Исповедь

И выпала строка на белый лист
сама собою, ровностью пугая,
от смысла как бы формой отвлекая,
чтоб не напомнить надоевший свист.

Я смерти не боюсь уже давно,
обидно опоздать создать благое,
а твердь ли разорвётся подо мною,
иль небеса потянут – всё равно.

Непросто катастрофу видеть завтра
и жить, как все, в бездумной суете,
и   понимать   простое:  мы не те,
что в книгах побеждали древних мавров.

Здесь правили различные персоны –
кто глупостью, кто кровью, кто сплеча,
но, несмотря на хитрые препоны,
творцов я от кретинов отличал.

И объяснял болтливых брехунов,
и был при этом точен и спокоен,
постичь желая   как  наш  мир устроен
и как его лишить златых оков.

Всё называл своими именами,
презрев элиты осуждавший звон
и уши не заткнув себе рублями.
Я не умел земли не слышать стон.

И родину не славил, а любил,
и не ругал, а с нею содрогался.
Такой  удел  и мне, и ей достался,
её невзгоды я вдвойне прожил.

Предатели, казнившие страну,
даря её кусками кровососам –
прозападным и западным отбросам,–
хулили всё и славили шпану.

В надеждах на почёт и обелиски
скабрёзны, вероломны и низки
к чужим мирам ползущие жуки
всё сущее меняли на огрызки.

Их проклянут потомки как мышей,
амбары обожравших в страстной тяге
к наживе и порокам… То – гуляки
средь адских и дремучих кушерей.

Бряцая гулкой немощью талантов,
способные лишь гадить и крушить,
они пришли злодейство довершить,
но не успели растоптать гигантов.

Мир выживет,
лишь западный умрёт –
в бесчеловечье нынче утопает.
Его клевреты, совесть проклиная,
ползком вернутся,
время их вернёт.

Россия сдюжила!
Теперь восстанет здесь
примером непорочного сиянья.
Век завершив под удаль обезьянью,
она с себя стряхнёт дурную спесь!