Училки-изверги - 1

- А сколько же раз ты действительно любил?
- Три, - отвечал я Марусе, - Три раза как Один. У меня в этом смысле была гармония.  Но это сразу не понимаешь, только когда случится третий раз.  Вряд ли и у женщин случается такое.
 Маруся звонила мне откуда-то из Европы, где я не был никогда, и никогда не хотел там быть.
 - А ты не думаешь, что я тебя люб… Ладно,  не стану.
  Я промолчал, чем и одобрил Марусино «не стану».
 - Расскажи про первую.  Про последнюю я много знаю, про вторую тоже наслышана, а что с первой?
-  Мы вместе вышли из детсада, где я уже был очарован ею, и начали учиться в первом классе, где я окончательно   видел в ней   нечто не от мира сего.  Но я, конечно, был совсем наивен.
-  Что, она уже тогда была стервой? – смеялась Маруся.
- Слушай. - Я топтался между посадок   на огороде и говорил под открытым небом: – Там случилась большая драма, если не трагедия.  В школе через записки мы назначали свидания и  ходили на площадку  нашего детсада, там были горки, деревянные машины,  всякие карусельки.  Прошла осень, наступила зима.   У нас   образовались такие предвечерние свидания или просто  встречи.  Я представляю, каким  обалдевшим я тогда выглядел.  Я трепетал и таял, она чувствовала это и хорошела, глаза ее блестели.   Постоянно с ней приходила  подружка, и вот однажды она  нас решила   учить «по-взрослому»  любви.  Она где-то подглядела, как, верно, мать с кем-то  что-то проделывали.  К детсаду примыкал маленький сарайчик  для инвентаря. Там была такая  небольшая ванна.  И вот подружка научила - Надя ложится в ванну, а я на нее должен плавно упасть, а потом наоборот. Мы проделывали это со смущением и трепетом, особенно я, потому что мне нравилось прижиматься к ее тельцу.  Ещё мы как-то   по-дружески целовались.
- Ни фига себе - какие вы ранние! – посмеялась Маруся.
- Да.   Я был влюбчив.  Мать записала в моём фото-дневнике, когда мне было года четыре – «Любит Леночку Щ.»,  та девочка была постарше.  Но у меня потом в  зрелые годы была история со студенткой, тоже Леной Щ.  Расскажу как-нибудь.  У Лены-студентки была необычайно гармоничная походка.  То  была лучшая походка во вселенной.
 - Не отвлекайся. Что случилось с Надей?
- Я всё забыл!  И только недавно вспомнил, что было с Надей.
- Ты забыл свою первую любовь?
- Не её, а события тогдашние, о которых  слушай дальше.
- Я перезвоню через часа два, извини.
Маруся отключилась, но я не обижался.  Маруся устраивает свою судьбу, а кто я такой, чтобы ее воспитывать.

 Я ходил по огородику и ясно припоминал события тех детских переживаний. 
  Дело  было зимой, Надя  в шубке, я тоже тепло одет, может быть, мы  и расстёгивали перед падением  верхнюю  одежду.  Подружка  Таня  командовала, чувствуя превосходство, поучая нас, как правильно падать, что расстёгивать. Всё исходило от Тани.  Я тогда просто   дурел от  присутствия Нади, всё во мне плавилось, Таня это тоже видела, и понимала, что у нас чувства, а у нее нет, она  не при деле.  И, возможно, она  и рассказала кому-то, я  не в курсе - откуда это дошло до  нашей классной учительницы - гигантской Валентины Ивановны.  Нас выдали. «Только выдали меня, проболталися. А за ним беда с молвой привязалися.»
 Я их всех забыл. Зачем они мне? Я забыл даже свою мать в тот период – как она выглядела и как ко мне относилась.   Два года я не ощущал  себя.  В моей памяти возникло чёрное пятно на всё детство – только какие-то клочки событий. Фрагментики  из лиц и пейзажей.
 Они сделали из меня какого-то преступника. Мне было семь лет! Я преступил. До конца я не понимал, что именно я преступил, что за  красные флажки,  но я вроде бы и понимал, что  совершил какое-то ужасное действие, которому нет оправдания. А потом меня просто   раскололи. То есть – я был цельным, а меня   какой-то секирой раскололи вдоль и поперёк. Остался просто кусок беспамятный.
 Я дождался звонка и продолжал для Маруси:
 - Нас застучали, и стали судить. Судили в классе, где я сидел  подальше за партой у окна.  Подключили мою мать, которая меня одна воспитывала, моя мать преподавала географию.   Приходили и родители Нади, Таня, еще какие-то свидетели из учеников и взрослых.
 - Почему твоя мать тебя не защитила?  Понятно, что все вокруг были дураки, но она же мать! – Маруся возмущалась искренне.
  - Наверное, она считала, что у меня плохие гены, что я   могу рано созреть в сексуальность.  Она резко оборвала с моим предком, мне и года не было.
- Извини, но твоя мать тоже дура. Устроить ребёнку судилище  в семь лет!
 - А кто не дурак, Маруся?  За все свои годы я так и не встретил  не дураков.  Разве только ты.
- Ха-ха! Ладно, продолжай.  Но, впрочем, это даже не дурость и не наив, а какие-то жестокость и садизм.  Вот я же не мщу своим детям за их отцов, хотя парочка была  истинных  негодяев.
- О, Маруся!   в какой-нибудь жизни я выберу тебя в матери.
- Еще не хватало! – голос Маруси дрогнул. – Но как ты выбрался из этой ситуации?
- Не знаю, может, она меня и деформировала.  После этого, уже с семи лет я  знал весь мир. Только высказаться еще не мог.  Два года я еще учился в школе.  Нам запретили подходить друг к другу, общаться, как по закону суда – не приближаться на пять метров.  И я только помню - как однажды через год -  она попросила на уроке пенал что  ли, и я передавал его  через парту, и был ее взгляд – в нём как бы вспыхнула слабая попытка примирения….  И всё. Через два года я зимой уехал из посёлка. И всё забыл.
 Конечно, в те два года   после   позорного уличения меня в  каком-то  страшном преступлении я  не был до конца убитым, вёл мальчишескую жизнь,  сновал по посёлку, участвовал в играх и забавах,  но у меня  не заживала рана в самое сердце.
 - Тебе себя не жалко?
 - Себя – какого? Мальчишку – ту часть меня, из которой  я  выбирался, как из повреждённого кокона, в  юнца? 
 - А мне жалко тебя – оставшегося там с разбитым сердцем.
- На то ты и дама, чтобы жалеть, а то мир бы наполнился одними гадюками.
 Я забыл всех одноклассников, учителей, имена и фамилии, и я немного воспрял, ожил душевно, когда выпросил у матери щенка.  Видимо, она всё-таки ощущала  свою вину. И появление собаки меня спасло. Я начал оживать, я  получил поддержку от  животной жизни.  А к Наде у меня до сих пор нет   ни обиды, ни раздражения, ни отторжения, я так и остался  любящим её.  Несмотря на то, что она меня предала. Я потом расскажу – как это  было.  Осуждения и обвинения   у меня не было, я позже часто приезжал в посёлок и, проходя мимо ее дома на склоне сопки, мимо ее крыльца и огорода,  переживал   частое сердцебиение,  появлялся тот же трепет, тоже очарование ею.
 А тут объявился один одноклассник, он написал: ты разве не помнишь меня, мы с тобой дружили, книгами обменивались, шастали вместе.  А я всех забыл.  Я спросил его о фотографиях класса. Он прислал мне    какую-то общую, пятого класса наверное. Там была Надя.  Она стала тёмненькой, хотя всегда была беленькой, светлой.  Наверное, Маруся, когда тебя любят, ты  становишься красивее?
-  Тебе видней, - буркнула Маруся.
- Да, она стала другой. Но я опять же не испытал ни отторжения, ничего отрицательного. До сих пор – эта любовь неизменная, не проходящая… Но самое главное! – она похожа на последующих двух!  Но это даже не типаж - что называется «мой».  Это что-то одновременно и притягательное для меня – и опасное, вредительское как бы.
 - Ты просто рисковый, тебе нужно бороться, вот ты и   лезешь так же, как в свои буреломы.
- Но, Маруся. В этой истории для тебя нет ничего греховодного, интимно пикантного, кроме двух-трёх поцелуев перед падением на нее, лежащую в этой ванне для купания деток.  Я помню её шубку и шапочку, блеск ее шаловливых тогда глаз…  И с удовольствием  бы  одобрил приговор о кастрировании той тетки-училки перед посадкой ее  на лет десять.
- Ты же сказал, что эта история тебя закалила…
 Но я отключился, и в этот день не отвечал на звонки. 
https://vk.com/igor.galeev
 Прордолжение и начало Идеальной Мании  можно отследить здесь: https://vk.com/igor.galeev?w=wall116843062_14346