Перечитывая Подорожники Рубцова - 29

Перечитывая "Подорожники" Рубцова
29. "Расплата"
  Не отпускает четверостишие Рубцова из стихотворения «Расплата». Настигло как-то по дороге и ходит по пятам.

И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду…

  Приходит минута, и вдруг из «собрания», хоровода простых слов, из магии их простоты тебя больно или сладко укалывает что-то, и перспектива простоты накладывается на наши воспоминания, течет потоком, окончательно заполняя им ров какого-нибудь мучившего нас вопроса. И начинают дышать – совместно уже! – поэзия и собственные «почва и судьба».
  Волнующий резонанс поэзии и жизни вроде знаком каждому. Но только беспрерывный опыт чтения и опыт жизни дают ключ к распечатыванию магии «простых» слов. И тогда случается, что «простота» их омывается чем-то живительным, и затертые строки «теряют» обманчивую легкость и открывают бесконечную перспективу твоим мыслям, чувствам, воспоминаниям, способности отзываться (в самом широком смысле этого слова).
  Так было у меня со знаменитым «Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли» из стихотворения Рубцова «Посвящение другу».
Строчки эти стали емким вместилищем воспоминаний, ассоциаций, средоточием всего, что связано со «странным» патриотизмом русского человека, восклицающего в другом шедевре: «Россия, нищая Россия! Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первыя любви». Кроме вместилища «родной печали» (Юрий Кузнецов), они реалистический, но одновременно непрерывно пополняемый символ всего русско-осеннего… во мне. Именно во мне. Есть в таком символе объединяющее всех со всеми, как, например, «журавли в холодной дали», но есть и только мое, сросшееся с моим только переживанием осени. Может быть, это черное дерево сгнившего порога, мокрое, сверкающее на солнце, говорящее мне о жизни и смерти больше другого…
Поэтическое всем нам протягивает руку, всех сближает и делает роднее и каждому дает слово – местечко для его только чувства и мысли.
Поражающая сердца несубъективная щедрость!
  Ожог Рубцова пострашнее пушкинского:

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

  «Одиноко я вскрикну ВО СНЕ…» – плата за «черного человека» в себе, плата за идущие по следам безобразья… Поражает как молния этот крик о невозможности возврата к себе. Это не медленно разворачивающийся свиток отвращающих воспоминаний Пушкина – это ожог стыда на уровне смертельной дозы, смертельного поражения. И в безнадежный мрак метели уходит в конце стихотворения рубцовский герой. Здесь уже «по всей земле, по селам и столицам» гонит пораженного тоской грехопадения…
  И так же, как в случае с «мучительной связью», черная ночь «Расплаты» приобретает контуры другого вместилища, где хранятся до поры до времени постыдные поступки и слова. И когда однажды они соберутся в поражающий, беспощадный фокус, «ревишь от сознания бессилья», как гумилевская тварь, только без надежды уже обрести крылья…


Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом.

И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду…

Поздно ночью откроется дверь,
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.

Побледнеет и скажет:- Уйди!
Наша дружба теперь позади!
Ничего для тебя я не значу!
Уходи! Не гляди, что я плачу!..

И опять по дороге лесной
Там, где свадьбы, бывало, летели,
Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели…