Фёдор Достоеский. Новая Редакция

                ДОСТОЕВСКИЙ - «СТРЕЛА, ПРОНЗАЮЩАЯ КРУГ»
 
        В его разноплановых, но в чём-то похожих друг на друга романах-исповедях,  всегда  действует узкий круг лиц с игровым закреплённым  типажом: генерал, двусмысленная дама, герой со своим комплексом, блаженненький, одержимый,  кто-то из героев вечно пьяненький. И так они кочуют из романа в роман.               
      Любимый ход – сюжет-притча.  Например,  «Братья  Карамазовы»: четыре брата, четыре ипостаси души – святость,  низость, страсть,  цинизм  (как замечательный ремейк  –  фильм «Рокко и его братья», режиссёр - Лукино  Висконти).  Но  всё  на мрачных глубинах психики,  на анатомическом препарировании всех низменных страстей и страстишек,  всех  мелких побуждений и обязательно  -   припадание  к боженьке,  не всех, так какого-нибудь одержимого. Но в целом это фокусируется на некую невидимую цель.  Как линза  собирает в  узкий пучок энергию солнца и поджигает сухой мох или траву, так и страстный протест, сверхнапряжение  в невыносимых  нравственных обстоятельствах жизни,  насилуя  психику,  даёт  вспышку  низости,  преступного исхода,  или полного раздевания души перед небом, от которого, впрочем,  его  героям  и   ждать-то  нечего.  И  не  удивительно  -  писатель  богоборец,   он  борется с ним ради него самого. И как один  из  исходов   -  святость  благородной  идеи  в  обнимку  со  злодейством.  Но  его язык!  Перечитав  в  отрочестве,  «Неточку Незванову», «Бедных  людей»,  «Преступление  и  наказание»,  «Кроткую»,  «Униженных и  оскорблённых»,  «Идиота», 
ошеломившего меня «Игрока» и "Белые  ночи",  наконец, уже в зрелом возрасте, «Братьев Карамазовых» и «Записки из мёртвого дома» я не мог отделаться от ощущения того, что это не проза. Я читал романы Достоевского, как поэмы. Сам язык писателя, его странности,  парадоксальные  повороты речи,  эта  лексическая  кухня имеют  надо  мной  какую-то  магическую  власть  и  составляют (да простят меня музыковеды) тот едва  различимый ухом звуковой фон,  на котором  создаётся и  разворачивается  драматургия романов  и  повестей. Что же касается  его реминисценций в область сугубо  религиозную, то мне это по сути своей чуждо, при всём моём сочувствии к религиозным  исканиям его героев.  Но  в  плане  художественном  все  его погружения в богоборчество безусловно  создают и  напряжение  мысли  и  предчувствие
фатального исхода. Я должен высказать ещё одну,  важную мысль:
    Для меня всегда был классическим, чтобы не сказать
уникальным примером, романтический и незавершённый образ Иисуса в художественном и историческом плане. Поэтому-то он на протяжении двух тысяч лет любимый  герой  художников,  писателей, поэтов, скульпторов, композиторов.  Загадка, тайна, незавершенность  земного  пути  - нравственный  вызов  Иисуса  любому  из смертных,  притягивают,  как магнит. И такое отношение к образу Иисуса давно стало традицией русской литературы.
    Как на  духу должен  признаться,  пару раз  брался за «Бесов».  И оба раза бросал с очень неприятным чувством.  Какая-то то ли  фальшь,  то ли предчувствие погружения  в мерзостное  и
пакостное  отвращали и отталкивали  меня.  Была  ещё  одна  причина  личного характера, имевшая место до того, как  мне в руки попали  «Бесы». Я получил шанс испытать «удовольствие»,  внимательно всмотреться в посмертную гипсовую  маску  Достоевского. Ничего более омерзительного  и  пугающего мне не доводилось видеть. Никому  не  советую  повторить  этот  «мастер класс». Я видел маски  Пушкина,  Есенина,  Высоцкого.  Это  и трагически, и печально  и грустно,   но  там  не  возникала какая-то тянущая, ноющая тяжесть и чувство  мистического  страха. Там не было и демонизма самого писателя Достоевского.  Это действительно нечто  «не от мира сего». Я получил  удар по  каким-то тайным психическим  струнам. Такая неожиданная,  на ровном месте,  острая невротическая реакция.  Вот так я «породнился» с некой «содержательной частью» души гениального писателя. И я постарался скорее забыть всё, что открылось мне в этом отталкивающем образе. Главное – это не повлияло на моё отношение к его творчеству в будущем, кроме, пожалуй, незадавшихся «Бесов».
   Моё стихотворение "Молитва Ересиарха" заканчивается так:    

               « О, Господи, устал с тобой тягаться,
                Но может и со мною статься,
                Столкнёмся враз - глаза в глаза,
                И поглотит меня их бирюза.
                Я цвету карих глаз не верю на иконах,
                Вот потому и не прожил в поклонах,
                Вот потому желаю обрести
                Не "еже си..."  на Вышнем небеси,
                Не затхлые образчики блаженства,
                Что подменяют наши совершенства,
                Но обрести хочу громаду всех сердец,
                Что верят мне, как я тебе, Отец.»

    И хотя эти стихи посвящены Арии, отлучённому от церкви на Никейском  соборе 385 г. н. э., но в них я узнаю бунтарский  дух гениального писателя, готового «наяву» просверлить череп
 человеку и раз и навсегда вытащить оттуда всё, что паскудит наши души.  Не устаю повторять мудрые строки Державина о нашей  двойственной человеческой природе:

    Я связь миров, повсюду сущих,
    Я крайня степень вещества,
    Я средоточие живущих,
    Черта начальна божества.
    Я телом в прахе истлеваю,
    Умом – громам повелеваю
    Я царь, я раб, я червь, я Бог.


     Читал ли эти строки Достоевский? В нас самым противоестественным образом уживаются Хомо Сапиенс – человек мыслящий, и Хомо Терибл – человек дьявол, и даже «Диаболо Инкарнадо», как говорят испанцы – дьявол истинный.  Державин был стихийным  диалектиком  от рождения,  но был  ли  диалектиком  сам Достоевский?  Сомневаюсь, слишком страстная натура, устремлённая к единственной цели – возродить духовность в человеке может быть не самыми гуманными средствами. Прелюдно вывернуть его душу на изнанку и распять на небе.
     Если Бальзак  в  своей  гигантской  «Человеческой комедии» описал замкнутый круг из бесконечных  нравственных типажей, воплощений  и мутаций  поведенческих  реакций  человека пост наполеоновской  Франции,  которые  легко  транспонируются на
другие  страны  и даже  эпохи,  то Достоевский  ушёл в  глубины человеческой  психики,  как  стрела,  пронзающая  круг,  или  как безжалостный скальпель  патологоанатома. В то же время нужно держать  в   фокусе  памяти  поразительное  признание  Альберта Эйнштейна в том, что  Достоевский  своим  творческим  методом дал великому физику в создании Общей теории относительности больше,  чем  великий  математик Гаусс.  Испытание человека на грани  его  нравственных и психических  сил,   ( «экспериментум круцис»  - испытание на кресте),  способность дать вызов самому небу,  пусть  ценой  жизни  ниспровергнуть  ханжескую, лживую мораль  обыденного  сознания.  Понятно   почему так благодарен  Эйнштейн  Достоевскому.  Для того,  чтобы  совершить  революцию в физике, учёному пришлось, переступив через себя, отвергнуть чисто механистическую  модель Вселенной, воцарившуюся в науке и сознании людей со  времён Коперника, Галилея и Ньютона.  Когда-то Николай Николаевич Ге,  один из «старых» передвижников, сказал: «Хватит идти в ширину, –  в том смысле, что хватит иллюстративности, какой бы социальной силой она ни обладала , –   необходимо  идти  в  глубину,  в  человека...». И  он стал,  по сути,  первым российским  художником,  с  невероятной  мощью  и  силой  показавшим  своими  библейскими  картинами- притчами  сверх  напряжение  человеческой  психики, и такое глубинное погружение  человека  в себя,  что  во всей  мировой  культуре со стороны художников рядом стоят только Рембрандт и Эль-Греко, со стороны писателей Достоевский, а со стороны русских художников, кроме  самого Николая Ге (картина «Что есть истина»),  достиг такой глубины и силы только Крамской  в  картине  «Иисус в пустыне».
    Неожиданно  для многих  русских писателей  против   Достоевского  восстал  Максим  Горький.  Он  считал творчество Фёдора  Михайовича ядовитым и опасным. Вот его, Горького, императив: говоря об абстракционизме и модерне в литературе,  Горький  утверждал,  что абстракционизм  не страшен,  он  снаружи,  модерн опасен тем, что он внутри нас. И  под модерном Достоевского он подразумевал  не  только его богоборчество,  но прежде всего копания  в глубинах и тёмных закоулках душ человеческих. Говоря проще – новому поколению молодой  страны  Достоевский очень опасен.  Страна  на марше,  идёт  индустриализация,   рождается   новая общность - советский  человек,  строитель первого в мире социалистического государства. На повестке дня энтузиазм, устремлённость в будущее, ветер невиданных перемен в судьбе старой имперской России.
Вспомним яркие стихи Маяковского:

«Мы Эдисоны невиданных взлётов, энергий и светов,
Но главное в нас – и это ничем не заслонится,
Главное в нас - эта наша Страна Советов,
Советское знамя, Советская воля,  Советское  Солнце…»

      Какой там модерн Достоевского с его самокопанием?!. «Отойдите, товарищ, вы мешаете мобилизации и маневрам». Это тоже  Владимир Маяковский . Так кто же прав? Думаю  Горький, если не лукавил, то сам мучился теми же вопросами,  что и герои Достоевского.  Вспомним эпопею «Клим Самгин»  Горького.  Уж  там  столько  тёмных  закоулков  в душе главного героя.  Может  дать несколько очков  вперёд Смердякову. Ладно, оставим  Горького  (он же Алексей Пешков),  прекрасного 
 писателя конца XIX века и первых десятилетий XX века. Его высоко ценили и Чехов, и Толстой. Он дружил с Анри Барбюсом, Ромен Роланом.  Роковой конфликт  Горького со Сталиным стал приговором. Иосиф Виссарионович долго ждал, когда же великий пролетарский  писатель  Максим Горький  напишет книгу о нём – продолжателе дела Ленина.  При жизни  Горькому  авансом были открыты памятники, названы его именем заводы, пароходы, даже города. Увы. Ни строчки от Горького Сталин не дождался.  Как и Горький пощады от Сталина. Великого пролетарского писателя тихо уморили в
золотой клетке – особняке Рябушинского по проекту Шехтеля – короля модерна в архитектуре. 
    
      Но вернёмся  к  Ге  и  Крамскому.  Они  писали  свои великие полотна  в годы  расправ над  мучениками  «Народной воли». Рок витал над Российской империей.  Казалось -  уже добились  цели. Император дал задание членам Госсовета работать над текстом первой конституции.  Вот бы остановить террор!  Так нет же!..      
С упрямством  одержимых  они продолжали одну  за другой попытки  физического устранения царя. А жертвами стали, помимо зверски убитого  Александра  II,   тысячи   российских  интеллигентов  из  низов, самозабвенно, с потрясающей жертвенностью вступивших на  путь  политической  борьбы  ради  преобразования  русского общества. Но ни их жертвенность,  ни их  максимализм не смогли преодолеть тысячелетнюю  рабскую психологию монархии  и  народа.  Исторически  они  были  обречены,  как и сама  российская монархия.  Когда террор   превращается  в самоцель, он губит  самые  прогрессивные  начинания.   
 Кто повинен перед Достоевским – так это Западная Европа. Она несколько веков подряд генерировала не только светлые мысли Просветителей, но и зловещие посылы священной инквизиции. И эти посылы в ещё более искажённом виде достигали части
приниженных умов в центре и на востоке Европы, заражая их своим ядом. Вот откуда родом Великий Инквизитор.
     Достоевский,  сам  прошедший гражданскую  казнь у позорного столба  и отбыв годы на каторге, лучше многих в России  понимал к чему приводит радикализация революционного  движения  не  масс разночинной интеллигенции,  а группы   фанатиков.  Именно к ним  всегда прибиваются и настоящие монстры, одержимые жаждой власти над душами и жизнями людей. Эти монстры реализуют свои честолюбивые цели с дьявольским цинизмом извращённого сознания.
    Как новейший пример – судьба Украины в самом начале XXI в. в лице захвативших власть нацистко-садистких пассионариев из бывшей австро-венгерской Галиции.  Их цель – доведение массового сознания до состояния экстатции ненависти ко всему русскому, переходящей прямо по Фрейду в коллективное бессознательное.
Но для того, чтобы вытравить эту патологическую ненависть понадобиться не одно поколение.  Это мощный национал- невротический посыл из XIX  и  XX веков.
  Возвращаясь к творчеству Достоевского. Наивно утверждать, что мне удалось полностью разгадать все скрытые от мира глубины его личности, или, выражаясь словами Альберта Эйнштейна «силой мысли ухватить реальное». Но мой Достоевский – это мой Достоевский. И не ставя  окончательную точку в штурме этой «крепости», сделаю важный для меня вывод:   Все эти  метания душ  человеческих,  бессмысленные трагические исходы судеб героев Достоевского, его предчувствие грядущей национальной катастрофы, не было услышано ни царём, ни  народом России! А ещё шире - «Сон разума» элит Запада продолжается, принимая всё более извращённые формы.