блестящий вечер

вот он, вечер, в плеске,
в ракитах.
сквозь стекло мы видим блестящий вечер.
по форме он как зеркало,
и светится, как диамант.

вот он, кров.
он нижет сны и проповедует плоть,
плоть среди плоти.
из крова этот седой мрамор
поет, из крова этот снег сыпется,
как закланный. кров пишет на стене -
белена сочиняет свои ложесна.
пишет кров - из груди выходят голуби
и льются по стеклу, как кража кражи.

вот оно, беспрепятственное пение,
пение хрусталя и пырея,
пение волны и пены.
пение вздымается, как вечерний ветер,
и провозглашает себя,
свою потеху в зыби.
пение провозглашает - на дыбе седло,
и погоняй! погоняй! средь светлости,
средь темности. кипит она,
белая извилина,
кипит и плавится,
кипит и слоняется.
ровно ляжет стрела,
и правда, как пение кораблей,
поплывет к своему телу.
плоть в пении заговорит,
и запляшет, и запоет,
как соловей-изгнанник.

вот он, соловей острого клинка.
вот он, изможденный мятущимся сердцем.
в клинке его - и сенокос,
и будущее звездопада,
и оракулы, что плавят воск в вышине.
я гибну от созерцания,
я моргаю - и око пропадает,
тело пропадает, исчезая в свете,
растворяясь в его незыблемости.

вот она, незыблемость,
безысходность вретища.
сквозь зеркало она на меня смотрит,
и строго говорит - вещай!
незыблемость говорит - вещай!
средь зыби и потерь,
средь ромашек и одуванчиков,
средь перламутра и бирюзы.
когда я прочту эти буквы,
они засочатся спелой бесформенностью,
метафорами снега и воды,
рек и кристаллов льда.
когда я заговорю,
незыблемость отвернется,
она уже покинет меня и на прощание
оставит то, что я напишу.