Пьер Паоло Пазолини. Религия моего времени II

Вся одержимость вдруг иссякла, она стала
видением благоуханным, что нависло
над днем громадного немого света,

когда голубизна столь незаметна,
что почти белым загореться может,
и в разбегающихся возгласах застынет

необъснимое природное молчание,
и вот сольются запахи обеда
рабочего с дыханьем леса,

и погребенные средь самых темных
и самых светлых, самых свежих склонов
усталые волнения веков

холмы окрасят трепетом зеленым,
взыскуя обновленную любовь.
Ребенком грезил я об их дыхании,

и свежем, и лучами разогретом,
о важном шуме жреческих дубров,
о чащах ежевики у опушек,

почти безлистных, багровеющих, раздетых
в лучах осенних, о телах могучих
рек Севера, что я оставил слепо,

где дух лишайников стоял нагой
и терпкий, как пасхальный дух фиалок...
Тогда и плоть не знала берегов.

И сладость, что была в цветеньи дня,
присутствовала даже в тихой боли,
что сладостью окутала меня.

Слепая, грубая, прямая юность,
как дикари, кочующих семейств,
что незаметно тихий лес минуют

и топь долины – приносила мне
тень утешения в уединенном ложе,
в уединеньи моего пути.

Церковь, история, превратности семьи,
все, кто был рядом, стало быть, служили,
лишь светом благотворным и нагим,

что греет нелюдимый виноградник,
и на стога среди увядших рощ,
и на оглохшие домишки льется,

чуть только отзвучит вечерний звон...
И юноши из тех времен дремучих –
все так же живы, и весны полны,

и лучшим возрастом своим, покуда в них
мечты о плотской радости едины
с картинками на выцветших листах,

проглоченных без промедленья, залпом,
в немой горячке совершенной новизны –
Шекспира, Томмазео и Кардуччи...

И вновь дрожит во мне созвучно каждый нерв.