Гляжу туда, где нас уж нет

Гляжу туда, где нас уж нет,          
как призрак оперы в подвале    
неясный оставляя след               
где будет виден он едва ли.               
И разбирая ваш портрет               
на линии и на овалы
и дым вонючих сигарет,
бреду в картон мемориала,
где ваш забытый силуэт
и подростковый ваш фальцет
мне сердце резче подсказало.

Там есть еврейский мальчик Вова
(вторая парта у окна),               
в тетрадке Вовы нарисован
девиз крутого пацана.
А фильм новый – стопудовый,               
в кино к Никулину айда,
смешит там нас любое слово,
по кайфу нам белиберда,               
над ней смеяться будет клёво,          
а про монаха из «Рублева»               
ещё не знали мы тогда.               

Он пел про зайцев на экране,
а мы, под стук своих сердец
всё ждали, затаив дыханье,               
когда же лифчик наконец               
отстрелит пуговицу. Даме               
зал очень сопереживал,               
а где-то близко, во Вьетнаме,
забитый негр маршировал,
обманут вражьими речами,               
он нёс как гирю за плечами
антивоенных шествий вал.

И поделом ему, мы знали,
что наша правда лучше всех
и чтобы негры не страдали
и чтоб Америки морпех
услышал доводы морали,
встречали праздник мировой
и в ноябре в колоннах ждали               
пока пройдёт танкистов строй.               
На пиджаках отцов блистали
времен тех знаки и медали
и гвардии значок простой.

У Вовы знаменитый дед,
герой труда и обороны,
его большой авторитет
для Вовы крепче бастиона.
Пройдёт совсем немного лет            
и он уже начальник цеха               
- начинку лепит для торпед             
и умывальники для смеха,
наперекор грехам анкет
закрытый кончив факультет
он оседлал волну успеха.

Имел семью и дачу, дома          
среди изданий подписных         
генсека книги – все три тома,      
труд журналистов продувных.
Входил всегда в бюро райкома            
и водку пил по красным датам         
и доказать умел любому,
особенно когда поддатый,
верней научной аксиомы
про разложения симптомы
у буржуазных ренегатов.

Живи и дальше школа наша,   
она других не хуже школ,               
там Саша, Стёпа и Наташа,
одна казашка и хохол,
корейцы, греки и чуваши –
живи и дальше наша школа
(забыл – ведь было две казашки),
а впрочем это лишь осколок
от флагов, башен и ромашек
и на трибуне старикашек,         
и развеселых комсомолок.

Ну как, уже ты забалдел? -            
меня допытывался Саша –             
стакан портвейна не предел,               
тем более мы пьём из чашек.
Студентом Саша овладел
искусством убивать микробы          
раствором спирта. И прицел
на продолжение учёбы
был взят неверный. Почернел
и в райотделе он осел.
Ну а добил его Чернобыль
               
спустя пятнадцать долгих лет.   
Сначала бегал он по бабам,            
потом сменил приоритет
и на шабашке стал прорабом
и вечный дефицит монет
его таскал по всем колхозам,
где плюнув на врачей запрет
он спирт мешал уже с глюкозой.               
В Чернобыле сей винегрет
добил его иммунитет
и жизнь он кончил серой прозой.

У Стёпы папа режиссёр,             
он самый первый среди наших
снял со стены своей ковёр
и пить из маленьких рюмашек
балтийский предпочёл ликёр,
а бомбу с бормотухой в раже
одолевал он лишь на спор
и после долго у параши
нам выносил он приговор
и рвался на степной простор
там где кино снимал папаша.   

Его магнитофон «Комета»   
на шатком столике хрипел,
про участь злую диабета
в нём Галич с оптимизмом пел –
такой вот гимн стране Советов –
и Степа чувствовал острей
несчастную судьбу поэта,
и жизнь понимал верней,
а на исходе школы, летом,
познал все радости минета         
он первым средь своих друзей. 
               
Наташу покорил Баталов.   
В кино природы смысл искал он,
ну а её душа взлетала,
всего ей в жизни было мало,
а в разности потенциалов
струёй смертельной возникала            
в экранах серия сигналов.
Себя она воображала
у тех экранов. И желала
там оставаться до финала.

И после университета               
в Дубну уехала Наташа,            
а там сплошные гамма, бета
и самый воздух там заряжен
стремленьем получить ответы
на как? и, главное – зачем?             
и изучить устройство света
посредством проводов и клемм
и прочих неживых предметов.
Но не нашла она просвета,
природы сфинкс остался нем.            
               
То время, словно шнур бикфордов 
сгорело, превратилось в пыль      
сожрав партийцев толстомордых
и тонкомордых простофиль.
Иная вслед пришла когорта –
охранник, мытарь, бизнесмен,
торговец и чиновник гордый,
какой-то Думы чей-то член -
пестра палитра натюрморта.
Ох трудно быть в понятьях твёрдым
и жить в эпоху перемен.   
               
А нам на долю две достались       
что стало явным перебором,            
как будто с горкой дигиталис
в рот запихали, мухомором
успешно завершив катализ.
Но результат пока неясен,
глубокомысленный анализ
был заменён набором басен,
а мы барахтались, оскалясь,
и перемочь себя пытались,
ни капли не храня в запасе.

Сейчас не времена Шекспира,
у нас теперь оттенки, тени,
про смысл что хочешь фантазируй
и всё найдёшь в его сплетеньях.
В экранах выставка кумиров,
но вместо лиц лишь муляжи,
свисти ты или аплодируй -
другого ты не заслужил,
нет никакого ориентира
и лишь торчит на морде мира   
вставная челюсть старой лжи   
               
Вокруг кричат – мы снова входим   
всё в ту же реку, но вода
нас в этот раз совсем поглотит
и пропадём мы без следа.
Кто знает. В этом хороводе
всё меньше сверстников моих,       
мы сами по себе уходим,
в цепи событий мировых,               
для нас уже нет места вроде,
другие вольно, на природе,
соображают на троих.

Иных уж нет, а те далече   
я сам уже давно не тот,   
болит всё чаще у предплечья, 
подводит иногда живот
и в тишине ночи пустой             
я сам себе противоречу
не видя истины простой,
доступной для любых наречий:
вот палка, палка, огуречик
и на подмостках – человечик,
а вышел раз, не падай – стой.
               
Хоть жизнь долгая, как титры               
американского кино,
и не осилить уж поллитру
давным-давно, давным-давно.
Вода уже на дне клепсидры
и впереди ждёт лукоморье
где подведут итог нехитрый
и всё расскажут в приговоре.
Так что дружок мой, слёзы вытри -
невежливо пред ликом Митры.
Чао, бамбино, сорри.