догожу и уйду по-над жесткой травой зверобоя

догожу и уйду по-над жесткой травой зверобоя -
на закат, на рассвет - это как мне положено будет.
на прощанье Земле без обиды кивну головою,
мол, я тут не судила, пусть там и меня не осудят.

для вселенского разума все сохраню, для фантазий,
чтобы после явиться, как эдакий Оле Лукойе
за минуту до временных, легких, ночных эфтаназий
детям сны положить под подушку своею рукою.

сколько лет я летала, росла в них, жила, побеждала,
сколько лет надо мною крутили изменчивый купол,
а я тоже крутилась и, сбив до утра одеяло,
просыпалась среди полинялых испорченных кукол.

но я честно играла, писала слова и картинки,
становилась на стульчик, боясь не петли, а позора,
черно-бело серьезно смотрясь на любом фотоснимке,
словно зная заранее, как все закончится скоро.

словно веря в испорченный циркуль кривых транспортиров,
на последние строя свой угол достойно и прямо.
на вершине устав убеждать слизняков-командиров,
наслаждалась на склоне теплом в несогласьи упрямом.

запекала проклятья, колючки для позднего гостя,
разносолом смутив, накормить чтоб его до отвала,
выводила тихонечко соло без многоголосья
и лоскутные дни собирала в пэчворк покрывала

своего мирозданья, стачав календарь, как подложку,
но оно истончилось до сизорассветного тюля,
заслонившего мир, что опять мне поставил подножку,
убивая людей и с добром бесконечно воюя,

бесконечно плутая и путая координаты.   
шар хрустальный погас, опасаясь своих же пророчеств.
смысл потерян, как ключик - так стоит ли праздновать даты
планетарных масштабов неверия и одиночеств?

лучше тихо уйти, слыша трав одуряющий запах,
правда, глупое чувство «надежда» никак не уймётся,
рыжим локоном сердце латает, держа его в лапах,
тьме смеётся в лицо и погреться выводит на солнце…