Химик

Солнце садилось; кверху небо было тёмно-синим, ближе к горизонту оно отливало нежным персиковым цветом. Воздух был свеж, запах дыма чуть-чуть был заметен.  Фонари уже зажглись. На улицах не было никого. Вся деревня была в состоянии покоя, и казалось, что ни у кого в этой деревне нет бед, такое настроение витало в воздухе, будто бы никто в этом месте не мог горевать; поля вдоль деревни только грустно раскинулись на широкой пустой полосе. Вокруг были деревья, лески, рощицы. В одной расчищенной давно рощице, но уже заросшей, стояли заброшенные кирпичные дома и избушки.  Из деревни выходит две большие дороги: прогулка по этим дорогам этими летними свежими вечерами навевает на какое-то спокойное и простое чувство, на какую-то поэзию тебя влечёт. Если хочешь, можешь погулять по здешним садам, там, когда никого нет, также, или сходи к озеру, там замечательно, там нельзя злится. В этой деревне стояла в отдалении от других домов избушка, свиду ветхая, старенькая, краска уже давно выцвела на этой избушке, крыша покосилась, окна были старыми. Внутри самой избушки было темно: хозяйка почему-то закрывала занавески всегда, даже когда солнца не было. Внутри стоял беспорядок; многочисленные книги и грязные, пожелтевшие листы бумаги валялись повсюду, везде стояли какие-то стеклянные банки, в воздухе стоял запах разложения, гнили, затхлости. На кухне посуда стояла постоянно немыта. В одной из комнат, очень маленькой, в которой стояла только старая кровать, что-то лежало, какая-то фигура, непонятно какого пола, не вглядываясь только можно было заметить очень морщинистую и окоричневелую некрасивую  кожу – признаки уже далёкой старости. Всё помещение вообще было старым: шкафы охровые, пол покрашен в коричневый, ковры, наверное уже пережившие нескольких хозяев, обои потускнели, стали тоже какого-то кофейного цвета,  но рисунок ещё был виден. Высоко на стене стояла не то фотография, не то картина, в которой было изображено уходящее солнце и пейзаж поля, всё было в единственном черном цвете, только солнце было изображено в двух других, правда тоже тёмных цветах. Единственное, что могло показаться живым, это цветы, растения в горшках и фортепиано. Растения, правда, были маленькими, худыми, от недостатка солнца они плохо росли.
Надо бы рассказать о том, кто здесь живёт: А.П., - химик лет пятидесяти, его жена, тучная домохояйка и мать А.П., сморщиваяся бедная старуха. А.П., был человек доброго нрава, робкого, мягкого. Он был неглуп. Он постоянно жил в бедности, хотя в химии и разбирался довольно неплохо. Он очень любил и химию и музыку, работал денно и ночно, а приходя домой сочинял свои оперы и играл на фортепиано. Фортепиано было его единственным утешением во всей жизни, да и, вправду сказать, он играл очень хорошо. Приходя домой, ему приходилось мыть за всеми посуду, стирать свои вещи, отыскивать листы с нотами, убираться и делать всё, что скажет ему жена. Жена его была властной женщиной, злой и брюзгливой, она, тотчас они поженились, захватила над ним контроль и так больше и не выпускала. Неизвестно, что она вообще делала в доме. Ей было на самом деле плевать на химию, музыку и все занятия мужа, она могла без особых проблем и услилий разорвать всю нотную тетрадку А.П. для  того, чтобы потом подложить эти ноты в кошачий туалет (лоток, то есть), или, например, скомкать их и заткнуть ими щели в окнах. Жена даже не пыталась понять или посочувствовать этому человеку. Бедному химику было нечего делать, как переписывать всё, что она испортила.  Жена его обычно кормила тухлыми яйцами или поиспортившемся молоком. Когда она была в добром настроении, она даже что-то готовила и срезала плесень с его хлеба.  Она не была садисткой, просто она была очень хитрой и при этом умела управлять мужем.  Мрачность этого дома заключалась не только в обстановке и противных запахах, она скорее заключалась в этой женщине. Она носила в себе всю это темноту и злобу, дома она была именно такой, какой был и сам дом. Снаружи она держалась прилично, была любезна и почиталась за неглупую и хорошо воспитанную уже постаревшую женщину. Она искуссно скрывала тиранию своего дома. Хотя за бабушкой она, по неизвестным причинам, следила хорошо, хоть и говорила ей всякие гадости и почитала её за глупую, она кормила её прилично и ухаживала во всем. Странное, неизведанное чувство руководило ею когда она глядела на эту бабушку. То ли это было сочувствие в глубине души к этой дряхлой старушке, то ли она испытывала какое-то тайное, ей неизвестное уважение – никто не знает, но я точно вижу, что она не хотела таким образом свеликодушничать.  Старухе было 80 с чем-то лет. Старуха такая, каких сейчас много в России. У неё старческий маразм, она забывает всех и ведёт себя иногда как трёхлетний ребенок. Вообще она тихая и спокойная. Единственный человек, которого она помнит всегда, это её сын – она говорит ему, когда увидит: «Серьга!» или, когда его нет: - «А Серьга, Серьга то мой где?» . Странное явление, человек ничего не запоминает, но сына своего всегда помнит, тут уж можно указать и на какую духовную связь между людьми.
Так вот, в этот день А.П. вернулся из лаборатории как обычно вечером. Хозяйка курила в своей постели. Она довольно растолстела за годы замужества. Какая-то похлёбка стояла на столе в кухне большой кастрюлей. Когда он вошёл в спальню, чтобы переодеться, она бросила на него свой взгляд, исполненный, по обыкновению, злобного прищура, чувства отвращения, губы немного поджались; она скорчила мину кислую, впрочем, не очень ядовитую. Они поздоровались.
- Ну привет, химик, - она сказала это слово со злобной усмешкой в голосе. Так она обычно разогревалась. - Я часами не сплю и надрываюсь из-за твоей бабки, а ты бы хоть бровью повёл! Неблагодарный! Ты-то вообще что для нас делаешь? Пропадает на своей работе подолгу, а я тут должна за всем следить. Какой же ты… – То была её ежедневная речь, почти каждый день она говорила что-то типа этого, ворчала и искала способы, как бы его принизить. Она была пропитана какой-то непонятной и тупой злостью. – Идиот, - проворчала она уже тише, когда кончила, хотя он это слышал.
- Но… послушай… я… того… Этого… - он говорил как-то глухо, насупившись медведем, говорил неловко, часто не мог подобрать слов. Он вообще был как-то по природе среди людей весь неловок.
- Того, этого, ты можешь нормально сказать? Ладно, деньги-то хоть принёс? – Неизвестно почему она всегда хотела прибрать его деньги себе. Она вроде бы их никуда особо не тратила, однако забирала всю его зарплату себе. Так ей жилось легче что ли. Какая-то мелочная и беспощадная жадность всегда жила в ней. Хотя иногда, сказать по честности, некоторое кол-во денег пропадало неведомо куда.
Потом он садился есть, пить чай, слушал своё радио тихонько в углу, мыл посуду, по временам чистил свою одежду и, если ничего хозяйка не прикажет сделать, садился за пианину. Так и проходили у них вечера. Про пианино следует рассказать поподробнее.
Так вот, пианина эта была старая, потёртая, расстроенная, одной ножки не хватало, несколько клавиш кто-то выковырял, но она всё ещё давала приятный, хоть и хриплый звук. Она трещала и надрывалась, хрипела, стонала и умирала, но звук был. Так как я не знаток пианина, я не буду подробно об нём рассказывать, скажу только о её внешнем виде и ощущении звука. Так вот, А.П. играл всегда грустную музыку, скорбную, мне не приходилось заглядывать в его ноты, но на слух я могу сказать, что он часто играл что-нибудь из Шопена. Играл он ещё и вдобавок тихонько, стараясь почти не касаться клавиш (что почти никогда не выходило), в одной комнате, в которой никого не было, стараясь не вызвать гнева жены и чтобы не разбудить маму. Серыми вечерами это было довольно унылое зрелище.