Пьер Паоло Пазолини. Касталия

Я ступаю на маленькую сцену, на ней
стоит стол, он занимает здесь большую часть места.
Вокруг стоят стулья, а в углу – микрофон.
Я нахожусь в античном театре.
Вокруг стола уже собрались люди, я ищу место, чтобы сесть
с той стороны, что ближе к микрофону (справа, если смотреть из партера).
Мое присутствие здесь – официально, и я одет соответственно случаю.
Также и другие (все их лица мне известны, хотя я и не припоминаю их)
имеют вид людей, тщательно подготовленных к церемонии.
Грациэлла читает стихи перед микрофоном. Но ее голос
теряется в суете приготовлений на сцене
и в громадной пустоте партера. Где Грациэлла научилась
так хорошо читать стихи? Голос ее ясен,
искренен и безыскусен, она читает, и строфы стихов
повторяются с небольшими вариациями.
Стихи касаются политических тем, и Грациэлла
достойно и смиренно защищает высказанную в них позицию.
Сцена необычайно высока, так высока, что
за ее краями видна лишь пустота. Я встаю со стула,
слегка вытягиваю шею, и вижу, что
полупустой партер – будто бы в глубине бездны. Голова начинает кружиться,
и мне становится плохо. Тем временем, чтение Грациэллы прерывается
появлением каких-то деловитых людей, которые полностью
занимают собой сцену. Благодаря их организаторскому пылу
я узнаю причину, по которой я здесь. Мне предстоит вручить награду
афинскому студенту, и эту церемонию покажут по телевидению.
В руке у меня чаша, в которой должна храниться награда.
Микрофон стоит подле меня. И в этот миг на меня внезапно находит припадок ярости,
истеричной, инфантильной и злобной. Сердце мое готово разорваться,
и я кричу, что никогда не соглашусь ни на что подобное, и я
(хотя что-то, к чему я испытываю особенное озлобление, кажется,
меня сдерживает) выхожу, повторяя
свои отчаянные слова отрицания. Теперь я
оказываюсь в просторной комнате, где уже собрались в ожидании другие.
Театр, несомненно, расположен на вершине возвышения,
в самом сердце города, недалеко от моря. Смежное со сценой
помещение, в котором я оказался, все залито морским светом.
Собравшийся там в ожидании награждения народ
умиротворен, просветлен и тих. Среди других там стоит молодой человек,
чье лицо мне знакомо. Он, однако, преображен
этой ритуальной тишиной. Его кожа будто бы покрыта светящимся гримом,
а волосы его свежи, воздушны и благоуханны. Они у него длинны – в соответствии
с ужасной модой наших дней, но в то же время, коротки и будто бы прозрачны
надо лбом, на котором сияет, словно горящая капля, самоцвет –
то ярко-голубой, то кровавый. Я гляжу на него,
задыхаясь от ярости, боли и разочарования, и, уже поворачиваясь,
чтобы выйти и из этой комнаты, делаю несколько шагов в его сторону.
Весь его образ бытия оскорбляет меня, и особенно
его нелепая напомаженная голова, ненависть к которой
я уже часто имел повод высказать – и он об этом знает – 
до краев переполняет мое сердце горечью и безумной жаждой мести.
«Перед лицом свидетелей клянусь», – кричу я ему, –
«я никогда больше не стану с тобой работать! Всё, конец!» Я не надеюсь,
что моя угроза достигнет хоть какой-либо цели, но я и не ожидаю от него
полнейшего равнодушия с примесью презрения,
и даже с оттенком ненависти и неблагодарности – от этого почетного гостя,
который не теряет самообладания и просто ждет, когда начнется ритуал.
Я снова поворачиваюсь, чтобы уйти, чувствуя на себе
враждебный взгляд его зрачков, пронзающий мою душу. Тем временем,
я узнаю,
что недалеко
отсюда, там за
голубыми горами, на зеленых
лугах – на лугах Аида,
другие ученики
из Афин, мертвые,
как и наш почетный гость
на телевидении, стоят неподвижно,
созерцая поток воды
из Кастальского ключа; а рядом,
невдалеке от них, стоят полковники, тоже,
конечно, мертвые, в безмолвии,
в котором нет ни знака уважения и почтения,
ни благопристойной задумчивости, ни подлинного человеческого участия.
Над скудными водами источника, среди кочек, камней
и зарослей травы, неподвижно клубится пчелиный рой,
упиваясь ключевой влагой. Кроме него, нет больше никаких признаков жизни.