Пьер Паоло Пазолини. Фрески Пьеро в Ареццо

Он делает несколько шагов, задрав подбородок,
но будто бы чья-то рука давит на него сверху.
И в этой неосознанной, стесненной позе,
он остается неподвижен, допущенный
в эти стены и в этот свет,
которого он боится, как если бы, будучи
недостойным, он нарушил бы его чистоту...
Он поворачивает, он входит под осыпающийся свод —
маленькая голова, гладко бритые скулы
рабочего. В горящие ниши
над светотенью, где он проходит,
будто бы вынужденный покинуть укрытие,
он бросает настороженные взгляды животного;
затем, будто стыдясь своей смелости, он на секунду
направляет горящий взор на нас; и снова вверх... Солнце
вновь так же чисто воспламеняет своды
со стороны невидимого горизонта...
Сполохи огня от западного витража
окрашивают стену, которую эти глаза
боязливо осматривают. Он окружен людьми,
которые на все здесь смотрят по-хозяйски. Но он
не встает в церкви на колена и не преклоняет головы.
И все же сколь набожен его восторг в волнах
дневного света, среди фигур, которые
рождаются в пространстве от дыхания других лучей.
Эти руки одержимых, эти темные спины,
этот хаос из зеленых солдат
и лиловых коней, этот чистый
свет, обволакивающий все
в оттенки тонкой пыли: это ураган,
это смертоубийство. Смиренный взор различает
уздечку и кушак, челку и конскую гриву,
небесно-голубую руку, поднятую, чтобы
перерезать горло, и другую, коричневую, согнутую
в локте, чтобы отразить удар; коня, который
упрямо пятится, и коня, поднятого на дыбы,
бьющего копытом в окровавленную толпу.

Но вот потерянный взгляд
падает вовне... Потерянно, он останавливается
на стене, на которой оказываются подвешены
два тела, будто два мира... Одно
позади другого среди азиатских
сумерек. Темноволосый юноша, худощавый
в своих мешковатых одеждах, и она,
она, невинная мать, неоперившаяся жена,
Мария. Смиренные глаза
сразу узнают ее. Но, кроткие в своей немощи,
они не становятся светлее. И покрывает их дымкой
не закат, что полыхает над сонными
холмами Ареццо... Нет, это свет —
конечно же, не менее прекрасный, чем тот,
о нет же, превосходный — пролитый
закрытым в келье солнцем, там где Человек стал Богом
в этот смиренный час вечерней молитвы.

Он светит и там, внизу,
в час раннего сна, в час молодой
и беззвездной ночи, укутывающей
Константина, поднимающейся от земли,
чье тепло чарующе и молчаливо.
Ветер стих и состарился, а его
неверное дыхание, будто безжизненное,
бродит в неподвижных зарослях лощины.
Быть может, порывами, со сдерживаемой яростью,
как блаженное ворчание насекомых в палатке,
почти бездыханное — на открытой лужайке,
среди каких-то бессонных голосов, быть может —
среди неясных серенад под гитару.

Но здесь, над поднятой молочною завесой,
неприукрашено нутро вершины.
Здесь есть один лишь оттененный цвет
из сна. И на кушетке спит,
как будто белый холм горбатый,
император. И от его безмолвной формы мечтателя
исходит ужасающая божественная тишина.