П. П. Пазолини. Меж горизонтами умбрийской синевы

Меж горизонтами умбрийской синевы
ошеломленной, покрытой солнечными вихрями
и распаханными горными хребтами, что тают
высоко в небе – они так резки, что от них, кажется, трескается
роговица глаза, или в широких долинах, что разливаются,
как светлые заливы, ты, непонимающая машина –
для которой я всего лишь свинцовый груз
на кожаном сиденье – и ты, тот, кто у нее за рулем,
ты, для которого этот груз у тебя под боком –
слишком живой, и ты разговариваешь с ним,
как знаток и расточитель... Есть что-то невысказанное,
в нем сочетается нежность и ненависть,
тревожная радость и нетерпеливая скука,
что-то, что происходит для вас незримо.

И посреди всего продолжается разрушение –
чудовищное, хоть и в лучах радости.
Это мое Я горит. Как оно слепо и бессильно,
оно заключено в плен избытка зрения.
Кто этот пожар ощущает
будто бы из другой жизни, тот мог бы
испытать лишь сочувствие и жалость! А не ужас
при виде человека, обреченного на упадок, который
стоит ему его стародавней, мальчишеской страсти!

И если бы все, что горит под этими лохмотьями,
в этой голове, которая царит над гонкой,
было бы явленной манией свидетельствования...
Безумное, религиозное осознание, которое
навсегда останавливает пир несознаваемой жизни,
эту гонку детей, чьи лица
ускользают, нагреваясь от смеха,
вдоль застроенных террасами холмов,
меж обрывов и ручьев, меж тысячелетних
виноградников и домиков крестьян...
Чтобы эти светлые мгновения
темной любви, оставленные, не терялись бы
в мире, в котором потерян
в своей чистоте
свет повседневного труда.

И если бы все, что горит –
жарким топливом этой древней жажды
свидетельствования – было плотью, что слышит
в каждом из голосов этих ликующих
пейзажей голос любви, что видит
в каждом движении вперед,
в каждой остановке нового, полного
юной грации, тела – движение любви...
И эта любовь – эта отчаянная жажда чувств,
эта истерия ясновидения – то, что
сплавляет на склонах коричневый цвет и золото,
там, в зарослях за канавами, в смиренном
великолепии этого дня и в буйной
темноте этого вечера.
То, что подкрашивает щеку
оттенками оливы и гвоздики,
то, что горит на жарком солнце –
безбородо или чуть покрыто тенью
в первых лучах рассвета,
с веселым свистом или вихром надо лбом
коротко стриженным, что скачет высоко и безмятежно
над парой беззаботных глаз... над ироничной
рукой, что сверх колен лежит небрежно...
Что видит смерть на каждом берегу,
что исчезает на краю каждой дороги –
уже навек... И вьется у порогов,
и у блаженной юности гостит,
и проводить ее готовится навек...