Ключи

А море
В чуть тёплой февральской Анталии
Которое долго, но не напрасно искали мы
Оказалось - что с ним поделаешь - синее.
Как твой свитер с заплаткой маминой
С тонкой ниточкой - помнишь?- зимний.
Как стены у магазина «Икея».
Как одежда команды «Зенит»,
За которую папа болеет.
По цвету - немного светлее, я знаю.
Но по смыслу - нельзя точней - совпадает
Коктейль
Из белого и голубого с искринкой,
Что станет вдруг бирюзой.
Как те
Несмелого цвета обои с оптового рынка
На станции Профсоюзной
В комнате
Самой первой из стольких наших.
В доме студента на улице Кравченко.
Сюда бы теперь ещё Толика с Машей
И с выросшим Ванечкой
С девятого этажа.
Но с тех пор девять лет убежать
Успело.
Поэтому - из Сиэтла.
Позвать бы.
И показать бы им всё вот это.
И рассказать бы,
Что море и пена такого же точно цвета
Как платье невесты на нашей смешной девятнадцатилетней свадьбе.
Голубое - а внизу красивая белая лента
Шириной сантиметра три.
Просто платье так было скрОено.
Ну, такой дополнительный штрих,
Для меня очень важный.
А Кравченко звали Григорием,
Был он героем войны,
Лётчиком-истребителем,
Человеком отважным.
Летал в Японию, на Дальний Восток.

Теперь про волны.
Они добегают до самых ног,
Которые ты закапываешь в едва тёплый песок.
И пальцами шевелИшь осторожно
Пытаясь их хоть немного согреть
Закатываешь до коленей
Голубые джинсы с карманами вечно полными
Ключей от железных дверей,
Разнокалиберных денег,
Визиток и нужных листиков,
Емейлами и телефонами густо исписанных
Мелким почерком
без наклона
Редких палочек
От мороженого,
Которое ты не прочь у меня доесть,
смеясь,
Такой у тебя каприз.
А я
Пробегаю вперёд метров триста,
Стоять
Просто так не хочу,
Мне и здесь
Опять
Словно больше всех надо.
В юбке розовой «Бенеттон»
Босиком на тёплый бетон
К морю жадно лечу - на пирс,
А по правде - на волнорез,
Как «Любовница французского лейтенанта».
Подумала - и прогнала эту мысль.
Потому что пусть и немного холодно,
И тёплый бетон разрезает как масло кудрявые волны,
И ветер совсем не жалеет мои ненормальные волосы
По смыслу -
Не вижу вообще ничего похожего
Между мною и женщиной этой английской.
И даже не в юбке не в розовой быть мне
А в платье бы чёрном если.
Тем более Фаулз, ты говоришь, много лет болеет за «Челси».
Одежда у них тоже синяя, вроде,
Но нам, на Востоке, милее папин «Зенит».

Теперь о погоде.
Анталия в феврале -
Это тебе не Анталия в мае.
Приезжают
Футболисты на сборы и те, кому летом мешает
Шум вавилонский
Русско-Английско-польской
Шведско-немецко-турецкой
Песочной-башенной детской возни.
А также уставшие те, кому её дома хватает.
Если солнце то да, немного теплее,
И можно позагорать.
А если долго лежать то и кожа, наверно, облезет,
Но лучше просто на пляже пустом почитать под дырявым навесом
Не Сорокина и Пелевина, с которыми, знаешь, давно мне не весело,
А книгу о чём-то главном, действительно важном и интересном.
И в чемодане моем поместилась как раз такая.
«Введение в филологию. Славянскую».
Александр Анатольевич Соколянский
(У меня же четыре хвоста после зимней сессии)
И в ней он пишет, что почти вот на этом месте,
Где прекрасные, свежие, гордо лежат
Не зная стыда и не ведая меры
Хлеба двенадцать сортов
На турецком шведском столе
Четыре тысячи лет назад
В девятнадцатом веке до нашей эры
Была страна плодородного полумесяца
И рядом другая - «АнатолЭ».
(Я в Турции без Википедии, но с учебником древнегреческого.
«Анатолэ” это значит «восток»).
Так вот.
В Анатолии жили хетты
Древнейшие из наших с тобой, Саша, предков,
Индоевропейцев,
Оставивших надписи
На хеттском своём языке.
Вот, например, два слова.
Одно означает «небо»,
А другое, напротив, «земля».
И намного насущного хлеба.
Потом ещё два - для «я» и «не я».
Потом - для живого и неживого
(Есть их словарь у учёного мирового).
И эти хеттские надписи,
И девятнадцатый век,
И то, что давно нам написано было в Библии,
Сошлось в одной точке,
Повернулось как ключ в замке
И ученые сели, подумали и решили,
Что там, в Анатолии, когда-то давно возник
Первый на свете и общий для всех язык.
И следовательно
Как и поведано нам в нерукотворной по сути летописи
Недалеко отсюда
Действительно жил
Сначала один, а потом с непослушною Евой
Первый
Не знавший добра и зла разности
Человек.

Ты нож отложил и спросил:
«И что же, мы… ну, вот, люди все…
Братья и сёстры?
А эволюция?
Или мы все-таки были созданы?
А как же неандертальцы
И теория силы большого взрыва?
В книге «Апгрейд обезьяны» в глянцевой
Чёрной обложке все выходило довольно красиво…
А как же учебник по биологии?
А там и правда та самая Анатолия,
Которая в переводе «восток»?
А переведено хоть не точно, но правильно,
Это «восток» - как корабль отважного лётчика и человека Гагарина,
Чей прекрасный полёт, как и, впрочем, теория Дарвина
Совсем не
Доказывают лично мне
Что Вселенная - всё, что взорвано
А не всё, что от всей души всем подарено.
Но я - ты же помнишь- без Википедии, где бы
Можно быстро найти ответы,
Поэтому собралась с духом и говорю:
«Да. Ну, то есть, я в это верю».
И мысленно: «а ты?»

А время
Было тогда обеденное
Ты отломил немного белого хлеба
И вина сделал первый несмелый глоток
И бокал осторожно на белую скатерть поставил
И сказал «я не знаю»
Потом помолчал и тихонько добавил:
«Может, и так».

И в этом
Наполненном светом серьёзном и взрослом моменте
Мне вдруг показалось, что наши с тобою вопросы и наши с тобою ответы
Родиться могли лишь из белой, нам чудом подаренной пены,
Из той неширокой, упрямо белевшей на свадебном платье ленты
И только из нашего чайника старого в комнате в доме студента
Где с Толиком, с Машей встречали мы самые первые
Нежные, нервные, честные, чистые, верные
Из наших с тобой девяти январей.
И белого было-то вроде немного, но, видимо, столько и надо
Чтобы наполнить розовых юбок и выцветших джинсов карманы
Ключами от самых важных и самых сложных
Но самых нужных на свете дверей.

2011