кольце лепестков, белоснежно вокруг замерцавших.
Все говорили о том, и во всех государствах ахейских
стал прорицатель велик, засияло значением имя.
Сын Эхиона, Пенфей, презиратель божественной власти,
не признаёт старика, над его прорицаньем глумится,
дразнит его слепотой и утратой небесного света.
Заговорил тут старик, потрясая висками седыми:
«Было бы счастье тебе, если б тоже ты света лишился
и никогда не видал торжество вакханалий священных!
День, безусловно, придёт! Возвещаю, что день этот близок!
Странник появится тут, сын Семелы, божественный Либер!
Храмом его не почтив, изуверски на части разорван,
ляжешь ты в тысяче мест, оскверняя пролитою кровью
гущи лесные, и мать, и родимых сестёр материнских!
Бог непременно придёт! Но его ты отвергнешь и будешь
взор старика обвинять, разглядевший так много во мраке!»
Сын Эхиона кипит и провидца взашей прогоняет.
Вера за словом спешит, исполняются мудрые речи,
Либер являет себя! Оглашаются криком долины,
носятся толпы мужчин, пожилых и молоденьких женщин,
рвутся и знать, и народ к незнакомым священным обрядам.
«Что же, – Пенфей говорит, – змееродное Марсово семя,
так поразило всех вас? Полнозвучные медные трубы,
посвисты флейт роговых, наважденье магических кличей
разве настолько сильны, чтоб истошные женские крики,
бешенство пьяной толпы, стукотня пустозвонных тимпанов
перепугали всех вас, не боявшихся раньше ни сечи,
ни обнажённых мечей, ни трубы, ни щетинистых копий?
Точно ли вы, старики, унесённые долгой пучиной,
гордый наш Тир возвели, переправили беглых Пенатов?
Что ж вы без боя сдались? Это вы ли, горячие парни?
Вы же ровесники мне! Вам держать бы мечи, а не тирсы!
Нужно вам шлемы носить, а не свежей листвой украшаться!
Вспомните, я вас молю, основателей вашего рода,
змея, который один уничтожил огромное войско!
Змея найдите в себе! Он погиб за ручей, за источник,
вы же за славу свою превосходной добейтесь победы!
Смерть он принёс храбрецам, вы толпу слабаков прогоните,
честь ваших предков храня! Если Фивам судьба запретила
долгое время стоять, пусть машины, пусть воины сломят
мощь этих доблестных стен под звучанье огня и металла!
Мы бы беду понесли, никаких не свершив преступлений,
плача о нашей судьбе, но её не скрывая с позором!
Вот, безоружный юнец опрокинет великие Фивы,
неискушённый в боях, ни мечей, ни коней не имевший!
Волосы миррой облив, он изящные носит веночки,
пурпур и крашеный плащ, золотыми прошитый стежками!
Он мне признается сам (если вы в стороне постоите),
что и присвоил отца, и придумал все ваши обряды!
Разве не стоек душой был когда-то правитель Акризий,
мнимого бога презрев и ворота закрыв для пришельца?
Разве подобный чужак испугает Пенфея и Фивы?
«Быстро (он слугам велит) вы вождя заключите в оковы
и волоките сюда! Поскорее приказ исполняйте!»
Дед увещает его, Афамант и толпа домочадцев,
и упрекают его, и хотят удержать, но напрасно.
Гнев полыхает сильней, распаляется от уговоров,
и увещанья друзей положение лишь ухудшают.
(Как-то поток я видал. Где ему ничего не мешало,
более мирно он тёк, разливался с умеренным шумом,
но, натыкаясь в пути на громоздкие камни, на брёвна,
пениться вдруг начинал и сильнее бурлил от препятствий.)
Слуги пришли, все в крови. На вопрос господина о Вакхе
стали ему говорить, что нигде пришлеца не видали.
«Впрочем, вот спутник его и служитель священных обрядов.»
Пленника тут же ведут, за спиной ему руки связали,
[он приближается, жрец, уроженец тирренского рода.]
Блещет глазами Пенфей, опаляет пришедшего гневом
и вопрошает его, отдаляя с трудом наказанье:
«Ты, обречённый земле, чтоб других от безумства избавить,
имя своё назови! Кто отец твой, кто мать? Где отчизна?
Также скажи, почему ты обряды тут новые вводишь!»
Он же, ничуть не боясь, отвечает: «Зовусь я Акетом,
я из Меонии сам, а родители – люди простые.
Мне мой родимый отец ни полей, где бычки бы трудились,
ни шерстеносных овец, ни другого скота не оставил.
Был мой отец бедняком и обманывал рыбок вертлявых
крепкой лесой и крючком, подсекал их удой тростниковой.
Был он искусством богат, и сказал, мне вручая наследство:
«Роскошь мою принимай, продолжатель трудов и наследник!»
Кроме воды, ничего не оставил он мне после смерти,
воду могу я назвать настоящим отцовским наследством.
Чтобы всю жизнь не сидеть на уже надоевших утёсах,
я поворачивать руль, управлять кораблём научился.
Так я Оленской Козы дожденосное видел созвездье,
видел Тайгету, Гиад, на Медведицу сам любовался,
и на жилища ветров, и на обручи бухт корабельных.
Как-то на Делос идя, возле Хиоса я оказался,
и к берегам подошёл, ловко вёслами пеня пучину,
спрыгнул на влажный песок и ступнями в него погрузился.
Ночь истощилась уже, зарумянилась в небе Аврора.
Встал я, друзей попросил зачерпнуть ручейковой водицы
и показал им тропу, вероятно, ведущую к речке,
сам же взобрался на холм, чтоб узнать направление ветра,
после позвал моряков и спокойно вернулся на судно.
«Вот мы», – Офельт говорит, из товарищей самый надёжный.
Встретив на поле пустом, как ему показалось, добычу,
мальчика к морю ведёт. Он, как девушка, очень красивый.
Грузен от сна и вина, семенит за моими друзьями.
Вижу одежду, лицо, и походку. Мне трудно поверить,
что предо мной человек. У меня потянуло под сердцем,
я заявляю друзьям: «Я не знаю, каким это тело
населено божеством, только там божество пребывает!
Кем бы ты ни был, прости, нашим тяжким трудам посодействуй,
помилосердствуй всем нам!» «Ты за нас не молись», – отвечает
Диктис, быстрее других залезавший на верхние реи,
лихо скользивший назад, за верёвку цепляясь руками.
То же сказал и Либид, а за ним и Меланф белокурый,
Алкимедонт, Эпопей, подававший приказами вёслам
мерный разбег и покой, поощритель отважного духа,
все соглашаются с ним, ослеплённые жаждой наживы.
Я говорю: «Ни за что этим грузом священным не будет
обременён мой корабль! Я тут большею долей владею!»
И преграждаю им путь. Ликабант, пуще всех разъярённый
(он за невинную кровь был из тусского города изгнан),
в горло ударил меня, не сдержав молодеческой силы,
крепким своим кулаком и живого, с расшибленным горлом,
за борт, в пучину швырнул. Я повис, ошалевший от боли,
чудом, уже за бортом, за какой-то канат зацепившись.
Рады злодеи всему. Вакх, однако же, рот открывает
(знайте, что это был Вакх), будто он пробудился от шума
и протрезвел, наконец, и наполнился смыслом и чувством.
«Эй, моряки! Что за крик? Что вы тут собираетесь делать?
Как я поднялся сюда? И куда вы меня повезёте?»
Мягко ответил Прорей: «Ты не бойся! Скажи, что за гавань
ты бы хотел посетить, и желанье твоё мы исполним!»
Морем клянутся лгуны, имена всех богов призывают,
мне же велят поднимать паруса на раскрашенном судне.
Наксос был справа, и мне, направлявшему парус направо,
«Что же, – Офельт закричал, – ты опять вытворяешь, безумец?
Быстро налево иди!» Большинство моряков закивало,
чтоб выполнял я приказ, даже в уши мне это шептали!
Я был совсем потрясён. «Пусть другой кораблём управляет!»
И устраняю себя  от обмана и от преступленья.
Все проклинают меня, вся толпа суетится и ропщет!
Эталион говорит: «На тебя одного полагаться
небезопасно для нас.» И работу мою забирает,
сам управляет рулём и от Наксоса судно отводит.
Бог же, над ними смеясь, будто только что хитрость их понял,
смотрит со впалой кормы на пространство лазурного моря
и со слезами твердит: «Моряки, побережья другие
пообещали вы мне! Я не к этой земле направлялся!
В чём преступленье моё? Что за честь вам, здоровые парни,
мальчика так обмануть, всей толпой одного уничтожить?»
Я же стоял и рыдал. Нечестивцы над нами смеются
и ударяют волну чередой торопящихся вёсел.
Я им самим поклянусь (ни одно божество нам не ближе),
я сообщаю лишь то, что доверия больше достойно,
чем очевидность сама. Встал корабль на воде не иначе,
как если б он отдыхал на креплениях дока сухого.
Изумлены моряки. Налегают на гулкие вёсла,
ставят ещё паруса и пытаются двигаться дальше.
Вёсла, увы, не гребут. Свежий плющ обвивает их крепко,
и на самих парусах распускаются грузные кисти.
Пышно украшен венком, где мерцают бокастые гроздья,
бог потрясает копьём, оплетённым листвой виноградной,
тигры вокруг улеглись, и бесплотные образы рысей,
несколько диких пантер, кровожадных и очень пятнистых.
Прыгнули за борт мужи. Это сделало либо безумье,
либо нахлынувший страх. Первым начал Медон выгибаться,
всем своим телом чернеть и спиной образовывать арку.
Тут Ликабант закричал: «Ты во что превращаешься, братец?
Что это за чудеса?» У кричащего рот растянулся,
и покрупнела ноздря, и покрылась чешуйками кожа.
Хочет усесться Либид и схватиться за вёсла напротив,
но не имеет он рук. Те такими короткими стали,
что их прилично назвать не руками, но лишь плавниками.
Кто-то подался вперёд, чтоб достать до плетёных канатов,
тоже остался без рук, подскочил укороченным телом
и заскользил по волнам, новоявленный хвост серповидный,
словно тугие рога раздвоённой луны, изгибая.
Прыгают всюду они, разноцветными брызгами прыщут,
ловко взлетают из волн и опять погружаются в море,
словно ведут хоровод, и резвятся, всем телом играя,
и выдыхают фонтан, поглощённый большими ноздрями.
Из двадцати человек (столько судно по водам носило),
я оставался один. Мне, дрожащему в страхе студёном
телом не вовсе моим, бог сказал: «Перестань ты бояться,
парус на Дию направь!» Там обряд вакханалий священных
начал я сам исполнять, зажигая алтарное пламя.»
«Мы, – отвечает Пенфей, – слишком долго морочили уши
этой лавиной вранья, чтобы гнев остудить промедленьем.
Слуги, хватайте его и, подвергнув мучительным пыткам,
бросьте в стигийскую ночь!» Поступили с тирренским Акетом
так: по рукам и ногам был он связан и брошен в темницу.
Стали готовить ему инструменты приказанной смерти,
пламя и острый металл, но, по слухам, тяжёлые двери
сами собой раздались, и с божественных рук соскользнули
цепи, хотя их никто не пришёл специально распутать.
Эхионид всё кипит. Он теперь не других посылает,
но отправляется сам на указанный склон Киферона,
где протекает обряд и вакханки кричат мелодично.
Как боевой жеребец, трубача медный голос услышав,
чувствует к битве любовь, так эфир, улюлюканьем вспорот,
душу Пенфея зажёг и опять возмущеньем наполнил.
Посередине горы есть пустырь, окружённый лесами,
там ничего не растёт, и обзор отовсюду свободен.
Мать нечестивца-царя, осквернившего тайну обрядов,
первая видит его. Сотрясаясь от бешеной дрожи,
первая мечет свой тирс, и жестоко пронзает Пенфея.
«Сёстры! – безумно вопит. – Поскорее бегите на помощь!»
Вот он, огромный тот вепрь, что по нашим равнинам блуждает!
Вепря мне надо убить!» Вся орава бежит, свирепея,
многие на одного! Вот под натиском женщин он стонет,
вот он кричит, и дрожит, вот уже умеряет угрозы,
вот обвиняет себя, вот уже признаётся в кощунстве!
Раненый, гулко твердит: «Помоги мне! Услышь, Автоноя!
Тётушка! Вспомни скорей про ужасный исход Актеона!»
Что ей теперь Актеон? У молящего правую руку
скоро она оторвёт, а Ино управляется с левой!
Нет у несчастного рук! Что протянет он к матери милой?
Двигая телом своим, конвульсивно болтая культями,
«Мама, смотри!» – он кричит. Улюлюкая, скачет Агава,
шею откинув назад, струи крови с волос отряхая!
Голову жертвы держа в окровавленных, скрюченных пальцах,
мать восклицает: «Ио! Эй, соратницы! Мы победили!»
Ветер так быстро не рвёт с величавого дерева листья,
если осенний мороз их уже понемногу ослабил,
как нечестивицы рвут остальные конечности с тела.
Видя подобную казнь, все исменки для нового бога
дымный несут фимиам и священный алтарь почитают.