Евгений Маркин

ЕВГЕНИЙ МАРКИН
(1938 - 1979)

…Я помню жактовскую комнату,
Большое венское окно…
Играли мамины знакомые
по воскресеньям в домино.
А я мешал.
И на ночь глядя,
мне говорили:
— Спать иди… -
И был средь них веселый дядя –
сержант с медалью на груди.
Не избалован,
безобиден,
я уходил на сеновал.

Но как-то раз в окно увидел:
он маму,
маму
целовал!

Я долго плакал на сушиле.
А поутру из-за трюмо
украл поблекшее от пыли
отца погибшего письмо, —
мол, может всякое случиться,
но он вернется все равно
и постучится,
постучится,
как прежде
в венское окно!
И с той поры, замкнувшись сразу,
как одичавший злой зверек,
берег письмо я пуще глазу
и похоронную берег.
Но мне соседка втолковала,
развеяв боль мою
и зло,
что мама
получает мало,
что маме просто повезло,
что я, болезненный поправлюсь,
что будет сытое житье…

И я простил ее по праву.
Я даже рад был за нее.
Мне было даже интересно,
когда на свадьбе
кто-нибудь
тянул мне рюмку браги пресной:
— Пускай попробует чуть-чуть!

А мать,
красивая,
сидела,
пила с улыбкою вино,
но все глядела,
все глядела
сквозь дым
на венское окно!..
У гармониста пальцы слабли.
Болтали гости всяк свое.
И было зябко мне на свадьбе
От счастья горького ее.

Последний снимок

Читаю по ночам Экзюпери.
Гляжу подолгу на последний снимок…
Но трудно вжиться,
сколько ни смотри,
в натуру, что не сразу объяснима.
Эстет. Наследник замка. Ловелас.
Аристократ с отвагой санкюлота!
На что тебе,
скажи,
она сдалась,
проклятая профессия пилота?
Нелепый граф,
как жутко ты далек
от сельских пацанов из-под Рязани…
Так чем же ты меня к себе привлек,
до каждой жилки
властно потрясая?
С твоей тоской брожу по сентябрю,
черновики швыряю осовело,
и женщина,
которую люблю,
мне так напоминает Консуэло!
Я вижу,
как сбежав иззаперти,
в последний раз садишься ты в кабину…
Возьми меня
с собой
Экзюпери,
пусть даже не вернусь я и погибну!
Одной любовью в Землю влюблены,
вдохнем мы в нашу верную машину
всю ярость века.
Все земные сны.
И всю земную ненависть к фашизму!
Но снова улетаешь ты один,
лишь тень крыла проносится по взморью…
И до сих пор
мы пристально глядим
на горизонт
в печали и безмолвье.
Верни нам,
небо,
странного орла!
Верни хотя бы тень на эти скалы!
Хотя б кусок
сгоревшего крыла…
Хотя бы гула
дальние раскаты…
Пока фашизм в прицел еще следит,
пока Земля с орбиты не свихнется,
я буду верить
в то, что он летит,
я буду верить
в то, что он вернется!

Счастье

Я не знаю, что такое счастье.
Я счастливым не был никогда.
Слишком метко
целились напасти:
то болезнь,
то сплетня,
то нужда.
Никакого нет во мне геройства,
просто знал
и боль, и неуют…

Потому-то
чьи-то неустройства
вечно мне покоя не дают!
Новоселье справивший в квартире,
я о том лишь мучился всю ночь,
сколько есть бездомных в этом мире,
как я слаб, чтоб каждому помочь!

Я боюсь грозы и наводненья,
в шахтах мне мерещится обвал.
Если б мог,
то ближних
каждый день я
грудью, как Матросов, закрывал!
Видно, так уж я нелепо скроен:
никуда от страхов не сбегу…

Если мир
покуда не устроен –
счастьем я похвастать не могу!
Только я все чаще замечаю,
что на нашей лучшей из планет
все
людские беды и печали
от людей
рождаются на свет.
Люди – люди!
Что ж такое с нами?
Разве можем мы себе простить,
если кто-то плачет за стенами,
если лжец
становится под знамя,
если рвутся бомбы во Вьетнаме, —
как могли мы это допустить?!
Ненавижу,
люди,
ваши души,
коли души
счастливы вполне!
Ваше равнодушье,
как удушье,
горло все больней сжимает мне!
Потому и счастья я не знаю –
обречен на вечный непокой…

Сам себя
во всем я обвиняю:
мало дрался с
подлостью людской!

***

Заиграют военные песни –
Будто вспыхнут зарницы из тьмы…
И опять мы с тобою, ровесник,
Вдруг становимся словно детьми.

И уже по родимой сторонке
Не осенний метёт листопад –
Это с фронта летят похоронки,
Как опавшие листья, летят!

Ветер тучу, как тряпку, полощет,
И на запад спешит вороньё…
Осыпается белая роща –
Не хватает листвы у неё!

То не яблонька во поле дрогнет,
В страхе слушая грома раскат, –
Это мамка стоит на дороге,
Всё глядит и глядит на закат.

И предчувствие душу ей точит…
И беспомощно падает в снег
Мамкин синенький скромный платочек,
Чтобы песней воскреснуть навек.