Над зеркалом склонилась лебеда

* * *
Над зеркалом склонилась лебеда,
выхватывая истину и влагу,
есть странная потребность обладать
лексемой нанесённой на бумагу.
Очерчивать рельефы городов,
египетские склоны саркофага,
спуская до единого с торгов
дарованные качества и блага –
за тихую возможность говорить
о травах, исходящих млечным соком,
и на перроне, выйдя, закурить
меж Гизой и болотным Конотопом…
Разбрасывая пепел в мутный Нил,
смотреть на остывающие воды,
не понимая, как ты совершил
скачок сквозь приснопамятные годы.

* * *
В парчовом платье при дворе
растить и нянчить, и баюкать.
Янтарный в чанах хмель дозрел,
для ожидающих – три стука;
идёт по кругу ендова,
сбивая сотню волчьих аур…
Не хочешь руки целовать –
неси, ославленная, траур.
Уснув, качается вода,
разбавив небо горьким дымом,
осталось – только подождать,
как тихим ангелом хранимый,
младенец в зыбке засопит,
и за окном качнётся месяц.
Под заунывный звук молитв
лежит царевич, смертный крестник,
где голос колокола свят
над раскалённым полумраком,
пока разбойники кутят
и лает чорная собака.

* * *
Снег свистит, бубнит позёмка,
из голодных сети вьют.
– Слышь, земеля, там где тонко
выгрызает смерть маршрут.
А за ней – война, солдаты
со штыком наперевес…
У Марии сын родился,
колоти быстрее крест!

МАРИЯ

1

Голосом звонким пропой мне, Мария,
дверь открывая во времени.
Осень исходит ржавчиной, листьями,
лик чей подверженный трещинам
голоден, или ступнями босыми
снег осязаемый холоден…
Лапки сорочьи, оставленных бусин
молча стараешься выудить,
или останется синью в эмали,
низкое небо покроется
чадной лампады янтарного масла,
тех, что на сходнях качаемы.

2

Невозвращенцы снегами укрыты,
что им тяжёлые конские спины?
Истины их легковесны, иные –
в свете холодных январских событий.
Завтра по кругу за окнами ходит,
горло полощет закатное солнце,
дёргает время нахрапистый рондик,
чья быстрокрылая часть встрепенётся.
Тень над колодцем увесистых брёвен,
охнет возница воловьих глаголов,
слово всегда повторится в потомстве,
милая, ты возвратиться хотела.

3

Устав колотишь дерево, кора –
подверженная зубу короеда,
роняется, но из-под ног стремглав,
по кругу, до седьмой седмицы Глеба.
Где гнёзда, как в войну идут в расход,
и птичий гвалт слетает спешно с неба
в холодное озёрное, там дно
щебечет изумлённо чушь и небыль.
По-прежнему червлёное зерно
выклёвывают с лиц чужих пророки,
по много ли? Сторицей не дано
ни вызнать, и не выносив до срока.
С эмалевой поверхности доски,
где писаные лики животворны:
рука твоя, да голуби легки
младенчика, что в чистое обёрнут.

* * *
По Тютчеву мне чтить молитвослов,
и числам заповедным открываю
пространство, что давно искривлено
им прямиком,
и поверху стоящим.
Всё это так, а не иначе быть,
и рожью светлый образ насыщая,
сияющие зреют животы,
причастных облегающие платья.

* * *
С востока дует, форточку закрой,
оставь мой дом наполненным, но слабым.
Раскачивая медленной рукой,
ссыпаешь, как листву, три горсти фабул.

Где жёлуди горчат под языком,
там слово рассекаемое – зримо,
ты с автором незначащим знаком,
чей сад стихов печальный и ранимый.

Но кажется – возьми его и тронь,
зажги костры, расцвечивая окна,
останется – прочтённая ладонь
и сад, не возжелавший молча мокнуть.

* * *
Зажав дверьми язык и влажный,
являлся вечер, стыл светильник.
Винился голос апикальный
на чёрный свет – январский выжег.
И было отчасти неважно –
ни рифм нездешние изломы,
ни сбой тепла в остывшем доме,
ни говорящий априори
бесцельных исповедей Рильке…
Законопаченное в щели,
да звук – галдящего в затылке,
что был ко времени дозволен.

Опубликовано в Крещатик №2, 2021