Два друга, Джотто и Данте

Кисть Чимабуэ славилась одна,
А ныне Джотто чествуют без лести.

                Данте Алигьери

В лугах пастушьих Веспиньяно,
Где дышат влагою утра,
В душистых зарослях тимьяна
Стояла летняя пора.

Малец выпасывал овечек,
Прохладный камень оседлав.
«Совсем, совсем как человечий
Овечий голосок и нрав!»

Так думал он, овцу рисуя
На камне острым кремешком,
Когда прохожий Чимабуэ
Склонился вдруг над пастушком:

«Твою овцу в моё бы стадо!», –
Художник рядышком присел:
«Пойдёшь со мной?..»  «Отца мне надо
Спросить: по дому много дел...»

Будь милосердно Провиденье
К тому, кто пестован тобой –
Для синей вечности Скровеньи,
Для снов Ассизи золотой.

Не удержи для пользы малой
Его коснеть среди овец!
И оживит он век усталый
Угрюмых красок и сердец.

Грешно биографам тверёзым
Мечтать при свечке вечерком,
И жизни подлинные грёзы
Пастушьим одевать дымком.

Под руку камешек ребристый
Совать тому, кто через год
Искусством трепетным и чистым
Свой век тяжёлый превзойдёт.

В пространстве яркие фигуры
Отбросят тень, хоть не впервой
Его размножатся натуры –
Как дети матери одной.

Но курский соловей Вазари
Пропел нам байку не со зла, –
А в поэтическом угаре
Его легенда расцвела.

Признаюсь, мне она милее
Бездушной прозы наших дней,
Столь гордой трезвостью своею,
Так славной низостью своей...

Но ладно. Прав повествователь,
Сам мастер кисти и резца,
Или не прав – судиться хватит...
В копчённой кузнице отца

Подрос мальчишка темноглазый
Под звуки молотов – и вот
Гласит пророк, доступный глазу,
И время славы настаёт.

Однажды... Кстати о пророке,
Поэте то бишь – мы о нём...
Припомним лоб его высокий
Увитый лавром – и взгрустнём.

Одежды красные до пола,
Орлиный профиль, острый взгляд...
Однажды звучные глаголы
Его - опять заговорят...

Однажды... Ох уж это слово!
Как ждём, над строфами, его!
Как будто в нём весь смысл новый
Воображенья торжество.

Годами прожитое прежде
Куда девалось? В этот миг
Мы видим красные одежды,
И слышим царственный язык –

Простой, как суп из чечевицы,
Слугам и герцогу родной.
И надо ж было воплотиться
Таким на росписи стенной?

Тогда, в палаццо дель Подеста...
А нынче в Падуе гостит
Как птица, согнанная с места,
Изгнанник бедственный, пиит.

Не так, как во дворце Барджелло
Средь душ чистейших на Суде, –
Дерзнул я кистью неумелой
И бледной краской на воде

Изобразить его прилежно,
Как друг его – не без прикрас...
Но время! Время встречи нежной
Друзей старинных – в добрый час!

В суровой келье небогатой,
Среди разбросанных вещей,
Где падуанские закаты
Краснели охрою своей,

Она была ли неизбежна,
Среди пространства и времён?..
«Ах, Данте, Данте, друг мой нежный!
Морщинами изборождён

Твой лоб, у рта вдавились складки...»
«Мой милый Джотто, ерунда...
Хотя, мессер, не слишком сладки
Скитаний долгие года.

Ты знаешь? дом мой срыт, пустует
То место, где я был рождён.
Доныне чёрный гвельф ликует
В предсердье, скрытом под плащом...

«Мой друг...» «Горю от нетерпенья
Как грешник в языках огня:
В стенах расписанных Скровеньи
Ты прячешь чудо от меня?..»

«Так, фрески... Ветхого Завета
Картины, сцены Бытия;
Евангелистские сюжеты...
Боюсь, не в силах кисть моя

Всю святость жертвенных усилий
На фреске слить в единый миг...»
«Ну, брось!.. Веди меня, Вергилий,
К своей часовне напрямик!»

Моё перо не виновато –
А козни времени виной
Тому, что прошлое богато
Моей придумкой расписной.

Кто знает, что происходило
На деле в Падуе тогда?
Всё – время где-то притаило,
Завесы сдвинув навсегда.

Его умаслить невозможно,
Дитя капризное... Но вот
Заглянем в щёлку осторожно,
И чередой рассказ пойдёт.

Но прежде я себе позволю
Два слова. Было б легче нам
Дышать, бродя в земной юдоли
По всевозможным временам

Без наставляющих зоилов,
Без оскопляющих ханжей,
Святош с улыбкою унылой
Или учёностью мужей.

Поэт себе судья жестокий,
Но не опасный; и смешон
Ему, как фарс, к другому строгий,
Себя не видящий закон.

Вдали от мнения людского
И всевозможной суеты,
Бредут две тени – светоч слова
И мастер зримой красоты.

Ещё минута – в сочных красках
И звуках, значимых вполне,
Вдруг оживут они, как в сказках
В моей квартире при огне.

Когда один, в кровати лёжа,
Листаю Андерсена сны,
Переносясь душой, похоже,
В просторы милой старины.

Там всё не так, и всё как будто
Из детства тянется ко мне...
Но уж прошла моя минута –
И тени ожили вполне:

Вошли, скрепя дубовой дверью,
И гулко эхо, мрачен свод.
Так нам представило поверье
И тыща триста пятый год.

И наступив неумолимо
Вот тут, среди тревожных строк,
Из храма он Иоакима
Опять изгнал бы, если б мог...

Но мастер время, как и надо,
Остановил – и на стене
Пустыни горняя прохлада
Навек сковала сердце мне.

И охнул Данте и присвистнул:
Ты, Джотто – лучший цвет земли!
Потом задумался, и мысли,
Как тень, на лоб его легли

Не так ли горестно прощанье
Его с Флоренцией прошло?
Но слёзный стыд воспоминанья
Окрасил щёки и чело.

О Гвидо! Жив ли на чужбине?
Теперь и я далёк, как ты,
От мест, где лавр жёлт поныне,
Свежи Флоренции цветы...

В воротах Санта-Феличита
Одежды белые, венки,
Мандолы, флейты, бубны... Гвидо,
Как эти годы далеки!..

Прости, что стали мы врагами
Во тьме земной, но минет срок –
Войдём едиными вратами,
И снимем траурный венок.

Доволен Джотто похвалою:
«Всё сомневаюсь: прав? Неправ?».
А Данте: «Друг, Господь с тобою!»
И ходит, голову задрав.

В летучих строчек перемене
Как быстро времечко течёт!
Уже не в Падуе, в Равенне
Нас стиль сладчайший застаёт.

Прошли года; как снег седые
Главы; движенья не легки.
«А помнишь годы молодые?
«А помнишь нежные стихи?..»

«Яснеет день поближе к смерти,
Слабеет тело как-то вдруг...»
«Рука засохшая не чертит
Как раньше – безупречный круг.

Ах, Данте, с горечью в гортани
Припоминаю я луга
И пар пастуший свежей ранью
И, над рисунком, пастушка.

Овин, напутствие отцово;
И смуглым ангелом храним –
Ко мне бредёт Быкоголовый*,
Как по камням Иоаким...

«Постой, постой, преданьям пищу
Ты не давай в который раз:
В твоём Гефестовом жилище
Коптящий жертвенник не гас.

Ты вырос между наковальней
И тяжким молотом, дружок.
«Я и забыл, о сон печальный,
Души пастушеский рожок...»

Бродили в пиниях два друга.
И с моря к ним летел порой,
Досадный, может быть, для уха,
Сирокко, ветер молодой.

Шумели пинии печально,
Стучали глухо топоры...
И каждый – вздох первоначальный
Хранил у сердца до поры.

Пора пришла – и Алигьери,
Закончив Рай, умерив Ад,
Ушёл туда, откуда в двери
Не возвращаются назад.

Его товарищ неизменный,
Дружок едва ль не с ранних лет,
По голубой своей вселенной
Ещё бродил шестнадцать лет.

Построил башню Санта-Фьоре,
Её Марии посвятил,
И, сделав дело, как-то вскоре
В соборе том же опочил.

Теперь стоит он над гробницей,
Крупней, чем знал его народ.
И в гости Данте смуглолицый
К нему приходит в трудный год.

2017

______________

*Быкоголовый, то есть Чимабуэ