Христиан Моргэнштэрн. 103 стихотворения

Христиан Моргэнштэрн (1871 — 1914)

Стихотворения из книги «Висельные песни»


Из цикла «Виселная гора»

Гимн братства висельников

О спутка жутких жизни пут —
мы на дратве все виснем тут!
Паучья сеть, жерлянок хор,
да ветер чешет на пробор.

О ужас, ужас, подлых ков!
«Ты проклят!» только в смехе сов.
Свет вдребезги звёзд у Луны.
Но цел ты с внешней стороны.

О ужас, спутка всех веков!
Коней ль вам слышен стук подков?
Сыча «бах-бух! ах-ух...» окрест
под таль, и хмарь и синь с невест!

Песня висельников к Софи

СофИ, моя ты кат-деваха-плаха,
мой череп поцелуй без страха!
Да, правда, мой уж рот,
дырой, где чад, влечёт —
но знатная добра ты и для праха!

Софи, моя ты кат-деваха-плаха,
погладь и череп мой без страха!
Да, правда, кто-то снёс
с него вихры волос —
но знатная добра ты и для праха!

Софи, моя ты кат-деваха-плаха,
в глазницы черепа мои взгляни без страха!
Да, правда, звёзды глаз
склевал орёл за раз —
но знатная добра ты и для праха!

Нет!

Шторма ль свист?
Хает ль глист?
Зов
Сов
С башни льдист?

Нет!

Верёвки то конец,
тучный где петли венец,
что, давясь, хрипел-икал,
мерин как б, кто хоть устал,
но в голопе бы тропой
всё искал бы водопой
(чей б под ним родник плескал).

То Молитва

Косульки молятся средь сумрака ночного
                уж с полвосьмого!

                До полдевятого!

                До полдесятого!

                До полодиннадцатого!

                До полдвенадцатого!

                Двенадцать!

Косульки молятся средь сумрака ночного
                снова и снова!
Они сложили вместе, чтоб молиться
                свои копытца!

Большое Лялюля

Кроклоквафци? Зэмэмэми!
Зайокронтро — прафрипло:
Бифци, бафци; хилялэми:
квашти башти бо …
Лялю лялю лялю ля!

Хонтраруру миромэнтэ
цаски цэс рю рю?
Энтэпэнтэ, ляйолэнтэ
клеквапуфци лю?
Лялю лялю лялю ляля ля!

Зимарар коз мальципэмпу
зильцуцанкункрай(;)!
Марйомар доз: Квэмпри Лемпру
Зири Зури Зай()!
Лялю лялю лялю лялю ля!

Двенадцать-Одиннадцать

Как левую руку 12-11 вновь вознесёт —
В стране на часах сразу полночь пробьёт.

Пруд слушает это с разинутым ртом.
Скуленье собаки оврага чуть слышно при том.

А Доммэль-река, потянувшись, сквозит тростником.
Со мшарника жаба следит за ночным мотыльком.

Улитка вся спряталась в доме кручённом своём,
В картошине — мышка,  довольна жильём.

Мерцающий свет сам устроил привал
На ветке, что ветер на днях поломал.

СофИ вновь виденье о луноовце:
Как та Высший суд посещает в чепце.

Вновь висельным братством смердит на ветру.
В селении стонет ребёнок в недужном жару. 

Губами к губам два прильнули друг к другу крота,
Ну как обвенчавшись, впервые супругов чета.

А в мрачном лесу злобный ночи кошмар,
Тряся кулаками, свой выпустил пар:

Поскольку он с путника пёстрый чулок
Под вечер всё ж топью с ноги не совлёк.

И ворона Ральфа, кто мрака мудрец,
Доносится: «Кар! Всё конец! Всё конец!»

Как левую руку 12-11 вновь опускает — страна
Во власти опять глубочайшего сна.

Луноовечка сна

Луноовечка сна стоит на дальнем поле.
Её стрегут всё боле и всё боле.
Совсем одна луноовечка сна.

Луноовечка сна срывает стебелёчек
и к дому своему идёт меж кочек.
Совсем одна луноовечка сна.

Луноовечка сна, сказав себе из сна:
«Я часть вселенной, что темна.» —
совсем одна. Луноовечка сна.

Луноовечка сна — к утру мертва она,
светла хоть плотью. Солнца плоть красна.
Совсем одна луноовечка сна.

Овечка сна

Спокойной ночи — ах, овечка сна (в кои-то веки!).
Над нею кровлей закрывает веки
её измысливший, задув свою свечу:
он передал себя сему всему, в отваге
пера оставив росчерк  на бумаге,
как своему же палачу.


Воронки

Две воронки шествуют в ночи.
Через них течёт как воск свечи
           белый свет с луны
                из тишины
                по пути
                везде
                и т.
                д.

Ворон Ральф

Ворон Ральф во снах своих
ухать в ночь охоч-охоч —
некому ему помочь,
ворон Ральф, тих-тих,
там, валун где ворОн,
сам себе поможет он,
ухать раз охоч-не прочь,
тих-тих, ухать в ночь.

И тумана вот жена
хочет ухать в снах своих,
что же хочет тут она,
ты пойми, тих-тих:
ох — вздох, снова — ох,
ухать хочет кто —  не плох,
ухать раз охоч-не прочь,
тих-тих, ухать в ночь.

Но как год, мал-мал,
ухать где охоч-охоч,
ох-ох, миновал,
тих-тих ты в ночь —
тут ворон лежал,
мёртв-мёртв, ал-ал,
тих-тих, ох охоч,
ухать в ночь бы не прочь.

Весенняя песня висельников

Весна — у нас волос хоть нет,
счастливая эпоха!
Из ветки вот свища на свет
росточек лезет, кроха.

Его колышет ветер, нем,
туда-сюда, как в поле.
Мне так: я был бы снова тем,
кем мне не быть уж боле.

Ночной псалом братства висельников
        (для пения на том свете)

Одиннадцать уж половиной на Луне-Часах,
«О, Боже, помоги!» — тут я воплю впотьмах.
Как безрассудно там, невдалеке,
Поёт жерлянка в тростнике.

У-у, у-у, у-у, у-у —
звучит всё время и опять во мгу!
Ведь я могу на жабью зычность дум
обидеться, и буду лишь угрюм.

О замолчи же, гнусная ты пасть!
А то сожрёт конь-серебриста-масть!
Сожрёт тебя он как сухой овёс —
молчи-молчи, болотосос!

 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —

Одиннадцать в трёх четвертях уж на Луне-Часах,
«О, Боже, помоги...» —  развеяно впотьмах!
Но в ближнем тростнике (никак!)
уж серебристый появился тот рысак!

Проблема

Двенадцать-Одиннадцать стонет в проблеме:
«Зовусь неудобно я в этой системе,
как если бы зван Три-Четыре был тоже
я вместо Семи, о прости меня Боже!»

Двенадцать-Одиннадцать, да посмотри —
С сегодня зовёшься ты: все Двадцать-Три.

Новые твари, предложенные Природе

Воловоробей
Верблюдоутка
Дожделев
Горлицежерлянка
Выстрелосова
Китоптаха
Медузоклоп
Поясобуйвол
Павлинобык
Хоровей
Пилолебедь
Морсомопс
Винопинчер
Игрошторм
Совечервь
Носорогопони
Гусешкваркоцветик
Человекохлебодрево

Ночная картинка

ДворОвая собака за забором.
(«Внимание! Собака!»)
Дворовая собака за забором
среди ночного мрака.
Она стоит с горящими глазами
у с мебелью повозки в стыни.
Ушёл хозяин. Ночь со звездАми
по тёмной сини.

Колено

Одно колено шествует по миру.
Колено, остального нету, лишь оно!
Не дуб! Не плащ-палатка, что к мундиру!
Одно колено, лишь одно.

Солдат, кто на войне сражался смело,
весь ранах был — и вот, смешно,
Одно колено только уцелело,
святым б как заговорено.

С тех пор и шествует по миру
Колено, остального нету, лишь оно.
Не дуб, не плащ-палатка, что к мундиру.
Одно колено, лишь одно.

Стон

Стон бежал на коньках по полночному льду,
грезя счастьем с любимой свиданья.
Это было зимой на замёрзшем пруду
где у города светлые зданья.
И, желая любви, после стольких невзгод,
стон вдруг замер, охваченный жаром —   
и под ним начал таять безудержно лёд...
И с тех пор стон нам виден лишь паром.   

Кресло-качалка террасы

Я кресло-качалка террасы
качаюсь одна на ветру.

Я кресло-качалка террасы,
как холодно здесь поутру.

Со мною качаема днями
и липа, а слёзы утру —
увижу: ешё кто же с нами
качаем, дрожа, на ветру.

Покаяние червяка

Живёт в одной ракУшке
червяк, ничтожно мал,
кто о любви к подружке
мне сердцем нашептал.

А сердце, хоть малютка,
полно любви вины.
Вы думаете шутка?
Не будьте так умны.

Живёт в одной ракУшке
червяк, ничтожно мал,
кто о любви к подружке
мне сердцем нашептал.

Жёнушка за прялкой

У домика скользит луна
языческой весталкой —
в селенье северном одна
всё жёнушка за прялкой.

Она прядёт. А спросишь, мол,
на что же это в стужу?..
Поймёшь — на светлый то камзол,
что стать украсит мужу.

У комнатки скользит луна
языческой весталкой —
в селенье северном одна
всё женушка за прялкой.

Ночешельма и семихряк
или счастливый брак

Как с ночешельмой семихряк
вступил в совсем законный брак —
о, горе!
Тринадцать отпрысков, зачав,
имели: первый — волкодав
и лани две за ним (второй и третьей) вскоре.

Четвёртая — ворономышь,
Улитка — пятая — глядишь:
на ней ракУшка-дом — о чудо!
Шестой — сычонок был добряк,
седьмой — опять же семихряк,
в Бургундском жил — да и не худо.

Восьмой же броненосец был,
девятый — тот совсем не жил —
о, горе!
Оставшихся туманны дни,
но кем бы ни были они,
был этот брак счастливым и при море.

Оба осла

Осел, кто мрачен был, идя по кругу,
Изрёк и этим омрачил свою супругу:

«И я столь глуп, и ты  глупа —
В могилу нас пускай сведёт сия тропа.»

Но, так как чаще не случается такое —
Остались жить на радость эти двое.

Цветок обоев

Цветок обоев нежен я,
и всё полно лишь мною,
не под луной пусть жизнь моя —
цвету любой стеною.

Не наглядишься на меня,
будь я и клевер-кашка,
а льни ко мне в прыжках коня —
сойдёшь с ума, милашка! 

Вода

Бессловесная всегда
убегает прочь вода,
а вот было бы не так —
говорила бы как всяк:

К пиву хлеб, к любви и вера,
что не ново для примера.
Это кажет, что везде
лучше всё ж молчать воде.   

Бутылок пара

Бутылок пара на скамейке парка,
одна толста, но к ней стройна товарка,
хотели б заключить законный брак,
но нет того, кто посоветовал бы — как?

И парой глазок, сблизясь, смотрят обе,
страдая в небо в пустоты ознобе,
но никого не шлют из горних мест,
кто взял бы замуж этих двух невест.

Песня о блондинке-пробке

Блондинку пробку отразил
серебряный поднос, неся заказ,
однако у неё нет сил
себя увидеть в нём, да нет и глаз!

Но всё ж она сорвАлась вниз,
где ближе стал ей образ свой,
поскольку с высоты под нею бриз
в поднос её швыряет головой.

Вознёсшись, человек, и ты
вселенной отражён! Но всё ж,
коль ты низвергнут с высоты,
с твоим ли случай с пробкою не схож ? 

Претенденты на корону

«Граф РеомЮр, я, ненавижу вас,
вы для меня страшней позора!
Лишь Цельсию вы служите сейчас,
вся ваша отщепенцев свора!»

Король же Фаренгейт ел у окна,
в углу, свой мусс и воздыхал в печали:
« О, Боже, были ж так прекрасны времена,
когда по мне всё измеряли!»

Филантропично

Тому, кто весь на нервах на лугу,
было бы лучше, если б он на нём не лёг,
ведь видит сам же, что, как я понять могу,
он без того бы худо-бедно жить всё ж смог.

Едва лишь он возляжет средь травы,
полезут черви с мошкорою прям в глаза,
тысяченожка, крот-сексот у головы,
и в небе надвигается гроза.

Тому, кто весь на нервах на лугу,
встать будет лучше, если лёг он, чтоб найти
на это парадиз другой ( а вот в каком кругу?)
а с луга (так для полупробы прочь) уйти.

Под Временами

Perfekt и Imperfekt уже давно
совместно пьют шипучее вино.

И за Futurum в чоканьях их  «Prost!»
(Но можно опустить, о чём же тост.)

Plusquamper и Exaktfutur
моргают только, наподобье дур.

Сон служанки

С утра служанка шепчет, чуть дыша:
«Всю ночь сегодня я качала малыша,

головка сыра у него аж головой,
а у макушки рог такой кривой!

Подумайте, из соли, рог литой,
и шёл же есть, а после — »
                «Стой,
Закройка пасть, — кричит хозяйка, — или я...
И за уборку, слышь, Цэ-ци-ли-я!»

Героический пудель

Пудель, шерсть чья смоль была,
вечером ещё мила,
мрачен, точно ада паль,
даме, чей довёл рояль,
взвыл: (о в этом боли след
от цены любви побед!)
что встал с криком петуха
с гривою, как старец сед,
хоть с ней не было греха!

Песня чаек

Все чайки нам на трапе,
как если б Эмма звали.
Они все в белом драпе,
чтоб дробью в них стреляли.

Я в чаек не стреляю,
я рад живым им рядом
и хлеб им припраляю
зардевшим виноградом.

О люд, нет не дождёшься,
что их в полёте схватим.
Раз Эмма ты зовёшься,
будь рад, да и под стать им.

Два корня ели

Два древлих корня ели, на весу,
под ней беседуют в лесу,

и у верхушки ели, в хвое,
звучит, чем обменялись эти двое.

И там же, на ветвях при них,
сидела белка и чулки вязала для двоих.

«Тень» корень говорит один, другой на это: «хрень».
Уже достаточно и этого за день.

Из цикла «Пальмштрём»

Пальмштрём

Пальштрём стоит поблизости пруда,
развёртывая носовой платок, что ал:
дуб аппликации, что был пришит туда,
напомнил юношу, кто том стихов читал.

С почтенья робостью, с почтенья немотой
пред вдруг открывшейся для взгляда красотой,
Пальмштрём сморкаться не рискует, он тот сыч,
в ком надругательств жажду нрав извёл, как бич.

И снова нежно сложен им платок,
что для сморканья был уже готов.
И нет того, кого на сопли он обрёк,
его кто б проклял (где же сопли!) с гневом слов.

В посёлке Богемии

Пальмштрём с фон Корфом в длительном вояже
Богемии посёлок посетили даже,

но непонятной им осталась говора основа
от первого и до последнего в нём слова.

Да и фон Корф (для новых рифм сопровождая)
растерян был, внимая речи края.

Однако счастьем засиял его потухший взгляд,
когда с восторгом ехал он назад —

в недельной хронике своей он пишет в это год:
«Вновь впечатление — чистейший мёд!»

На север

Пальмштрём от нервов сам не свой —
от этого стал спать на север головой,

поскольку — на восток, на запад, и на юг,
ему томит, вдобавок, сердце как недуг.

(Подобное случалось уж в Европе,
но в тропиках — лишь при потопе.)

Подобное известно двум учёным,
кто в этом Диккенса чтут уличённым,

и объясняется, пролив на это свет,
как магнетизм иных планет.

Пальстрём ж целИт себя, как до него не смели —
на север правя изголовие постели.

И уж случается во сне, что, наконец,
он слышит, как полярный лает в ночь песец.

Лишь западо-восток!

Когда знакомится фон Корф с Пальмштрёма сноученьем,
в него вливается то лёгким, но мученьем,

поскольку собственные думы привели,
что спится лучше по вращению Земли,

и он, как только лег на нужный бок,
всё тело устремляет на восток.

Но всё ж в жующей шутке Корф изрёк:
«Нет, мой Диван решил: лишь западо-восток!»

Целительный сон

Перед 12-тью экспертами Пальмштрём
им демонстрирует «ДополунОчный сон»,
целительную силу чью крепит во сне своём.

Когда к 12-ти он сам собою пробуждён,
уже экспертов  полусон сморил,
а он, как молодой кобель, весь полон сил. 

Ваятельное

Пальмштрём ваяет из своих перин
импрессии, как в мраморе —  гуртом:
богов и демонов, людей и бестий-образин.

Экспромтом, пуком ухватив перины пух,
он прыгает назад, проверить чтоб при том,
как лёгкокрыл творца в нём славный дух.

В игре же светотени он
зрит Зевса, Рыцаря, мулата-бегуна,
путан, и морду тигра, и мадонн,

и грезит: Вот Ваятелем бы — им
была бы Слава Старины бы спасена —
то был залит бы солнцем древний Рим.

Комки

Пальмштрём из ящика стола берёт листы бумаги
и в комнате везде кладёт, таинственен как маги.

Потом он там же каждый комкает листок
И оставляет к ночи там уже комок.

И оставляет на ночь в комнате комки,
Чтоб, коль проснётся вдруг желанью вопреки,

Чтоб, коли ночью вдруг проснётся сам не свой,
услышав шорохи комков, и клокот горловой

в нём заклокочет ночью тайной чьих-то ков,
услышать всё под шорохи комков...

Защита от шума

Пальмштрём усердно создаёт свой шум:
частично как защиту от чужих шумов для слуха,
частично ширмой от чужого (третьего ли?) уха.

Так кабинет его (такой желал бы вольный ум!)
весь в трубах отопления, чей водяной самум
даёт сносить шумы иные огражденьем дум

при монологах, длящихся часы, хотя один
он, как оратор знаменитый из Афин,
который всё рычал в огне пожара, споря,

и с Демосфеном схож на берегу, у моря.

Bona fide

Приехав в город, где он не был до того,
Пальмштрём вдруг видит по брусчатке: дождь!
И раскрывает зонт, что был с собою у него.

Но в небе абсолютно нет движенья:
ни туч, ни ветра дуновенья.
Хотя, позволено иметь, что дождь всё ж, подозренья.

Поскольку мостовая хитростью властей,
да, Магистрата, тут окроплена для впечатленья.
Всё добросовестно, да: Bona fide для гостей.

Наука

Раз всё-таки решают оба, чтобы,
отбросив «но и если», ради пробы

с теориями их, как их докукой,
встать на колени перед подлинной наукой.

Наука ж, как известно всем из фолиантов,
не почитает всяких дилетантов,

а изо рта её звучит под спазмы
одно мурлыканье: «Фантазмы»,

затем она склоняется корягой
над специальною бумагой.

«Идём! — Пальмштрём, желая быть тактичным,
бросает Корфу, — Остаёмся с личным!»


В зверином костюме

Пальмштрёму подражать зверям по нраву,
поэтому он юных двух портных привлёк,
звериные костюмы шить в короткий срок.

В одном таком, к примеру, он сидит как в ворон
на дуба верхней ветке, чтобы свысока
смочь наблюдать на небе облака.

Частенько он в обличье сенбернара,
уткнувшись мордой в лапы, видит сны:
как путники в снегах им спасены.

А то плетёт сам паутину из шпагата,
и пауком сидит в её сети в своём саду,
весь день, посередине, на виду.

А то плывёт он пучеглазым  карпом
вокруг фонтана своего пруда,
и разрешает детям корм бросать туда.

Бывает, что он в аиста костюме
висит при цеппелина фюзеляже
и достигает так Египта даже.

Деноночелампа Корфа

Фон Корфом «Деноночелампа» изобретена:
тот, кто ввернуть её не прочь,
и светлый день, задолго дотемна,
сам превращает тут же в ночь.

Когда на рампе Корф конгресса
всем демонстрирует эффект её раз пять,
никто, при  всём наличье интереса,
не может ничего понять:

как при вращеньи лампы наступает мрак —
звучит овация в ответ,
затем электрик Мампе зван (одет во фрак),
которому кричат: « Зажгите свет!».

Но факт, что только Корфа лампе
на деле вот такое смочь,
что день ей превращён уж в ночь,
всё ж  не доказан даже хэрру Мампе.

Корфовы часы

Корф изобрёл часы, чей стрелок ход,
Поскольку обоюдоостры те на взгляд,
Направлен половиною вперёд,
Другой же половиною назад.

Они показывают два и десять вместе с тем,
одновременно три и девять на часах,
и кто глядит на них — уже совсем
пред Временем теряет всякий страх.

И в этом Корфовых Часов эффект,
в чьём Янусовом ходе ясно лишь одно:
(но для того и мыслился проект)
Само собою Время в них упразднено.

Часы Пальмштрёма

Часы ж Пальмштрёма принести должны,
мимозно были чтоб их действия нежны.

Кто их попросит — получает тот.
Уже случалось и не раз такое вот:

просимый с чувством, возвратит их ход
часок назад, а может забежать вперёд

на час, на два и три, и все их обретёт,
кто просит, так как в них участие найдёт.

В отличие от всех часов, имеющих завод,
в часах Пальмштрёма не играет роли ход:

да, это механизм сложнейшей из систем,
но всё ж с нежнейшим сердцем вместе с тем.

Узнаванье запахов Корфом

Корф в Узнаванье запахов — гигант.
Но мир вокруг не признает сего.
И фраза: « Мы не чуем ничего!»
Парализует в нём его талант.

Он пишет, как Стендаль, грустя,
В одной из книжек записных:
«Лишь только много-много лет спустя
Я стану понят большинством живых.»

ЗапахооргАн

Пальмштрём создал свой мощный ЗапахооргАн,
и им концерт с «Чохоприправ-сонатой» Корфа дан.

Начало темы из триоле-альпо-трав
Затем акаций-арией всех радует, объяв.

Но в Скерцо вдруг, нежданно так всерьёз,
меж эвкалиптами слышны и бризом тубероз

три знаменитых Чохоместа несколько минут,
что Имя всей сонате в мире создают.

Пальмштрём ж во время исполнения синкоп
со стула падает, свалившись как в окоп,

в то время как за письменным столом
Корф к новым опусам несётся напролом.

«Аромат»

Возбуждены от Корфа «Запахосонат»,
друзья открыли заведенье «Аромат»,

в котором, коротко коль излагаем,
продукт гостями не глотаем, а  вдыхаем.

К примеру, мелкие монеты бросят в автомат —
бальзамогорны стен вдувают аромат,

заказанный раздутым гостя носом,
и тот с восторгом пользуется спросом,

одновременно на экране с этим к аромату
картина с блюдом возникает — и за ту же плату.   

Мировой курорт

Пальмштрём основывает мировой курорт.
Заняв вершину у горы, как дивную корону,
он создаёт безветренную зону,
где как леченье практикуют, так и спорт.

Так, с помощью гигантской центрифуги,
напоминающей собой большой отель,
он шлёт назад любую грозную метель,
спокойными творя от вьюг досуги.

Недостижимая для холодов гряда,
недостижимая и фёном,
цветёт лечебница здоровья бастионом
и даже в зиму иногда.

Мышеловка

1

Пальмштрём не держит в доме никакого сала
Для мышеловки, чтобы мышь спать не мешала.

Корф тронут мукой, другу что терпеть,
Из мелкой сетки мастерит ловушку-клеть.

И в клеть он помещает к ночи друга
Со скрипкой — от бессонницы недуга.

И ночью, озарённый звёзд лишь светом,
Пальмштрём играет менуэт за менуэтом.

И, так как он игрой своей чарует тишь,
Под чарой в клеть к нему заходит мышь.

И тихо-тихо дверь за ней затворена,
Что даже не заметила она.

И перед ней, поникнув головой,
Пальмштрём тут сон вновь обретает свой.

2

Корф утром, применив большой домкрат,
На воз с усердьем грузит «аппарат»,

Как мебели то был бы перевоз,
Воз тянет мощный  конь-тежеловоз

В далекий от жилья Пальмштрёма лес,
И там, среди его густых древес,

Где глубиной полна так тишина,
Вновь пара освобождена.

И первой мышь выходит на свободу,
Затем Пальмштрём, такому рад исходу.

И новой родине мышь несказанно рада,
Ей леса не страшна совсем громада.

Пальмштрёма с Корфом же, лишившися забот,
Воз просветлёнными назад, домой, везёт.

Пальмштрём соловью, который не даёт ему спать.

«Не хотел б ты в рыбу обратиться
и в напевах быть уже не птица?
Невозможно ведь уже инАче,
что к полУночи, когда мне сна отрада,
мне не знать её от твоего надсада!
Рыбой стань, а знатен, так тем паче!

И жена в гнезде была бы не в обиде,
коль предстал пред нею в кАмбалы ты виде,
в кроне успокаиваясь кровью,
иль крылатою макрелью к ней для дела
ты взлетел бы славно, Филомела,
сделай это, мне воздав, с любовью!»

Европейские книги

Корф негодует, и его уносят стопы,
когда он только видит книги из Европы,

в нём пониманья нет ума —
как вынести все эти центнеры-тома.

Его мутИт — как может Дух опять
в гробоподобьях оных пребывать,

раз лёгок Дух, так должен быть и он
во что-то лёгкое для сбыта помещён.

Но европейца тронет только тот,
кто в деревянный загнан переплёт.

Жрица

Уж дремлет пАгода в сапфире небосвода...
Из храмовых ворот выходит для моленья
Танг-ки-ай-и — хранительница поселенья
от зыби в жизни и её ужасного исхода.

Слышна из уст её лунному свету ода
Танг-Ванга — императора, цветами умиленья
пирог в руках её сияет восхваленья
с короной в форме крохотки-комода.

Она идёт от храма, миновав  дорожку,
семью, из тростника для флейт, мостами
к могиле пса, забит был коий месяцу в угоду,

И крошит медленно пирог свой в жертвенную плошку,
и месяц манит к ней согнуться тонкими перстами,
и, губы вытянув, ему в уста влагает оду...

Корф в Берлине

Корф — всем достаточно уже  известен он —
решил завоевать  Берлин,
куда Экспрессом Времени вметён.

В Берлине же он принят как один
из тех... кого не привечает сноб,
так как подобных там полно уж мин —

не женских иль мужских особ,
но безусловен, очевиден Дух,
незримый, не узреть кому б лишь чтоб.

«Обед-газета» Корфа

Корф изобрёл «Обед-газету»:
как кем-то разворот её раскрыт —
становится тот тут же сыт.
И это без того, что стол накрыт,
какой-нибудь другой еды, чтоб съесть.
И каждый, даже в ком отчасти мудрость есть,
в обед спешит её прочесть!

Корф изобрёл вид шуток

Корф изобрёл вид шуток, от которых лишь
в уморах через многие часы лежишь.

Так: кто их слышал, хоть от скуки был бы хмур,
в себе их носит как бикфордов шнур,

а ночью вдруг в постели, шутки в ком,
младенческим взорвутся хохотком.

Ветробрюки

У ветробрюк портного-мастера Аморфа
уже готов заказ Пальмштрёма и фон Корфа:
комплектов пара (за один присест!)
рекомендованных для норд-норд-вест.

Обшиты, оба тут же с вихрем в споре
пересекают сушу норда как и море,
таскают негодяев за чубы где вонь,
а добрым под котлом раздут огонь.

Метеоролог, их завидя, страшно изумлён,
в смущении впервые в жизни рдеет он,
так как фенОменом пред ним как новая скрижаль —
видна у службы людям ясная мораль.

Пальштрём как ночь

Пальмштрём как ночь хронометр кладёт,
его чтоб тиканье не раздражало слуха,
в сосуд где опий иль эфир, чтоб мокнул тот.

С утра он достаёт хронометр «со дна»
и, присягая для его поднятья духа,
кладёт уж в кофе, чтоб взбодрить «со сна».

Кабинетный воздух

Корф кабинетный воздух создаёт,
что так напитан, что любой предмет
в нём вОткнут остаётся, совершив полёт.

Держатель перьев, хоть, к примеру, взять,
когда не может больше Корф писать,
так как служанка в дверь вновь чем-то бьёт —

Корф сразу алиби держателю даёт:
что либо где-то в воздухе посередине тот,
иль где-то в ней, где многое влечёт.

Полотна

Полотна, что, перевернув лишь, вешают на стену,
где голове дарован низ, а верх — ногам, для зренья
меняют часто, к изумлению, их цену,
из царств Фантазии неся всем откровенья.

Пальмштрём, кто рано понял суть эффектов,
сим стилистическим приёмом полнит помещенье,
и как художник крупных лишь объектов
всех в небывалое приводит восхищенье.

Персоновесы

Корф Конструированье радует весами,
где фунт за фунтом взвешенной персоны
считают вместе колокола звоны.

И звон определяет вес, какими б телесами
ни обладали люди, даже мелкого замеса — 
любому вес всё ж сообщит ся весомесса.

Лишь Корф не издаёт сам перезвона
как невходящая в круг взвешиванья веса,
(в круг бюргэрский) конструктора персона. 

Полицейская лошадь

Пальмштрём устроил полицейской лошади показ,
которая гнёт уши всякий раз,
число считая капель, из каких концов
кто пролил, так и пуговиц штанцов.

Никто отныне не идёт на риск,
поскольку лошадь всем предъявит иск.
И на дорогах, как пример статистики нам дан,
Растёт число культурных горожан.
 
Venus-Пальмштрём-Anadyomene

Пальмштрём порой желает раствориться
как соль в любом с водой стакане,
особо — на закате солнца, но не ране.

И он покоиться желал бы до восхода солнца,
и вновь явить себя (собрать) в солёной пене,
о: Venus-Пальмштрём-Anadyomene...

Сравнение

Пальмштрём качается как ветка на ветру...
Когда Корф спрашивает о причине,
Пальмштрём речёт: что нежное раздумье ныне,
с малюткой-птичкой схоже, кто на ветку села поутру,
его коснулось в кабинетной нише,
и он качается как ветка на ветру,
весь трепеща  от полученья дара свыше.

Умозрительное

Порою, пристальное в зеркало гляденье
приносит наслаждение Пальмштрёму,
так: в дымке амальгамы он как откровенье

провидит бабочек пыльцу культуры Майя
дыханьем рта, что с мира сдунет дрёму,
от смрада шельм его освобождая.

Пальмштрём чтит непогоду

Пальмштрём чтит очень непогоду,
так как тогда покоя больше всем вокруг,
ведь ограничен тою суетни досуг,
и вновь достойней жить людскому роду.

Уже одно, что небо зонтика вполне
символизирует людскую суть:
не поддаваться вечной толкотне,
так мудро, хоть, увы, ещё не жизни путь.

И по пустым проулкам или в чистом поле
Пальмштрём, идя, от туч прикрыт зонтом,
рад, что праобраз человека всё ж по высшей воле
космологичность в нём хранит при том.

Из цикла «Пальма Кункэль»

Тётка Кункэль

Пальма Кункэль с Пальмами родня,
остальное неизвестно до сего им дня.
Неизвестной быть желая, без забот
для себя самой одна она живёт.

И о тётке Пальме Кункэль потому
нем хронист, лишь иногда ему,
коль сама решит из теми выйти, став видней,
удаётся верно что-то сообщить о ней.

Но пока её не видел белый свет,
также в будущем ей в этом прока нет.
Уж одно, её что имя здесь звучит, скажу:
полностью противоречит тётки типажу.

Слово-Искусство

Пальма Кункэль говорит — то знаем мы — 
но, конечно, не народ как Тьмы.

Речь у Пальмы не бежит, что твой ручей,
к солнцу — никогда, всегда до солнечных лучей.

Чуждая беспомощности взвытий,
Пальма спросит лишь при крупном из событий.

Гномов никогда не спросит, только великанов,
никогда: ну как дела их станов.

О погоде слов в ней нет и про портного,
о проблемах и у той и у иного.

Так она всегда свежа в необходимом,
ибо дуновенье слов не душит дымом.

Лоре

«Как имя попугая?» — фраза эта
теперь не получает никогда ответа.

Тот был один уж раз представлен: «ЛОре» —
недели был затем с тоской во взоре.

Но позже справился он с этим, как с недугом,
Пёс Фритца Кункэля когда ему стал другом.

Лорус

Фритц Кункэль пуделя имел, кто некрещённым был,
когда его тот у фон  Корфа брата сводного купил.

И Фритц, одна из самых щедрых в помощи натур,
узнав, что попугай от «Лоре» стал тоскливо хмур,

решение за этим принял, так как мудр был он:
чтоб в утешенье ЛОре — ЛОрусом был пудель наречён,

поскольку, если в мире есть родство имён,
крещён кто с ними — не бывает оскорблён!

Корф сам затем провёл обряд, как требует канон —
чем Лоре-попугай был сразу исцелён.

Тот кот

ЛОрусу, коего влечёт забот круговорот,
встречается лишь первый в жизни кот.

Кот, крив, традиционно-бел — но вдруг
его спина от страха полукруг!

Лорус же нежен, победив испуг:
«Pax vobiscum, сопутник-друг...»

Противоречия

Цэцилия же нелюбима попкой-ЛОре,
что к оскорблениям приводит вскоре,
поскольку ЛОре чует в буднях шлюхи,
противоречья мозговой разрухи.

Те, может, будут правы, кто б сказали,
что ся служанка так плоха едва ли,
и пункты прегрешений вы найдёте
в глазах у Лоре лишь в конечном счёте.

Но Лорус для Цэцилии — отрада.
И тайно бедного он утешитель чада:
так пыль сметает, коль служанку сморит дрёма
своим хвостом в квартире у Пальмштрёма.

Борода

ЛОрус может, признан властью как фенОмен,
полицейским псом служить, доход чей скромен.

Долго он на это всё ж не шёл,
так как выбор необычно был тяжёл.

Сердцем он хотел служить бы людям всем,
но и Зло им служит вместе с тем.

Ну а он, хоть пудель с бородой,
не судья всё ж над людей бедой.

Так, в конце, решенья чтоб достичь,
бороду Пальмштрёму он даёт остричь,

разрешив себе, чтоб каждый в жизни крен,
в том и в этом был без перемен.

Но едва без бороды он вышел из ворот,
как тяжёлый уж конфликт его вновь ждёт.

Мопсова жизнь

Порою мопсам хочется в усладах
сидеть на тёплых каменных оградах

и с высоты поста в надуличном эфире
в покое всё вкушать, что им готовят в мире.

О, Человек, будь пред собой  в засаде —
а то ты тоже мопс лишь на ограде. 

Заблуждение

Люди перед домом или что-то —
нет, не люди, а деревья всё же,
люди (заключает Отто)
люди — всё же сны, похоже.

Всё в неясности своей постыло,
ничего не выявить в заблудшем:
то, что есть и будет или было,
и ненужно вовсе в самом худшем.

Vice versa

Что заяц бы сидел на Поле Веры,
и это видел б кто-то — не сыскать примеры.

Но при наличии бинокля неизбежно всё же,
что наблюдаем и с усердием, похоже,

пусть с гору хоть, владельцем-человеком —
и с ложку гномик век за веком.

За человеком ж наблюдает вместе с тем
сам Бог, кто мягок, глух и нем.

На  планете мух

На населённой мухами планете
нет вовсе жизни людям никаким:
ведь то, что люди мухам делают на свете,
то мухи делают на их планете им.

Так: там висят на клейких лентах
одни совместно на окне,
другие стынут в экскрементах
и в скисшем плавают вине.

В одном людей всё ж превосходят мухи,
на их планете верно чтя уют:
не испекут нас с пирогами их стряпухи,
и по ошибке с пивом нас не пьют.

Вот белка

Вот белка — место что ни ночь,
менять для жительства не прочь.

И так же мы: в вечерний час
трактира стол встречает нас.

Кто знает — чем от нас теперь
всё ж отличается сей зверь?

В отелях тож: к тому еда
(что духом станешь — не беда!)

А в «Золотых уж Людях» ты —
сам Соло, раз столы пусты.

Январская медитация лошади дрожек

От шкуры валит пар и из ноздрей наружу —
как тянет газы из меня январь в такую стужу.

Да я давлю уже на атмосферу,
как Клячей Лунного Двора была б, к примеру!

Лишь не хватает, чтоб кроваво раскалилась силой —
Сиянья Северного я б была Кобылой!!

А сзади парить в звёздах твердь не прекрати —
туманоплесенью была б для Млечного Пути!!!

Глаз мыши

Какой-то мыши алый глаз
глядит там, где в нору их лаз,

и в сумраке пылает вот —
и в сердце будто молот бьёт.

В чьём сердце? Да в моём, поверь —
ведь предо мною этот зверь.

Душа, запомни эту мышь!
Во всём лишь ужас, что дрожишь...

Блюдолиз

Ох, блюдолиз  идёт сюда —
как семь гусиных лапок.
О, блюдолиз — сластям беда
всей жизни, как от тряпок.

Уже прошёл он рубежи,
тварь в корме чья потреба,
и рыбу слижет — положи —
и масло слижет с хлеба.

Я слышу наяву как сказ,
слюны опоен ядом:
что вновь родят меня как раз
для виселицы чадом.

Судьба

Зигзаг-язык из тучи дал обет:
«Барану принесу я свет!»

Баран, в хлеву кто сено ел,
тут слева сзади обгорел.

С тех пор он в думах: почему
и от кого же то ему.

Вперемежку

Пёс, кто под ливнем весь промок,
принявший мокроту за рок,
желал лишь носовой платок,
чтоб нос хотя бы так не тёк,
и чтоб травой его опять,
прижавшись к ней, не вытирать.
Но нет платка, раз рок обрёк.

Лев

На отрывном календаре
лев на охоте на заре

запечатлён был где апрель,
семнадцатое. Но досель

лев любит дату вспоминать,
как был бы он внутри опять.

Трусы

Святы те трусы, да святы,
коль на солнце и ветру,
с будней в выходные сняты,
сохнут в думах поутру.

Как по-холостятцки даже,
как свободы атрибут
на верёвок антураже
смело парус их надут.

Что им тропов нету, вроде —
брось, художник записной:
летом чтит их всё в природе
в зиму, в осень и весной.

Акт рождения философии

Испуганно глядит овца, меня вдруг обнаружа,
как если б первого во мне увидела бы мужа.
Мы как во сне, вперив друг в друга взор —
мне так, как если б я овцу не видел до сих пор. 

Физиономическое

ЛалАкримАс, была таким созданьем,
кому был плач навзрыд всегда сродни,
а ЛагримАсс, забытую страданьем,
гримасы в жизни лишь влекли одни.

Я с ними, сёстрами, давно уж свёл знакомство,
они друг друга дополняют, и для нас,
чтоб нам забыть про жизни вероломство,
я каждую зову: ЛалАкримас и Лагримасс.

Из других циклов

Какой бы памятник хотелось мне

Какой бы памятник хотелось мне?
Чтоб был из сахара б и встал на моря б дне,

чтоб раствориться там за краткий срок,
и воду подсластить, чтоб рыб роток

от удивленья себе бы впрок
хотя бы сделал ну один глоток! —

ведь весть о том до Хамбурга дойдёт,
до Бремена, где все откроют рот!

И снова в ваш душевный круг
вернусь тогда я лучшей из заслуг.

А если б памятник себе из позолот —
от птиц он примет лишь помёт,

а будь из камня — с шуткой человек
его бы орошал за веком век.

Эстет

Коль мне сидеть, сидеть я не хочу,
как ягодицам тут моим по нраву,
а как по нраву Духу, раз им возлечу,
кто в стуле бы обрёл достойную оправу.

Нужда же Духа в стуле тож невелика,
он в стуле ценит только стиль, угодный небу,
а мебели предназначенье Дух во все века
без гнева оставляет черни на потребу.

Он

Он, мысля, всё чесал себе затылок
мизинца ногтем (чей с тех пор досуг
уже не знал ни ножниц и ни пилок)
что рос, как если бы Земли вокруг,
вокруг макушки, что лысея,
несла плешивости недуг,
пути короче будто б не имея,
достичь чтоб цели, не закончив круг. 

Чего же ветер так свистит?

Чего же ветер так свистит?
Как шутовской мотив.
Как в ключ задули б — свист стоит
то яр, то сиротлив.

И плачет ночь с ним заодно
с дождём под гнётом мук,
и монотонный всё в окно
тяжёлых капель стук.

А ветра всё ужасней свист.
И вой собак в ответ.
Вот так философ-пантеист
свистит на белый свет.

Чох

Чох на террасе, затаясь у блюдца,
ждёт жертву, чтоб ноздрей её коснуться,

и вот касается ноздрей, исполнен гнева,
у Шримма, кто взял блюдце слева.

И Пауль Шримм уже грохочет: «П-тчи!»
и так по понедельник (хоть кричи!). 

Раввин

Раввин из Праги Брод, тут христианам ясно:
посредством сатанинской магии возмог
такою силой обладать, что Смерть напрасно
пыталась, чтоб Огонь Её его бы сжёг.

Но Смерть управу всё ж нашла на силу эту,
сокрывшись в розе, что у синагоги врат.
А сатанист-раввин-то думал: в розе Смерти нету —
и помер, как вдохнул её он аромат. 

Si duo faciunt idem, non fit idem

Две куры могут выглядеть и псом,
когда их зришь в правильном месте,
и отдалившись от него, и если вместе,
и жёлтый с бурым цвет их  тут весом.

Напротив: паре псов не выглядеть как куре,
куда бы их ни помещать при этом,
а их окрас каким бы не был цветом,
и что ни делай в мировой культуре.

Хэрр Майэр — мера мира

Хэрр Майэр для себя — есть мера мира.
Само собой, что он один с просветом от эфира.

Хэрр Майэр мнит: к чему у вас искусства жар,
коль то не для меня! А нет — оно лишь пар.

А дальше больше всем хэрр Майэр изречёт:
де суть искусства наказания влечёт.

Скорее нужно с хэрром Майэром расстаться,
чтоб уж в конце убийствам в буйстве не предаться.   

Моим карманным часам

Спешите так! — упрёк моим часам,
но лишь взгляну на них — светлее сам.
В порядке механизм, что ж завожу, виня?
Сам слишком медленно иду — ах, это от меня.

Фипс

Пёс Фипс, кто был и мал, и мил,
от дяди галстук получил,
чей шёлк был жёлто-алым.

Но тётя, мыслимо ль, к тому
пришила бубенец ему,
чтоб для ушей звучал им.

Ой, Фипс стал горд как домосед,
то Шольц почувствовал, сосед
из дома, что был рядом,

кого приветствовал хвостом
Фипс прежде, но, став горд потом,
теперь не видит взглядом.

Если слева лес с откоса

Если слева лес с откоса,
справа люди вереницей —

шляпу натяну до носа
и пойду к лисе с синицей.

Те, в чём ум, таить не станут.
В мире ж бюргэров — обманут.

Утки мчатся на коньках

Утки мчатся на коньках
льдом пруда в мороза дни!
Да коньки откуда ж, ах?
Небогаты ведь они.

Да откуда же коньки?
От коньков их кузнеца.
Подарил, чтоб все деньки
крякали бы без конца!

Проблема

Раз камень полетел, летел как взмыл,
хотя и не имел он птичьих крыл! —
но дозволение на то ему, конечно, дали.
Ах, этот случай самым редкостным прослыл,
ведь дозволение летать камням дадут уже едва ли.

На одной сцене

На сцене: кроны дерева завеса,
принесена с опушки леса.

Направо от неё себя вознёс
холста чернеющий утёс.

Налево от неё газон,
из козьих шкур, и зеленеет он.

Иллюзии признав за то в ответе,
Кон-коротышка рухнул на паркете.

Кон был в Суде, где он — большой эстет,
желал услышать, что — искусство, а что нет.