А. С. Пушкин. Патриотизм vs европеизм

Из словаря:

«Патриотизм – нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь к Отечеству и готовность подчинить его интересам свои частные интересы».

«Европеизм – идейное течение, выступающее за экономическое и политическое объединение стран Европы на основе общечеловеческих ценностей, исторической,социальной и духовной общности её народов».


190 лет миновало с тех пор, как А.С. Пушкин  отозвался на обстоятельства, связанные с действиями правительства России против участников польского восстания 1830—1831 годов стихами «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
-
Основание пушкинской гражданской позиции было шире конкретных обстоятельств, связанных с реакцией правительства России на польское восстание 1830—1831 годов. Он отчётливо понимал, что французские «народные витии» – члены палаты депутатов и журналисты, призывавшие  к вооруженному вмешательству в российские внутренние дела под предлогом помощи польскому освободительному движению, отражали вековые настроения западных стран, направленные на вожделенное ослабление России.

1 июня 1831 года поэт писал П.А. Вяземскому: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов, и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа».

В июле 1831 года Пушкин ещё раз обратился к этой теме: «Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою».

И, наконец, в стихах, опубликованных  в начале сентября:

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас?
("Клеветникам России")

Взывая к исторической памяти, он напоминал об интервенции 1812 года возглавляемых Наполеоном объединившихся против России армий Европы:

Но стали ж мы пятою твёрдой
И грудью приняли напор
Племён, послушных воле гордой
И равен был неравный спор...
("Бородинская годовщина")

И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир…
("Клеветникам России")

Но, как позднее писал Пушкин, «Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна» ("О ничтожестве литературы русской", 1834).

-
Поэт не только поддерживал решительные действия правительства, но и сетовал на их медлительность: «Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом — слава богу, это время миновало».

Брошюра «На взятие Варшавы» вышла только по-русски и в «ничтожном сравнительно количестве» экземпляров. Из письма Е.М. Хитрово Пушкину (15 сентября): «Я только что… прочла ваши прекрасные стихи – и заявляю, что если вы не пришлете мне экземпляра (говорят, что их невозможно достать), я никогда вам этого не прощу».

26 сентября А.И. Тургенев писал брату Н. И. Тургеневу, что в Английском клубе «спорили о достоинствах стихов Пушкина и других, здесь во всю неделю читались всеми «На взятие Варшавы» и «Послание клеветникам России».

Актуальность стихотворений (адресованных по форме французским «мутителям палат»,  «недругам нашей страны») и широкая популярность их в русской аудитории проявились в многочисленных и неоднозначных откликах на них. Поляризация мнений читателей на чёткие «за» либо «против» была связана с тем, что оценки не затрагивали эстетических характеристик стихов, а относились исключительно к заявленному в них политическому кредо автора.

Ф.Ф. Вигель писал об этих стихах: «С каким живым участием рукоплескали им в Петербурге; в Москве же, знаешь сам, названы они огромным пятном в его поэтической славе. Увы! Не только какое-нибудь выражение верноподданнического чувства, малейшая похвала России почитается здесь раболепством».

Оказались среди посчитавших, что в своих стихах Пушкин подпевал власти, и некоторые из его либерально настроенных единомышленников. Петербуржец А.И. Тургенев воспринимал взгляды поэта на польские события как «варварские», а московский знакомец Пушкина, бывший член Союза Благоденствия Г.А. Римский-Корсаков поклялся не покупать более его сочинения. Один из многолетних друзей поэта - П.А. Вяземский, убеждённый, что «действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского», 22 сентября пытался сформулировать европейскую антитезу твёрдому пушкинскому «…и ненавидите вы нас»: «Пушкин в стихах своих: «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим». И добавил: «Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть».

Большая же часть читателей восприняла стихи Пушкина не как перепев имперских настроений, а как откровенное выражение им собственных чувств и взглядов.

В письме к Пушкину признанный европеец П.Я. Чаадаев восторженно заявил (18 сентября 1831 г.): «Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание… стихотворение к врагам России  особенно замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране».

Позднее литературные критики В.Г. Белинский и Н.Г. Чернышевский оценили искренность и личную свободу автора патриотических стихов.

Почти два века минули с тех пор, как обстоятельства, связанные со «специальной военной операцией» правительства России против участников польского восстания 1830—1831 годов, стали поводом и предметом размышлений и оценки интеллектуальной частью общества роли и места России в европейской истории и жизни. О мучительной раздвоенности бытовавших тогда настроений свидетельствовала реакция на пришедшую «радостную и страшную весть» о взятии Варшавы современницы событий А. О. Смирновой-Россет, которая одной из первых сообщила новость Пушкину.

Творчество и исторические воззрения Пушкина характерны ощущением патриотического чувства Отечества и безусловного сопереживания его славе и бедствиям. Недостатком этого чувства он объяснял проявленное недопонимание частью российского общества мотивов и  действующих сил политических событий, связанных с началом польского восстания 1830 года и его подавлением в 1831 году. В черновых набросках к очерку «Путешествие из Москвы в Петербург» он писал: «Грустно было слышать толки московского  общества во время последнего польского возмущении. Гадко было видеть бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах».

Петербургский знакомый поэта Н.А.  Муханов сохранил в дневнике (запись 5 июля 1832 года) горький отзыв Пушкина об ожесточённом критике его позиции и оценки политических событий в Польше - П. А. Вяземском, как о человеке, который «не любит России, потому что она ему не по вкусу». Для Пушкина же любовь к «отеческим гробам» не «квасной патриотизм» (полупрезрительное выражение, пущенное в ход Вяземским), а залог истинной свободы и творческих сил личности и народа в целом:

«…По воле Бога самого
Самостоянье человека,    
Залог величия его».

В октябре 1836 года за несколько месяцев до гибели Пушкин откликнулся на идеи «философического письма» Чаадаева по поводу ничтожности культурно-исторического прошлого России (в сравнении с Европой): «Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог».

С детства испытавший влияние книг французских просветителей 17 и 18-го веков поэт на всю жизнь сохранил страсть к чтению и самообразованию. Прозванный лицеистами «французом», в том числе за интерес ко всему французскому, даже лишённый возможности побывать в Европе, он впитал в себя западное культурное наследие. В каталоге сохранившейся личной библиотеки взрослого Пушкина более двух третей изданий - книги и журналы на французском и других иностранных языках. Поэт был "западником" в смысле оценки высокой значимости достижений европейского гуманизма  и болезненно воспринимал издержки культурной отсталости России. С пониманием необходимости  широкого приобщения к шедеврам европейского литературного творчества связан его афоризм: «переводчики - почтовые лошади просвещения». В личной творческой судьбе Пушкина осознанный «европеизм» неотделим от чувства национальной гордости и патриотизма. В альманахе «Северные цветы» (1828)  приведена его мысль периода споров с будущими декабристами А.А. Бестужевым и К.Ф. Рылеевым: «Гордиться  славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». В набросках статьи «О народности в литературе» Пушкин объяснял своё понимание исторической самобытной культуры народов: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ жизни, вера дают каждому народу особенную физиономию».

В соответствии с пушкинской концепцией отечественной истории относительное культурное отставание Руси в сравнительной ретроспективе явилось следствием не только разделения христианской церкви, но и обособлением от Европы в период татаро-монгольского нашествия. Он считал, что долгое время  «Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-католического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния; …Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; … внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась». Исторические обстоятельства «не благоприятствовали свободному развитию просвещения». По мнению Пушкина истерзанная нашествием Русь, как буфер, спасла европейское просвещение, но «Европа, в отношении России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна» («О  ничтожестве литературы русской» и «О русской литературе, с очерком французской», 1934). В 1826 году, Пушкин писал Вяземскому: «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда... Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, — но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство».

Поступивший в коллегию иностранных дел после выпуска из Лицея Пушкин не связывал свою карьеру с дипломатией. В 1824 году незадолго до высылки в Михайловское он признавал: «7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти 7 лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель». Поэта, в разной мере владевшего четырнадцатью языками и проявлявшего интерес к внешней политике и глубокую осведомлённость в международных событиях, но лишённого возможности  побывать за границей, с шутливой иронией называли «министром иностранных дел на русском Парнасе». Историки-литературоведы отмечали, что в аристократический круг общения Пушкина входили дипломаты различных европейских стран. Нет сведений о том, выходили ли отношения с ними за рамки встреч на светских раутах и официальных приемах. В январе 1830 года он просил у А.Х. Бенкендорфа разрешения на выезд за границу – предпочтительно во Францию, но получил отказ. Возможно, в связи с желанием посетить Париж поэт хотел официально представиться французскому посольству -  в составленном им в ноябре 1829 года перечне лиц для поздравления с Новым Годом в числе первых был поименован посланник Франции герцог Казимир де Мортемар.

Мортемар был назначен в Петербург в марте 1828 года, но в связи с начавшейся русско-турецкой войной с апреля в группе дипломатов союзных стран отправился сопровождать Николая I в его поездке в действующую армию. 24 января 1830 года во французском посольстве был дан по случаю Адрианопольского мира между Россией и Турцией. На балу присутствовал император Николая I с семьёй. В числе приглашённых гостей был и Пушкин. Позднее поэт писал о французском посланнике Е. М. Хитрово, держательнице салона, в котором, по словам Вяземского, «дипломаты и Пушкин были дома», что в её «обществе одним приятным и историческим лицом стало больше». В мае 1830 года Мортемар поехал в Париж, но вернулся в Петербург в конце января 1831 года с поручением побудить Россию прекратить военные действия и склонить Николая I признать политическое существование Королевства Польского. В это же время либеральный депутат парламента Франсуа Моген заявлял, что «Россия желает двинуться на Францию: это Польша пока задерживает ее. Нам посчастливилось, а поляки несчастны…» и поддерживал призывы к вооруженному вмешательству Франции, чтобы защитить Польшу. Свидетельница событий графиня Д.Ф. Фикельмон не сомневалась в подстрекательской роли «витийства» французских политиков: «Франция, несомненно, замешана в значительной степени, и даже её пресса — причина многих несчастий!». Соответственно, по поводу «миротворческой» миссии Мортемара она записала в своём дневнике: «Я встретилась с ним вновь с большим удовольствием, но желала бы видеть его тут не с подобной миссией. Она производит плохое впечатление на многих людей (16 февраля 1831 года)». Миссия Мортемара не увенчалась успехом и в середине августа 1831 года он покинул Петербург, так как его миссия не  увенчалась успехом - по некоторым сведениям Николая I воспринял её как вмешательство во внутренние дела России.

Император имел возможность сравнивать деятельность Мортемара с дипломатическими усилиями его предшественника графа де Ла Ферроне, с которым  много лет его связывали дружеские и доверительные отношения.  1 января 1826 года Николай I в Зимнем дворце давал иностранным дипломатам официальную информацию о событиях связанных с восстанием 14 декабря. После завершения аудиенции император, распрощавшись с её участниками, задержал графа де Ла Ферроне, чтобы заверить его в своей дружбе: «Скажу вам со всей откровенностью и искренностью: хотя теперь наши позиции по отношению друг к другу и приобрели иную форму, то уважение и та дружба, которые я к вам питаю, никогда не изменятся. Я ничего пока не знаю о характере отношений, которые политика может установить между императором России и послом короля Франции, но даю вам слово чести, что Николай навсегда останется для графа де Ла Ферроне тем же, кем он был для него до сих пор, и я очень надеюсь, что и вы останетесь тем же по отношению ко мне».

В исторической и мемуарной литературе единственное упоминание имени де Ла Ферроне, которое могло бы свидетельствовать о знакомстве с ним Пушкина, – это публикация П.И. Бартенева в записных книжках «Русского архива» (1910, том III, с. 158) о выговоре Николая I поэту в 1827 году за появление на балу у Ла Ферроне во фраке, а не в дворянском мундире.  Но, предположительно, Бартенев пересказал в виде исторического анекдота факт, связанный с балом у другого французского посланника - герцога Мортемара 24 января 1830 года, о котором государь упомянул в письме А.Х. Бенкендорфу: «Кстати об этом бале. Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе по крайней мере дворянский мундир; впоследствии в подобном случае пусть так и сделает».

Не известно была ли у поэта и французского дипломата возможность обменяться мнениями, но образ мыслей искушённого политика, каким являлся граф де Ла Ферроне, несомненно, представляет интерес в контексте информационного поля формирования взглядов Пушкина на исторические пути и судьбу России.

В феврале 1826 года, оценивая будущее России после событий 14 декабря 1825 года,  граф де Ла Ферроне прогнозировал, что ей «уготована перспектива играть важную роль, особенно после того как Европа, отделившись от Америки, вынуждена будет сближаться с Востоком». Рассматривая с точки зрения европейца текущий уровень развития России, он докладывал своему руководству, что цивилизация в том смысле, как это слово толкуют европейцы, «это нечто другое, не то, что существует у них [в России], однако, разумеется, это не есть нечто большее, чем у нас». Подчёркивая, что понятие «цивилизации» имеет не только национальную окраску, но и этапы развития, граф де Ла Ферроне считал, что на верхней ступени «этой последней цивилизации рождается излишек роскоши и эгоизма, гордости за науку источник всякого рода сомнений и новинок… На глазах человека цивилизованного всё сводится к индивидуальности, и общество отныне лишь род властвующего целого». По его убеждению, «дойдя до этой, крайней точки, народам нужно сделать всего лишь один шаг, чтобы прекратить существование, в то время как другим нужно пройти всю цепочку своих предшественников».  Из этого он сделал свои выводы:
- российские власти должны «сдерживать стремление к так называемой европейской цивилизации…»
- ответственные за судьбу нации должны «помешать ей устремиться вниз, в эту необдуманную цивилизацию, которая ведёт народы столь быстро лишь для того, чтобы дать им упасть с большей высоты. По-моему, [им] следует заставить русских сохранить себя русскими… Для этого не нужны ни указы, ни строгости, но лишь возвышенные примеры, великое ободрение и всё, что может напомнить народу время его славы».

Накануне коронации Николая I хорошо информированный граф де Ла Ферроне успокаивал своих патронов в Париж, опасавшихся общественных перемен в России, что новый император намерен царствовать «как абсолютный властитель, так как убежден, что русская нация еще далеко не готова к тому испытанию, которому ее хотели бы подвергнуть новаторы».

Через несколько дней после коронации Николай I говорил бывшему делопроизводителю верховного суда над декабристами, статс-секретарю Д. Н. Блудову о беседе в Кремле с отозванным из ссылки в Михайловское Пушкиным: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?». Достоверно неизвестно, чем поэт в этом разговоре смог впечатлить монарха. Пушкинист-историк Н.Я. Эйдельман, ссылаясь на мнения современников, отмечал, что император «считал умными тех, которые угадывали его мысль или умели говорить в его духе». В свете этого нужно вспомнить, что осенью 1826 года Пушкин в записке «О народном воспитании» признавал преждевременность введения в России политических изменений по примеру таковых, произведённых ранее «у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением». Возможно, эта тема была затронута Пушкиным, в связи с вопросом царя об отношении поэта к восстанию декабристов.

Убеждённый роялист и легитимист, французский граф де Ла Ферроне, личный друг Великого князя Николая Павловича, предугадавший намерение нового императора укреплять  самодержавное правление в России, в честь коронации был награждён орденом Святого апостола Андрея Первозванного.

В 1827 году П.А. Вяземский предположил, что поэту на политическом поприще свойственно было бы стать «либеральным консерватором, а не разрушающим либералом». Философ, религиозный мыслитель и психолог XX вкуа С.Л. Франк определял политическое мировоззрение Пушкина как консерватизм, с которым «сочетается забота о мирной непрерывности культурного и политического развития».

«Консерватор» Пушкин, подчёркивая исключительность исторического пути России, понимал необходимость и неизбежность либеральных перемен, но считал, что «не должно торопить времени...  Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».

В октябре 1836 года за несколько месяцев до гибели Пушкин, как и Чаадаев, органически воспринимавший западную культуру, откликнулся на идеи «философического письма» последнего по поводу ничтожности культурно-исторического прошлого России (в сравнении с Европой): «Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог».

Вовлечённость Пушкина в дискурс самоидентификации русской нации оставила заметный след в начинавшейся литературно-общественной полемике по поводу формирования национального пути развития: западного (европейского)  или собственного. Полемика, которая в период польского восстания 1830-1831 годов отражала эмоциональные чувства её патриотических и либеральных участников, с началом очередного польского восстания 1863-1864 годов приняла форму философского противостояния между «западниками» и «славянофилами» в ходе поиска национальной цивилизационной концепции.

В апреле 1863 года спустя всего три месяца после начала нового польского восстания философ  Н.Н. Страхов опубликовал статью «Роковой вопрос». Исходя из того, что «польский вопрос» является фактором противостояния России с Западом, он считал необходимым помнить о «нашем различии от Европы». Допуская меньшую степень образованности в России, он верил в  превосходство «цивилизации народной, коренной, здоровой» и, соответственно,  призывал заботиться об «уяснении и развитии наших самобытных начал». Он писал: «Если Россия не содержит в себе крепких духовных сил, если она не проявит их в будущем в ясных и могучих формах, то ей грозит вечное колебание, вечные опасности».

Статья появилась в журнале «Время» братьев М.М. и Ф.М. Достоевских и вызвала негативную реакцию в обществе. Автора осуждали за недостаток патриотизма и проявление симпатии к полякам. Опытный цензор А.В. Никитенко записал в дневнике: «В апрельской книжке журнала “Время” напечатана статья под названием “Роковой вопрос” и подписанная “Русский”, самого непозволительного свойства. В ней поляки восхвалены, названы народом цивилизованным, а русские разруганы и названы варварами». 24 мая 1863 года по высочайшему повелению издание журнала «Время» было прекращено за публикацию  статьи «в высшей степени неприличного и даже возмутительного содержания, по предмету польских дел, идущей прямо наперекор всем действиям правительства и всем патриотическим чувствам и заявлениям, вызванным внешними обстоятельствами, и оскорбляющей народное чувство».

Сформулированная Страховым в общем виде идея о противостоянии цивилизаций была в дальнейшем развита учёным-историософом Н.Я. Данилевским. В 1865 году Н.Я. Данилевский начал писать свою самую известную книгу «Россия и Европа», в которой изложил разработанную и обоснованную концепцию культурно-исторической типологии и цикличности цивилизационного процесса. Им были выделены в хронологическом порядке десять культурно-исторических типов, начиная с египетского и вплоть до германо-романского (европейского). Данилевский сделал вывод, что «Европа признаёт Россию и Славянство чем-то для себя не только чуждым, но и враждебным», но и самобытная Россия не может принадлежать к единому «европейскому» типу. Данилевский выделял среди признаков германо-романских народов одну общую черту – «насильственность», - которая, напротив, не характерна для славян. Он определяя насильственность, как «чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить, волею или неволею, как неравноправный ему… Такой склад ума, чувства и воли ведёт в политике и общественной жизни, смотря по обстоятельствам, к аристократизму, к угнетению народностей или к безграничной, ничем не ограниченной свободе».

За треть века до  издания книги Н.Я. Данилевского, ещё в 1830 году, Пушкин, писал: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою».

В 1867 году, через тридцать лет после гибели поэта, Н.Н. Страхов, который первым в России сформулировал проблему национальной самоидентичности, написал: «Пушкина следует изучать, и тот отнесётся к нему всего правильнее, кто всех больше извлечёт из него поучения, кто всех больше найдёт в нём откровений, указаний на глубокий и сокровенный смысл явлений души человеческой вообще и русской души в особенности».

Годы спустя, в 1880 году Ф.М. Достоевский в знаменитой речи о Пушкине в связи с открытием памятника поэту в Москве заявил, что «не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя всё еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов».

А.Н. Островский по случаю этого же события говорил: «Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики и неоцененны. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет всё, что может поумнеть».

Процессы размышлений и поисков общественного консенсуса по сию пору не только не завершены, но и с каждым годом становятся всё более актуальными.