Он говорил, что помнит всё на свете

      Он говорил, что помнит всё на свете. Всё. И даже то, что происходило до его рождения. Ни с кем, кроме меня, он не общался, а если с ним заводили разговор собеседники в палате или в столовой, то он ничего не отвечал им. Он тупо смотрел то "собеседнику" на переносицу между глаз, то сквозь тело человека – абсолютно молча.
Я слышал, что он напевал себе под нос на прогулках. Моим ухом, которые немало музыки слыхало, были разоблачены мелодии из песен Кристалинской, музыка из советских кинофильмов, чудаковатые хасидские напевы...

      – Моя смоковница высохла. Мой генератор хорошей души поломан... Я не знаю почему не умею любить... Я знаю почему не умею никого любить!

      Эти предложения он сказал якобы в никуда, но я понял, что он сказал их мне. Пускай он сказал их снисходительно, но я много лет ухаживал за ним, поэтому мог сверхъестественно чувствовать ноты его сумасбродного и переменчивого характера. Нутром понял, что стоит просто молчать и слушать. Иначе он станет вопить свои мысли изо всех сил, начнётся припадок ярости с последующими самобичеванием и бессонницей. Выгоднее выслушать. Такие монологи он стал "толкать на публику" всё реже. Он не был похож на других здешних. Если бы он был переодет, выбрит, занимая при таком внешнем виде пост мэра или должность декана академии философии, при этом будучи в том душевном состоянии, в котором он пребывал ближайший час, то, бьюсь об заклад, никому и мысли не пришло бы, что этот интеллигент и интеллектуал — пациент психиатрической лечебницы...
Я принялся молчать и слушать его тихий, охрипший от частых криков баритон. Он рассказывал медленно, очень вдумчиво. Из него получился бы прекрасный агитатор высоких материй.

      – Почему всю юность я влюблялся в женщин, которые были старше меня примерно на четверть века? А может и больше. Эти женщины даже не воевали со старостью, а старость почему-то не могла полностью завоевать их так беспощадно, как большую часть женского населения планеты. Годы — марионетки старости — сумели сделать лишь одно с ними... То же, что и с дорогим вином. Эти женщины только хорошели от времени. Меня терзало осознание того, что мне не нравятся мои ровесницы – девушки моего возраста. Сверхъестественной силой меня привлекали лишь они: проходящие по моему проспекту, жительницы соседних домов, учителя школ, техникумов, институтов. Во время обострений ко мне приходили мысли из прошлого. Я понимал, что это — "ОНИ"! Они приходили ко мне тогда, когда никого не было вокруг. Они приходили на своего рода свидание со мной в те минуты, когда на душе было отрадно и тревожно. Местами встреч могли быть пустыри спальных районов, побережье у моря, гостиная комната, обставленная старой лакированной мебелью, которая набита книгами моих ушедших бабушек и дедушек. Я пытался читать те книги: пропаганда советской бредовой проклятой идеологии 30-х, 60-х годов...
      Если бы мой отец был жив до сих пор, то он был бы старше лет на двадцать всех этих представительниц "моей неразделенной любви". Будучи юными, они были влюблены в него и ожидали взаимности. Но он не отвечал взаимностью. Он умер, а они живы и красивы. Он играл с их чувствами, как сытый кот с лабораторными мышками. Они хотели семьи и детей, а он насмехался над ними, игнорируя и ни во что существенное не ставя пред собой чувства этих несчастных, равно как и их самих... Сейчас они счастливы, потому что всё ещё красивы, несмотря на большой опыт, который очень часто выказывается старостью лица и печалью взгляда. Они всё ещё очень красивы и женственны... А ещё им нашептало время о том, что я — незаконнорожденный сын того насмешника. Шелковая пелена обволакивает их души в ночное время, а после... неслышно парит на моё сознание, как лёгкая шелковая шаль. Они насмехаются надо мной: тайно, со властью осознавая то, что я чувствую и то, что я не осмелюсь даже приблизиться к ним. Почему? О, если бы вы видели их, Сашенька! Эти женщины очень именитые, интеллигентны, они знают себе цену и я — они знают это — имею негласный спрос на них... Когда я слышал голоса этих женщин, когда наблюдал за ними, то мне было странным осознание того, что мне знакомы они с молодости. Как будто отголосок из прошлого сливался с настоящим. В таком слиянии времён они не казались незнакомыми. Их девичьи голоса, их мимика, их манеры и жесты, их смех раздавался эхом над тем прошлым, откуда я родом, откуда мы родом.
Образы этих женщин живут в моей памяти, а мои глаза живут в моей голове. И не нужна реальность для того, чтобы видеть и слышать их — они неразделимы с моей памятью и вечной душой. Много лет я не видел ни одной из них. Шелковая шаль, в которую они кутались в молодости — яркая и необъятная — такая, как наше с ними прошлое. Мне снится эта узорчатая шелковая шаль, которая окутывала их горячую и влюбчивую юность... Совсем неслышно и очень мягко приземляется эта шаль на моё лицо...
      
      Около минуты он ничего не говорил. Становилось жутко от того, что его мышцы век могли внезапно перенапрячься: очень сильно сжимались веки и редко открывались глаза. Но я продолжал молчать и слушать.

      – Ещё в школе стало понятным, что я по натуре очень влюбчив. Я мог часами любоваться природой — бабье лето воспринималось мной, как царица Савская была воспринята царём Соломоном... Тогда я не понимал ещё простой истины: чувства — наркотик, на который подсела моя душа. Однажды, в поиске очередной "дозы", я отважился пройти без страховки по балке под мостом, который соединял шахту лифта и санаторий. Шаг за шагом я приближался к шахте лифта — становилось всё выше. На покорителя боязни высоты обрушился вихрь из чувств, в котором был и животный страх возможности иного исхода событий и неподдельная радость. Казалось, что мне ввели инъекцию адреналина невидимым шприцом – не в плоть и кровь, а в само сознание...
       Когда мне было около двадцати пяти лет, то я заметил кардинальную перемену в мировосприятии. Было ощущение, что душа прожила не сумму лет, эквивалентную моему возрасту, а гораздо больше. Скорее всего, это произошло из-за постоянных душевных потрясений, семейных ссор, насилия со стороны деда и ребят "старшего поколения"...
Папа и мама – две ноги для "тела души" ребёнка! Сердцевина всех бед на планете состоит из разрыва отношений между родителями. Гармоничная семья это сад, в котором вырастают плодовитые деревья. Любые другие варианты — это изящно подделанный "под природу" макет сада с плодами, которые непригодны для еды. Люди — "еда жизни", это пища социума. Социум намного выше оценит "натуральные плоды", чем "искусственно выращенные" овощи и фрукты...
       Дружелюбных и открытых душой социальная жизнь наказывает. С самого детства я хотел дружить хоть с кем-то, а в ответ "кто-то" насытил меня жестокостью, издевательствами, насилием, извращениями. Теперь я понимаю то, как навязчиво вёл себя в школе, когда напрашивался в гости после уроков, когда названивал со своими предложениями по поводу проведения досуга. Фиаско! Израненная, озлобленная и отчаявшаяся душа влюбилась в музыку, в спорт, в книги... Музыке всё равно кто ты. Она разрешает быть услышанной и оцененной. Спорту всё равно кто ты. Ты можешь проводить время на баскетбольной площадке, можешь бегать на разные дистанции, можешь уважать или ненавидеть штангу за её тяжесть. Спорту всё равно. Спорт всегда прав как сила всемирного притяжения. А вот насчет книг... Почему-то в книгах я нашел сверхъестественную взаимность людской души с... с чем-то неосязаемым и прекрасным, тонким и всепроникающим. Читая книгу, я флиртую с этой удивительной загадочной материей, от чего на душе становится отраднее и легче на какое-то время, пусть даже на краткое время. С каждым годом душа всё тяжелее заболевала. Не находилось радости ни в чём, не говоря уже о сиюминутной влюбчивости, а даже если она и присутствовала, то совершенно не действовала так здорово, как когда-то, в начальных классах...
       Раньше я умел плакать от душевной боли. Помниться, умел хоть на малую долю сопереживать, радоваться по-настоящему. Теперь я похож на актёра-фарисея, на клоуна, который где-то неумело, а где-то довольно умело имитирует заботу, внимание, чуткость по отношению к людям. Я всего лишь научился делать то, что правильно делать: максимально культурное поведение, держать себя в любой ситуации интеллигентно, тактичное отношение к социуму, к которому чувствовал одно большое ничего... "На сцене" важно то, что ты делаешь, а не то, кто ты есть!

     На несколько мгновений глаза стали настолько осмысленными, что мне стало страшно. Я не подал этому особого вида. Сидящий на койке продолжал свой монолог, по прежнему глядя "непонятно куда, неизвестно на что". 
— Сашуля, ну вот скажи, если душа во мне мертва, то что двигает мной, что оживляет меня каждое утро? Моя "смоковница" засохла, на её стволе очень много старый рубцов, много поломанных веток. А вместо съестных смокв на ней лишь те плоды, которые визуально кажутся съедобными. Это прообраз моей души, которая вместо любви генерирует ненависть, вместо радости — ехидство, вместо былого дружелюбия — чувство выгоды и расчёта, вместо мира — беспокойство и ничем не оправданную постоянную тревожность. Каждый день я смотрю на мир и всё чаще и сильнее закрываю глаза. Такое ощущение, что всё, происходящее со мной — кинолента без сюжета, которую я видел уже когда-то, может и неоднократно даже...
       Прошлое нельзя исправить – его можно либо хорошо помнить, либо постараться забыть совсем. Если так, то почему я не помню свои сны? Если память помнит всё из обыденности, то почему она наотрез отказывается запоминать события из "сонного царства", которые смогли бы хоть на йоту помочь черствой душе оживиться? Порой просыпаешься и чувствуешь себя человеком, который всю ночь был там, где никогда не был и не будет, общался с такими созданиями, которых нет и которые есть в действительности... Но всё опять возвращается на круги своя после пробуждения...

       Его глаза опять приняли привычный вид: отрешенные, зеленовато-карие, с поволокой. Он очень много читал: мог подряд прочесть листов двадцать, потом зажмурит веки очень сильно и через пару секунд, задержав дыхание, напеть свои привычные мелодии. Побледнеет, откроет глаза после кратковременной потери сознания, жадно продолжит читать. Я тайком наблюдал за тем, как он холодно и неопределённо смотрит на красивые алеющие закаты, на природу, на людей. Действительно, складывалось впечатление, что он видел это очень-очень много раз...
       После этого случая на ум пришла фраза Альберта Эйнштейна: "Разум, однажды расширивший свои границы, никогда не вернётся в прежние."