Переводы Энн Секстон

Четырнадцать стихотворений Энн Секстон.

Составитель Джон Митчел (1941-2002).

Перевод: Валерий Уколов.

Энн Секстон (Энн Грэй Харви; 9 ноября 1928 года, Ньютон, Массачусетс, США – 4 октября 1974, Уэстон, Массачусетс, США). Американская поэтесса и писательница, известная благодаря своей предельно откровенной и сокровенной лирике, лауреат Пулитцеровской премии 1967 года. Автор стихотворных сборников, эссе и прозы. После ряда попыток Секстон покончила с собой в 1974 году.


1. Звёздная ночь

Город не существует,
кроме того, где одно черноволосое дерево выскальзывает,
подобно утопленнице, в пылающее небо.
Город безмолвен. Ночь кипит с одиннадцатью звёздами.
О звёздная, звёздная ночь! Это – то, как
я хочу умереть.

Это движется. Они все живые.
Даже луна выдаётся в своих оранжевых оковах
выдавливать детей, как бог из его ока*.
Старый незримый змей поглощает звёзды.
О звёздная, звёздная ночь! Это – то, как
я хочу умереть:

в этом мчащимся звере ночи,
всосанным тем великим драконом, чтоб отколоться
от моей жизни без флага,
без живота,
без крика.


*Имеется ввиду древнеегипетский бог Ра, порождавший своих детей, выдавливая их из своего глаза.
Прим. переводчика.


1. The starry night

The town does not exist
except where one black-haired tree slips
up like a drowned woman into the hot sky.
The town is silent. The night boils with eleven stars.
Oh starry starry night! This is how
I want to die.

It moves. They are all alive.
Even the moon bulges in its orange irons
to push children, like a god, from its eye.
The old unseen serpent swallows up the stars.
Oh starry starry night! This is how
I want to die:

into that rushing beast of the night,
sucked up by that great dragon, to split
from my life with no flag,
no belly,
no cry.


2. Балансир

Где я махала в небе
И ждала твою любовь сквозь февральский сон,
Я видела птиц, качающихся там, наблюдала их умножение
В дереве, сплетённым ветвями, качая колыбель с тем, кто сохранён
В руках Апреля, возникшего с юга, чтобы занять
Эти медленные колени земли, как винтики некоего балансира.
Я видела их создающих воздух с их птичьим чувством подъёмной силы.

Где я махаю в небе
И понимаю любовь, зная наш августовский пыл,
Я вижу птиц, тянущих мимо тусклое, мёрзлое бедро
Осени, не запертое из гнезда, и взмах крыл
К югу, делающих их высокими точками на небе,
Подобно родинкам-отметинам на всё ещё прекрасной щеке.
Я вижу, как сгибают они воздух, ускользая для того, что ищут птицы в пике.


2. The balance wheel

Where I waved at the sky
And waited your love through a February sleep,
I saw birds swinging in, watched them multiply
Into a tree, weaving on a branch, cradling a keep
In the arms of April sprung from the south to occupy
This slow lap of land, like cogs of some balance wheel.
I saw them build the air, with that motion birds feel.

Where I wave at the sky
And understand love, knowing our August heat,
I see birds pulling past the dim frosted thigh
Of Autumn, unlatched from the nest, and wing-beat
For the south, making their high dots across the sky,
Like beauty spots marking a still perfect cheek.
I see them bend the air, slipping away, for what birds seek.


3. Я помню

С первым августом
невидимые жуки начали
храпеть и трава была
такой жёсткой как пенька и
бесцветной – не больше чем
песок был цветом и
мы изнашивали наши босые ноги
обнажённые с двадцатого
июня и были времена
мы забывали заводить ваш
будильник и несколько ночей
мы пили наш джин тёплый и неразбавленный
из старых бокалов для желе пока
солнце цвело вне поля зрения
как красная картинная шляпа и
однажды я связала мои волосы сзади
лентой и вы сказали
что я выгляжу почти как
пуританская леди и что
я помню лучше всего то что
дверь в вашу комнату была
дверью в мою.


3. I Remember

By the first of August
the invisible beetles began
to snore and the grass was
as tough as hemp and was
no color - no more than
the sand was a color and
we had worn our bare feet
bare since the twentieth
of June and there were times
we forgot to wind up your
alarm clock and some nights
we took our gin warm and neat
from old jelly glasses while
the sun blew out of sight
like a red picture hat and
one day I tied my hair back
with a ribbon and you said
that I looked almost like
a puritan lady and what
I remember best is that
the door to your room was
the door to mine.


4. Её вид

Я вышла ведьмой одержимой,
являясь часто в воздух чёрный, храбрец в ночном;
вообразив дурное, я рывок свой совершила
от света к свету, за освещённым домом дом:
одинокая вещь, двенадцати-перебранная, из памяти вон.
Женщина, как эта, не женщина вполне во всём.
Я была её видом в том.

Я нашла в лесах тёплые пещеры,
наполнила их утварью, резьбою, полок дюжинами,
чуланами, шелками, добром без меры;
оставила червям и эльфам ужины:
скуля, перестраивая расстроенное.
Женщина, как эта, понята неверно.
Я была её видом.

Я ехала верхом в вашей двуколке, кучер,
махала голыми руками сёлам, идущим вслед,
изучая последние уцелевшие яркие курсы,
где ваши огни всё ещё бедро моё кусали
и рёбра мои трещали, где ваши колёса шли извивом.
Женщина, как эта, не стыдится умереть.
Я была её видом.


4. Her kind

I have gone out, a possessed witch,
haunting the black air, braver at night;
dreaming evil, I have done my hitch
over the plain houses, light by light:
lonely thing, twelve-fingered, out of mind.
A woman like that is not a woman, quite.
I have been her kind.

I have found the warm caves in the woods,
filled them with skillets, carvings, shelves,
closets, silks, innumerable goods;
fixed the suppers for the worms and the elves:
whining, rearranging the disaligned.
A woman like that is misunderstood.
I have been her kind.

I have ridden in your cart, driver,
waved my nude arms at villages going by,
learning the last bright routes, survivor
where your flames still bite my thigh
and my ribs crack where your wheels wind.
A woman like that is not ashamed to die.
I have been her kind.


5. С прощением для Алчного

Относительно вашего письма, в котором вы просите
меня обратиться к священнику, и в котором вы просите
меня носить Крест, который вы прилагаете;
ваш собственный крест,
ваш покусанный собакой крест,
не больший, чем большой палец,
маленький и деревянный, без шипов, это роза –

я молюсь её тени,
этому серому месту,
где она лежит на вашем письме… глубоко, глубоко.
я ненавижу мои грехи, и я стараюсь верить
в Крест. Я касаюсь этих нежных бёдер, этого смуглого нравоучительного лица,
этой твёрдой шеи, этого коричневого сна.

Истинно. Есть
прекрасный Иисус.
Он продрог до костей, как кусок говядины.
Как отчаянно он хотел втянуть свои руки!
Как отчаянно я касаюсь его вертикальных и горизонтальных осей!
Но я не могу. Потребность – ещё не вера.

Всё утро я долго
носила
ваш крест, повязала пакетной завязкой вкруг своего горла.
Это толкнуло меня легко, как могло бы сердечко дитя,
толкая подержанное, тихо ожидая быть рождённым.
Рут,** я храню в памяти письмо, написанное вами.

**Ruth (устаревшее) имеет значения: жалость, сострадания, раскаяние, сожаление.
Прим. переводчика.


5. With mercy for the Greedy

Concerning your letter in which you ask
me to call a priest and in which you ask
me to wear The Cross that you enclose;
your own cross,
your dog-bitten cross,
no larger than a thumb,
small and wooden, no thorns, this rose -

I pray to its shadow,
that gray place
where it lies on your letter...deep, deep.
I detest my sins and I try to believe
in The Cross. I touch its tender hips, its dark jawed face,
its solid neck, its brown sleep.

True. There is
a beautiful Jesus.
He is frozen to his bones like a chunk of beef.
How desperately he wanted to pull his arms in!
How desperately I touch his vertical and horizontal axes!
But I can't. Need is not quite belief.

All morning long
I have worn
your cross, hung with package string around my throat.
It tapped me lightly as a child's heart might,
tapping secondhand, softly waiting to be born.
Ruth, I cherish the letter you wrote.


6. Музыка плывёт обратно ко мне

Ждите, Мистер. Который путь домой?
Они включили свет,
и темнота перемещается в угол.
Нет никакого признака постов в этой комнате,
четыре леди, за восемьдесят,
в подгузниках каждая.
Ла ла ла, о музыка плывёт обратно ко мне
и я могу чувствовать мелодию, они играли
ночь, они оставили меня
в этом частном учреждении на холме.

Вообразите это. Радио играет
и каждый здесь был сумасшедшим.
Я любила это и танцевала в кругу.
Музыка льётся выше сознания
и забавным путём,
музыка видит больше, чем я.
Я имею ввиду, что она помнит лучше;
помнит первую ночь здесь.
Это был задушенный холод ноября;
даже звёзды были стянуты ремнём в небе,
и та луна, такая яркая,
разветвляется через решётку, чтобы вонзиться в меня
с пением в голове.
Я забыла весь покой.

Они заключают меня в этом стуле в восемь утра,
и нет никаких знаков, указывающих путь,
только радио побивает себя,
и песня, которая помнит
больше, чем я. О, ла ла ла,
эта музыка плывёт обратно ко мне.
Ночь, я пришла, я станцевала круг
и не испугалась
Мистер?



6. Music swims back to me

Wait Mister. Which way is home?
They turned the light out
and the dark is moving in the corner.
There are no sign posts in this room,
four ladies, over eighty,
in diapers every one of them.
La la la, Oh music swims back to me
and I can feel the tune they played
the night they left me
in this private institution on a hill.

Imagine it. A radio playing
and everyone here was crazy.
I liked it and danced in a circle.
Music pours over the sense
and in a funny way
music sees more than I.
I mean it remembers better;
remembers the first night here.
It was the strangled cold of November;
even the stars were strapped in the sky
and that moon too bright
forking through the bars to stick me
with a singing in the head.
I have forgotten all the rest.

They lock me in this chair at eight a.m.
and there are no signs to tell the way,
just the radio beating to itself
and the song that remembers
more than I. Oh, la la la,
this music swims back to me.
The night I came I danced a circle
and was not afraid
Mister?


7. О Мария, хрупкая мать

О Мария, хрупкая мать,
услышь меня, услышь меня теперь,
хотя я не знаю твоих слов.
Чёрные чётки с их серебряным Христом
лежат неосвещённые в моей руке,
поскольку я неверующая.
Каждая бусинка кругла и тверда между моими пальцами,
маленький чёрный ангел.
О Мария, хрупкая мать,
услышь меня, услышь меня теперь

О Мария, разреши мне это изящество,
это переправление,
хотя я уродлива,
погружена в моё собственное прошлое
и в моё собственное безумие.
Хотя есть стулья,
я лежу на полу.
Только мои руки живы,
касаясь бусинок.
О Мария, хрупкая мать,
услышь меня, услышь меня теперь

Слово к слову, я запинаюсь.
Зачинатель, я чувствую ; твои уста касаются моих.
Я считаю бусинки как волны,
бьющие в меня.
Я не здорова от их количеств,
больная в летнем жаре,
и окно надо мной
мой единственный слушатель,
широко берущий, пустышка,
дающая вдох,
выдыхающая своё широкое лёгкое как огромная рыба.

Ближе и ближе
подходит час моей смерти.
В уме есть узкий проулок, называемый смерть,
и я двигаюсь по нему как
сквозь воду.
Моё тело бесполезно.
Оно лежит, свернувшись подобно собаке на ковре.
Оно оставлено.

О Мария, хрупкая мать,
услышь меня, услышь меня теперь.


7. O Mary, fragile mother

O Mary, fragile mother,
hear me, hear me now
although I do not know your words.
The black rosary with its silver Christ
lies unblessed in my hand
for I am the unbeliever.
Each bead is round and hard between my fingers,
a small black angel.
O Mary, fragile mother,
hear me, hear me now

O Mary, permit me this grace,
this crossing over,
although I am ugly,
submerged in my own past
and my own madness.
Although there are chairs
I lie on the floor.
Only my hands are alive,
touching beads.
O Mary, fragile mother,
hear me, hear me now

Word for word I stumble.
A beginner, I feel your mouth touch mine.
I count beads as waves,
hammering in upon me.
I am ill at their numbers,
sick in the summer heat
and the window above me
is my only listener,
a large taker, a soother,
giver of breath,
exhaling her wide lung like an enormous fish.

Closer and closer
comes the hour of my death
In the mind there is a thin alley called death
and I move through it as
through water.
My body is useless.
It lies, curled like a dog on the carpet.
It has given up.

Mary, fragile mother,
hear me, hear me now.


8. Безумие

Я не ленива.
Я нахожусь на амфетамине души.
Я каждый день,
впечатываю Бога,
моя пишущая машинка верит в него.
Очень быстрая. Очень интенсивная,
как волк в живом сердце.
Не ленивая.
Когда ленивый человек, говорят, 
глядит в небеса,
ангелы закрывают окна.

О, ангелы,
держите окна открытыми
так, чтобы я могла дотянуться
и украсть каждый предмет,
предметы, которые говорят мне, что море не умирает,
предметы, которые говорят мне, что грязь имеет желание жизни,
и что Христос, который шёл ради меня,
шёл по праведной земле,
и что это безумие –
как пчёл, жалящих сердце всё утро –
будет держать ангелов
с их открытыми окнами,
широкими как Английская ванна.


8. Frenzy

I am not lazy.
I am on the amphetamine of the soul.
I am, each day,
typing out the God
my typewriter believes in.
Very quick. Very intense,
like a wolf at a live heart.
Not lazy.
When a lazy man, they say,
looks toward heaven,
the angels close the windows.

Oh angels,
keep the windows open
so that I may reach in
and steal each object,
objects that tell me the sea is not dying,
objects that tell me the dirt has a life-wish,
that the Christ who walked for me,
walked on true ground
and that this frenzy,
like bees stinging the heart all morning,
will keep the angels
with their windows open,
wide as an English bathtub.


9. Домохозяйка

Некоторые женщины выходят замуж за жилища.
Это иной тип кожи; это имеет сердце,
рот, печень и внутренности.
Стены неизменны и розовы.
Смотри как она сидит на своих коленях весь день,
преданно моя себя внизу.
Мужчины проникают силой, задвинутые как неудачники,
в их мясистых матерей.
Женщина есть её мать.
Это главное.


9. Housewife

Some women marry houses.
It's another kind of skin; it has a heart,
a mouth, a liver and bowel movements.
The walls are permanent and pink.
See how she sits on her knees all day,
faithfully washing herself down.
Men enter by force, drawn back like Jonah
into their fleshy mothers.
A woman is her mother.
That's the main thing.


10. Мелкая проволока

Моя вера
есть большой вес,
подвешенный на мелкой проволоке,
так делает паук,
подвешивая своё дитя на тонкой сети,
так делает лоза,
ветвистая и древовидная,
поддерживая виноградины
как глазные яблоки,
так множество ангелов
танцуют на булавочной головке.

Богу не нужно
так много проволоки, чтобы держаться Ему там,
только тонкая вена,
с кровью, толкаемой взад и вперёд в ней,
и немного любви.
Поскольку так говорилось:
любовь и кашель
не могут быть скрыты.
Даже мелкий кашель.
Даже маленькая любовь.
Итак, если у вас есть только мелкая проволока,
Бог не возражает.
Он войдёт в ваши руки
так легко, как десять центов,
породивших Коку.


10. Small wire

My faith
is a great weight
hung on a small wire,
as doth the spider
hang her baby on a thin web,
as doth the vine,
twiggy and wooden,
hold up grapes
like eyeballs,
as many angels
dance on the head of a pin.

God does not need
too much wire to keep Him there,
just a thin vein,
with blood pushing back and forth in it,
and some love.
As it has been said:
Love and a cough
cannot be concealed.
Even a small cough.
Even a small love.
So if you have only a thin wire,
God does not mind.
He will enter your hands
as easily as ten cents used to
bring forth a Coke.


11. Мистер Моё

Заметьте, как он пронумеровал синие вены
в моей груди. Кроме того, есть десяток веснушек.
Теперь он идёт влево. Теперь он идёт вправо.
Он строит город, город плоти.
Он – промышленник. Он голодал в подвалах
и, леди и джентльмены, он был сломлен железом,
кровью, металлом, победоносным
железом смерти его матери. Но он начинает снова.
Теперь он строит меня. Он потребляется городом.
Из великолепия досок он воссоздал меня.
Из удивления бетона он формовал меня.
Он строит город, город плоти.
Он – промышленник.
Он дал мне шестьсот уличных знаков.
В то время, пока я танцевала, он построил музей.
Он возвёл десять блоков, когда я ёрзала на кровати.
Он построил переход, когда я уезжала.
Я дала ему цветы, и он построил аэропорт.
Для светофора он раздал красные и зелёные
леденцы. Всё же в моём сердце я иду, дети, медленно.


11. Mr. Mine

Notice how he has numbered the blue veins
in my breast. Moreover there are ten freckles.
Now he goes left. Now he goes right.
He is building a city, a city of flesh.
He's an industrialist. He has starved in cellars
and, ladies and gentlemen, he's been broken by iron,
by the blood, by the metal, by the triumphant
iron of his mother's death. But he begins again.
Now he constructs me. He is consumed by the city.
From the glory of boards he has built me up.
From the wonder of concrete he has molded me.
He is building a city, a city of flesh.
He's an industrialist.
He has given me six hundred street signs.
The time I was dancing he built a museum.
He built ten blocks when I moved on the bed.
He constructed an overpass when I left.
I gave him flowers and he built an airport.
For traffic lights he handed out red and green
lollipops. Yet in my heart I am go children slow.


12. Где это было тогда

Муж,
прошлой ночью я мечтала,
что они отрежут твои руки и ноги.
Муж,
Ты шепнул мне,
теперь мы оба неполные.

Муж,
я держала все четыре
в своих руках как сыновей и дочерей.
Муж,
я нагнулась медленно вниз
и омыла их в волшебных водах.

Муж,
я поместила каждую туда,
где они находились на тебе.
«Чудо»,
сказал ты, и мы рассмеялись
смехом обеспеченных.


12. Where it was at back then

Husband,
last night I dreamt
they cut off your hands and feet.
Husband,
you whispered to me,
Now we are both incomplete.

Husband,
I held all four
in my arms like sons and daughters.
Husband,
I bent slowly down
and washed them in magical waters.

Husband,
I placed each one
where it belonged on you.
"A miracle,"
you said and we laughed
the laugh of the well-to-do.


13. Только однажды

Только однажды я узнала, для чего жизнь.
В Бостоне, весьма неожиданно, я поняла;
гуляла там вдоль Чарлз Ривер,
наблюдала огни, копирующие себя,
все неоновые и стробоскопические ; в такт сердца, открывая
свои рты такие же широкие как у оперных певцов;
считала звёзды, моих маленьких компаньонов,
мои рубчатые маргаритки, и знала, что я выгуливаю свою любовь
на её ночной зелёной стороне, и взывало
моё сердце к автомобилям, идущим к восточным границам, и взывало
моё сердце к автомобилям, идущим к западным границам, и взяло
мою правду на ту сторону маленького горбатого моста
и торопило мою правду, её очарование, домой
и копила эти постоянства в утре
только, чтобы обнаружить их ушедшими.


13. Just once

Just once I knew what life was for.
In Boston, quite suddenly, I understood;
walked there along the Charles River,
watched the lights copying themselves,
all neoned and strobe-hearted, opening
their mouths as wide as opera singers;
counted the stars, my little campaigners,
my scar daisies, and knew that I walked my love
on the night green side of it and cried
my heart to the eastbound cars and cried
my heart to the westbound cars and took
my truth across a small humped bridge
and hurried my truth, the charm of it, home
and hoarded these constants into morning
only to find them gone.


14. В превосходстве

Это – половина зимы, половина весны,
и Барбара, и я стоим,
столкнувшись лицом к лицу с океаном.
Его рот открыт очень широко,
и это взрыхлило его зелень,
бросая это, бросая это на побережье.
Ты сказала, что он сердит.
Я сказала, что он походит на пнутую Мадонну.
Это лоно коллапсов, выпитое с его лихорадкой.
Мы вдыхаем его неистовство.

Я житель удалённых от моря районов,
Здесь с вами только для малого пространства.
Я почти боюсь,
так долго шла от моря.
Я видела его гладким как щека.
Я видела его лёгким,
делающим своё дело,
охватывающим.
Я видела его катящим свои обручи синевы.
Я видела его срывающим землю.
Я видела его топящим меня дважды,
и пока что не берущим меня.
Ты говоришь мне, что, как зелёные водостоки в прошлом,
оно покрывает Британию,
но ты никогда не стояла на том берегу
и не видела, как это накрывает тебя?

Мы пришли поклониться,
языки прибоя – молитвы,
и мы молимся,
непроизносимая мольба.
Обе молча.
Обе по-разному.
Я желаю войти в неё как мечта,
оставляя свои корни здесь на побережье,
как лоток ножей.
И моё прошлое, чтобы распутаться с его узлами и клубками,
и шагнуть в океан,
позволяя ему взрываться надо мной
и вовне, где я выпила бы луну,
и моя одежда соскользнула бы,
и я опустилась бы в большие материнские руки,
которых у меня никогда не было,
исключая это место, где бездна
бросается на песок
удар за ударом
снова и снова,
и мы стоим на берегу,
любя её пульс,
так она заглатывает звёзды,
и с тех пор, как это всё началось
и продолжится в забвении,
по ту сторону нашего знания,
и дикая сваливающаяся зелень, которая входит в нас сегодня,
на малое время,
на половину зимы, половину весны.


14. In Excelsis

It is half winter, half spring,
and Barbara and I are standing
confronting the ocean.
Its mouth is open very wide,
and it has dug up its green,
throwing it, throwing it at the shore.
You say it is angry.
I say it is like a kicked Madonna.
Its womb collapses, drunk with its fever.
We breathe in its fury.

I, the inlander,
am here with you for just a small space.
I am almost afraid,
so long gone from the sea.
I have seen her smooth as a cheek.
I have seen her easy,
doing her business,
lapping in.
I have seen her rolling her hoops of blue.
I have seen her tear the land off.
I have seen her drown me twice,
and yet not take me.
You tell me that as the green drains backward
it covers Britain,
but have you never stood on that shore
and seen it cover you?

We have come to worship,
the tongues of the surf are prayers,
and we vow,
the unspeakable vow.
Both silently.
Both differently.
I wish to enter her like a dream,
leaving my roots here on the beach
like a pan of knives.
And my past to unravel, with its knots and snarls,
and walk into ocean,
letting it explode over me
and outward, where I would drink the moon
and my clothes would slip away,
and I would sink into the great mother arms
I never had,
except here where the abyss
throws itself on the sand
blow by blow,
over and over,
and we stand on the shore
loving its pulse
as it swallows the stars,
and has since it all began
and will continue into oblivion,
past our knowing
and the wild toppling green that enters us today,
for a small time
in half winter, half spring.


ОТ ПЕРЕВОДЧИКА.
Энн Секстон не так хорошо знакома российскому читателю, как её подруга Сильвия Плат. Переводов Секстон довольно мало, и это притом, что она оставила внушительный творческий капитал после себя. Её темы порождали стиль и образ женственности, которую она постоянно совершенствовала. Секстон легко открывала свою натуру. В возрасте 17 лет родители отправили Энн в подготовительную школу для девочек, надеясь «вылечить» ее от дикой природы и сделать из нее настоящую женщину. Именно здесь Энн впервые начала писать стихи, которые были опубликованы в школьном ежегоднике. Однако ее мать, происходившая из писательской семьи, обвинила Энн в плагиате, не веря, что ее дочь может обладать талантом писать такие прекрасные стихи. В дальнейшем Энн Секстон была успешной писательницей, поэтом и драматургом, но пережила семейную драму и череду психических расстройств. Трагический конец, который она привнесла в свою жизнь, был результатом нескольких лет борьбы с депрессией и неудовлетворенностью её местом в этом мире. Но в литературных мирах она навсегда заняла свое место.