Светлая радость

 

  К светлому празднику Пасхи

                СВЕТЛАЯ РАДОСТЬ
  Нарядный особнячок на Пятницкой улице старой Москвы принадлежал одному из видных чинов железнодорожного ведомства.
  Семья была добропорядочной, со старинным патриархальным укладом и православными традициями. Супруга занималась домом, в её ведении был небольшой штат прислуги – горничная, кухарка, садовник и сторож.  Хозяев своих они уважали, работали добросовестно, не было причин жаловаться на тяжкую долю.
  Две дочери – Ирина и Ольга – учились в известной престижной гимназии, бойко говорили по-французски, хотя отцу это очень не нравилось. Матушка же с детства приучила девочек безупречно говорить на русском языке и любить русскую литературу. Так что барышни вполне вписывались если не в высшее общество, то вполне достойные  московские круги. 
  После окончания гимназии старшая сестра  Ольга училась на Бестужевских курсах, где строгие порядки солидного заведения оберегали своих учениц от влияния либеральных идей, будораживших общество. Младшая же, как губка, впитывала  взрывоопасные, поражающие новизной призывы и лозунги.
  Отец давно чувствовал надвигающиеся перемены. В стране тут и там возникали народные волнения, создавались профсоюзные ячейки, останавливалась работа на предприятиях.   Началась Первая мировая война.  Министерство путей сообщения тоже трясло в ознобе. Железнодорожников не призывали в армию, но были нарушены все графики гражданских перевозок, что порождало недовольство и сумятицу.
  В 1916 году начались открытые забастовки железнодорожников, а приход Временного правительства окончательно развалил всю систему путей сообщения и перевозок. О министре путей сообщения писали злобные  язвительные статьи, рисовали карикатуры.
  Отец, пользуясь служебным положением, заранее отправил багаж с нужными и ценными вещами в деревню, где был собственный большой дом, в котором семья проводила лет о.
  Девочки росли в окружении чистой и благодатной природы, на свежем воздухе и деревенских продуктах. Молоко, яйца, овощи – всё было местным, вкусным, привычным.  Летом бегали босиком, дружили с деревенской ребятнёй. Весёлой  стайкой ходили в лес за грибами, черникой, гонобобелем, так здесь называли голубику.
  Места были окраиной Мещёры. Глухие леса, болота, прозрачные озёра с незатейливыми названиями – Чёрное, Белое, Дальнее…  Грибов и ягод было видимо-невидимо, но  такое же множество комарья и слепней. Закутывались от них платками до глаз, но злющие кровопийцы находили дырочку-щёлочку и донимали безбожно.

Щедрые  дары леса заготавливали на зиму – солили грибы, сушили малину и чернику, варили варенье. Во дворе  постоянно грелся пузатый тульский самовар, вьющийся из трубы дымок создавал уют и не нравился комарам.
  Зимой за домом следили Настасья с мужем. Когда-то молодой девушкой её взяли няней к детям, так она и приросла к этой семье. Научилась читать и писать, усвоила хорошие манеры, одинаково  заботливо ухаживала за каждым членом семьи.
  Едва дождавшись весны, отец велел семье собираться в деревню. Перед отъездом давал строгие указания:  «Одеться поскромнее, вещей много не брать, драгоценности и деньги спрятать на себе, ну, вы там знаете, куда. В дороге продукты и воду иметь свои, ничего не покупать. Поезд проходящий, дальнего следования, туалеты закрыты. Я договорился с начальником поезда, вам будут открывать, но из купе выходить только вдвоём. Третья остаётся на месте, неизвестно, кого к вам подсадят, везде беспорядок».
  Казалось, он предусмотрел всё. Но неожиданно его прервала младшая дочь:
- Я не поеду. И здесь не останусь. Москва – стоячее болото, вся жизнь в Петрограде, а здесь…
-  А кто тебя спрашивает? Быстро собирайся, завтра с утра поезд, - повысил голос отец.

- Силой не заставите,  папа, а на замок запрёте,   в окошко выпрыгну.
- Иринушка, что ты такое говоришь, да разве можно?  - вступила мать, - ты же ещё ребёнок.
- Давно не ребёнок, а будете настаивать, прямо сейчас из дома уйду.
  Ирина с подростковой неуправляемостью бросилась в революционную романтику. Были сняты все запреты, забыты устоявшиеся нормы общественной жизни.  Выплеснулась агрессия, вседозволенность, азарт разрушения. Всё это кружило голову – свобода! Моральные устои, веками сохранявшие чистоту русской нации, были попраны. По улицам ходили орущие  разнузданные толпы с разномастными флагами, голые мужчины и женщины несли плакаты «Долой стыд!». Пропагандировалась теория «стакана воды» Александры Коллонтай. Всё это было в кипящем Петрограде, но и до Москвы доходила эта отрава.
  Уезжали вдвоём, отец успокаивал их тем, что сам остаётся в  Москве  и не оставит дочь без присмотра.
  Деревня была в глуши, из районного центра шла узкоколейка , по которой реверсом ходил маленький паровозик «кукушка» с тремя почти игрушечными вагонами. Голос у «кукушки» был пронзительным и высоким, вагончики беспощадно качало из стороны в сторону, казалось, они сейчас сползут в заросли иван-чая и ромашки, через которые, пофыркивая, тащил их паровозик. Но даже от узкоколейки до деревни нужно было идти по лесной дороге километров семь-восемь.
       Не   смотря на отдалённость, деревню трясло вместе со страной. С каждым днём жизнь становилась труднее и беспокойнее. Из района изредка наезжали уполномоченные, кричали на собраниях про советскую власть , светлое будущее… Их слушали молча, безучастно, а дома старательно прятали подальше нехитрое своё добро и припасы . Самым страшным  было то, что люди  стали бояться друг друга.
  Назначенный властью «главным» деревенский крикун и бездельник Тимоха через короткое время куда-то пропал. Приехавшим из района дознавателям в один голос твердили: «К начальству поехал. С бумагами». Про меж собой шепотом делились, что, мол, видели его на Чёртовом болоте, утоп, видать, леший его туда затащил.
  Мать рвалась в Москву узнать о дочери, но все попытки кончались неудачей.   И вдруг Ирина появилась сама. Худая, грязная, с младенцем на руках. Изумлённым родным запретила к ней приближаться и задавать вопросы – сама всё расскажет. Рассказ был коротким – девочке месяц, добиралась  сутки, по узкоколейке на дрезине. Дома на Пятницкой нет, чужие люди там живут. Отца тоже нет, взяли его. И министерства нет, теперь Народный комиссариат.  И последнее – у меня тиф, не подходите.
  Первой пришла в себя Настасья: «Раздевайся, одежду брось в мешок, сожжём, иди на кухню, чугун с тёплой водой на печке, мойся с мылом. Одежду принесу, постелю в гостиной».
  Мать рыдала, а Ольга уже хлопотала над ребёнком. Достала роскошную павлопосадскую шаль, отправила Настасью в  деревню за Матрёной, у той грудничок. Матрёна пришла быстро, умело приложила девочку к груди и та сразу начала  жадно сосать. Закричала, когда грудь отняли. «Нельзя сразу много-то, тоща больно девочка, живот заболит.  Я вот сцежу вам в баночку, покормите часа через четыре, да  водички не забывайте давать. Заднюшку грудным молоком намажьте, сопрела. А так хорошая девочка, Ваське моему невеста вырастет. Три дня буду сама её кормить, а уж дальше, не обессудьте, плата закончится. А шаль больно хороша».      
  В суете забыли про Ирину, заглянули в  кухню, всё было убрано, сама Ирина чистая, похорошевшая мирно лежала на  диване, заранее постеленном Настасьей.
 Под утро  она умерла.
  Все три женщины обожали Лялечку.  Безмужние. Одна потеряла мужа и дочь, вторая пожить с мужем толком не успела и ребёнка родить – война отняла, а для молодой
совсем и красивой Ольги замужество в деревне вообще не просматривалось. В город же дорога была заказана.
  Ирина оставила Свидетельство о рождении дочери, где фамилия была указана их семейная, а имя Ольга. Отчество им ни о чём не говорило, выдуманное, скорее всего. Странным показалось то, что родилась девочка в день именин Ольги, по православному календарю 11 июля.
  Каждая из женщин старалась дать Лялечке всё самое лучшее. Бабушка рано научила читать и писать, приобщала к русской литературе и поэзии, Настасья ласково посвящала в премудрости домашнего хозяйства, а любимая мамочка Оля занималась французским языком, знакомила с окружающей природой, учила понимать прекрасное. Время от времени бабушка говорила грустно:  «Ерестить бы надо Олюшку, мы ведь крещёные все». Только время было смутное, иконы в бабушкиной спальне прятались за занавеской, в церковь никто не ходил, молились тайком. Вторая половина их дома давно была закрыта, окна заколочены. Попытки власти занять помещение как-то не удавались. Деревенские в один голос твердили, что «нехорошая» эта половина – кто ни попадёт, всех смерть забирает. Откуда и как родились эти байки непонятно, но хозяев они спасали.
   От голода же спасал родной лес, давал всё - орехи, грибы, ягоды, травы лечебные. Охотиться было нельзя, а вот рыбу на озёрах… Может, тоже нельзя, так ведь кто ж уследит, в лесу озёра спрятаны. Вот и выходит, что лес кормилец-поилец, одно слово, спаситель.
С вечера Лялечку помыли, уложили спать пораньше, мамочка обещала утром дальнюю прогулку.
Действительно, из дома вышли на ранней зорьке. Полнеба окрасилось нежным розовым светом, который с каждым мгновением становился ярче. Воздух был свежим, отдохнувшим от дневного зноя, трава поседела от обильной росы,  и висел над ней лёгкий молочный туман.
Просёлочная дорога петляла то по лугу, то ныряла в пшеничное поле, из которого выглядывали синие васильки и мелкие ромашки.
  Идти было весело, остатки сна прогнала утренняя свежесть. Ноги у девочки уже гудели, она сняла старенькие сандалики с намертво стоптанными задниками. Земля была ещё холодной, но мягкая пыль ласкала уставшие ножки.
   Солнце выкатилось из-за горизонта стремительно, на землю хлынул поток света, казалось, вся природа восторженно ахнула и радостно встрепенулась.   
  Идти было далеко. Когда дочка притомилась, сели отдохнуть и позавтракать. Хлеб, яйцо, зелёный огурчик. Запили простой водой. Мама начала объяснять, куда и зачем они идут. Лялечка слушала внимательно, не перебивая. Задала единственный вопрос: «Мамочка, а почему бабушка икону с Боженькой прячет, раз он добрый и справедливый?». Что ответить, Ольга не знала.
  До церкви шли ещё долго. Присели на старую каменную скамейку. Ольга снова рассказала девочке, как себя вести. Кладбище возле церкви было вполне ухоженным, как ни странно, но здание было в плачевном виде – облупившаяся штукатурка,  вывалившиеся кирпичи, забитые кое-где окна, покосившийся крест на куполе, местами тронутом ржавчиной.
Наконец они вошли в пустое холодное и темноватое помещение храма.  Девочке стало обидно – мама рассказывала совсем по - другому,  что светло, красиво и ангелы поют, ну, хор церковный, вроде ангелов. А тут темно и страшно.
  Их приветливо встретил батюшка в довольно поношенной рясе. Он что-то говорил, но Лялечка смотрела только на его большой золотой крест, в центре которого была яркая картинка, которую  ужасно хотелось рассмотреть поближе.
  - Матерям-то нельзя крёстными быть, - обратился он к Ольге.
Она отвела его в сторону и зашептала взволнованно: «Не мать я ей, тётка родная. Мучаюсь ежечасно, когда и как сказать ей. А умолчу, другие скажут. Так мать назвала её Ольгой. И я Ольга, вот незадача, что делать, не знаю».
Священник вдруг заговорил спокойно и совершенно по-светски: «Ничего не надо делать. Великая княгиня Ольга первой приняла крещение в самой Византии ещё до внука своего Владимира, крестившего Русь. И сестра твоя не зря дочку Ольгой назвала прямо по святцам. Верующей сестра-то твоя была, Царство ей небесное. А ты ей мать, и до конца дней матерью будешь, что бы кто ни говорил. Вот в храме-то холодно, вода в купели холодная, не простудить бы дитятко. Давай я обряд здесь сотворю».
  Он побрызгал девочку водой и прочитал негромко: «Крещается раба Божия Ольга, во Имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь». После чего надел на Олечку простой оловянный крестик на суровой нитке: «Вот, Ольга, есть у тебя теперь свой Ангел – Хранитель».
  Руки у батюшки были тёплыми, голос ласковым. Капли воды, стекая, щекотали лицо.  Олечке показалось, что в церкви уже не темно вовсе, запах сладкий и голоса вроде где-то поют.
- Воспарила душа у ребенка, - тихо произнес батюшка.
- Ну, храни вас Господь. За подношения спасибо. Не голодаю, прихожане приносят, что могут. И огородик у меня . Бабушка Варвара  сажает-поливает. По дому хлопочет, хоть старенькая, а весьма бодрая. Вот за деньги спасибо, совсем обнищал храм, маслица для лампадок купить не на что. Прихожан мало и те обездоленные. Но настанут другие времена, верую. Возродится вера наша православная. И храмы встанут по всей земле, и верующие вернутся в церковь. Да будет так.
Обратно шли не спеша, молча. Солнышко уже припекало вовсю. 
- Мамочка, я так рада, что меня теперь тоже Ольгой зовут. Как тебя. Потому что ты у меня самая любимая. А как-то уже есть захотелось, может, поедим?
  Мама достала ломоть хлеба.
- А яичко?
- Отдала я всё батюшке, доченька.
- Да? Ну, и не очень-то хотелось мне яичка. Зато теперь у нас Батюшка есть, да, мам?