Подборка в альм-хе Литературн. Макеевка, 2, 2020

Подборка в альманахе "Литературная Макеевка", № 2, Донецк, 2020 г., стр. 111

Василий Толстоус


СТИХОТВОРЕНИЯ


***
Солнце. Полдень. Птицы в небе.
Степь без края и конца.
Я стою с краюхой хлеба,
щуплый маленький пацан.
Знаю точно: мир наш создан
для того, чтоб я в нём жил.
Он устроен очень просто:
птицы, бабочки, ужи –
те ползут, а те летают
с целью – чтоб я видел их
(философия простая,
жаль, о ней не пишут книг).
В предвечерней дымке дали
озираю за двором
без рубашки и сандалий.
Горизонт со всех сторон.
Что там дальше? Горы? Море?
Их не вижу – значит, нет.
Я настырен и упорен,
мне почти что восемь лет.
Хлеб доеден. Солнце ниже.
Тёплый ветер у лица.
Я давно из дома вышел,
щуплый, маленький пацан.


***
Есть на свете высокие лестницы,
ни поднять их гурьбой, ни снести.
Эти лестницы в небо, до месяца –
можно звёзды снимать по пути.
Каждой ночью я лестницей по воду
опускаюсь в далёкий затон,
и с поклажей по Млечному ободу
ухожу, чтоб не видел никто.
Я давно здесь работаю дворником,
водоносом, да мало ли кем.
У меня есть губная гармоника,
чтобы птицам играть на реке.
Журавли пролетят – я курлычу им
и они мой привет повторят.
Я слежу за хорошим обычаем
Новый год начинать с января.
Если ёлки в квартирах украшены,
если блещет луна за окном,
и чтоб счастья – лишь полными чашами, –
это я. А спасибо – потом.


***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».


***
Опять с небес, где звёзды и орлы,
в закатный час, к исходу воскресенья,
слетел октябрьский вечер и поплыл      
над городом, над улицей осенней.
По-летнему ленивые ветра
несли тепла невидимую россыпь –
туда, где стайкой мчалась детвора,   
отряд лихих разбойников курносых.
В большом дворе играли в домино,
а мимо с шумом школьники вприпрыжку
спешили вдоль по улице в кино,   
не дочитав потрёпанные книжки...
Тенями вечер с неба наползал.
Несли во двор соседи радиолу,
и быть спокойным, право же, нельзя
от этих песен, странно невесёлых.   
Их слушали окрестные дворы,
и подпевал безногий дядя Митя –
широкий двор уютен и открыт,
и с улицей невидимою слитен.
Соседка Тая ставила вино,
чтоб на фронтах погибших помянули.
Мы очень дружно жили на одной
из трёх случайно уцелевших улиц.


ЗОВ

Видишь: филин пролетел,
он принёс прохладный ветер.
Это значит – быть беде
тем, кто болен в лунном свете.
Им бы к звёздам – и вперёд,
пасть они не смогут наземь,
их раскованный полёт
будет грозен и прекрасен.
В полночь папоротник в рост
устремится каждой клеткой.
Детям дня присуща рознь,
дети мглы сплетают ветки –
им с небес несётся зов,
оживляя неживое.
Посмотри на мир в глазок:
над аллеей парка двое –
это мы кружим в ночи,
это с нами звёзды пляшут,
хор цикадовый звучит
над большой планетой нашей.
Погляди на сколы крыш:
с них взлететь несложно в небо.
Ты готова, мой малыш? –
это просто, как во сне бы.
Город странно незнаком,
ни следа полдневной скверны.
Мы взлетаем босиком,
невесомы и бессмертны.


ЗВЁЗДЫ

Сказал мне астроном: «А Бога нет, –
сплошная радиация в пространстве,
она бушует миллиарды лет.
А люди кто? – растерянная паства».
Вдруг замолчал и посмотрел в глаза:
«Хочу понять, зачем нам вера в Бога?
Её никак с наукой увязать
не удаётся. Разве это плохо?»
Случайно встретились, на склоне лет,
у храма, посреди церковных нищих,
ища в карманах пригоршню монет, –
зимой на старом городском кладбище.
Мы хоронили одного из нас,
друзей, – он жил как все, и тихо умер.
Стояли, вниз не опуская глаз,
чтоб не теряться в событийном шуме,
боясь уйти нежданно в никуда,
удерживая взглядами друг друга.
Стоял декабрь и ранняя звезда
уже светила над бесснежным лугом.
«Ну, что ж, прощай, товарищ наш и брат, –
сказали, широко крестясь с поклоном. –
Пусть свечи упокойные горят,
как звёзды на полночном небосклоне».
И астроном, умерив горлом всхлип,
сказал: «Мой друг, без Господа непросто».
...И на траву, на свежий холм земли
большие слёзы падали как звёзды. 


***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес.
И ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто. Штора недвижима.
Негромко кто-то пел на берегу.
А время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ.
Качаясь, можжевеловые лапы
касались подоконника слегка.
…И в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука.


***
Ты в комнате плачешь, в ночной тишине,
в подругу-подушку уткнувшись.
Ползёт над тобой чья-то тень по стене –
кошмара полночного ужас.
С небес на тебя смотрят звёзды в окно:
вот стол, вот фигурка у стенки,
и шепчутся тихо – им не всё равно,
им нравимся мы, человеки.
В их дальних краях много пыли и льда,
и мчат неживые планеты.
Вдруг, ближе к утру, пролетая, звезда,
Подумает: «Девушка, где ты?»
А ты поднялась и, набросив пальто,
и дверью пружинящей хлопнув,
идёшь на восток по дороге пустой,
глядишь в освещённые окна.
Рассвет недалёк, и погасит заря
все звёзды, одну за одною.
И лишь фонари вдоль дороги горят,
и день занимается новый.


СМЕРТЬ

Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.      
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазма, нестерпимо
немеет ниже левого плеча.


СЛЕЗА

Однажды миг нечаянный настанет
и по щеке опустится слеза,
чтоб над смущённо сжатыми устами
поколебавшись, выписать зигзаг.
Тогда слезу губами – вот награда! –
успеть забрать бы, сладкую, с лица.
И всё. Наверно, большего не надо,
чтоб отогреться душам и сердцам.
А то, что в мире зной или метели,
и что вокруг людской круговорот –
двоим совсем, ни капельки нет дела,
на сто веков беспамятных вперёд.
Но ты о том не знаешь, улыбаясь,
неловко губы пальцами прикрыв.
От губ исходит запах каравая,
а руки помнят райский трепет крыл.   


***
Пронзают стрелы утреннего зноя.
Ни ветерка. Не слышен шелест листьев.
Заря встаёт, чтоб жечь и жалить снова –
и нечему на пажити пролиться.
Автомобиль проехал и растаял.
Оса влетела и жужжит за шторой.
В тени старинных деревенских ставень
жара прохладу потеснит не скоро.
Откроешь дверь во двор, глаза зажмуришь,
увидишь: снова бабушке не спится.
Ведро яиц в руке: «Несутся куры ж.
Село, милок, село, а не столица».
Она брюзжит по-доброму, с улыбкой,
а ты стоишь как пень и просто дышишь
и замечаешь треснувшую шибку –
чердачную, блестевшую под крышей,
и что с зимы живут в сарае лыжи,
а на берёзе с марта банка с соком
висит. Я очень чётко это вижу
во сне, где Шарик наш как я высокий. 


***
Вот солдат большого роста,
с ним – фельдфебель, лысоват.
Черноморского матроса
можно к ним пририсовать,
и ещё – большую пушку;
рядом с ней – артиллерист.
Всё вокруг закрасить нужно,
весь большой тетрадный лист.
Жаль, видны сквозь краску клетки,
не они б – конечно, смог
мне бы знатную отметку
здесь поставить педагог.
Педагог у нас хороший,
только меньше бы курил,
он моряк подводный в прошлом –
так мне Вовка говорил.
Вовка знает всё на свете,
говорит: читал из книг –
мы для взрослых только дети,
вроде зеркала для них.


НИТОЧКА К ДУШЕ

Как песня тихая, весенняя,
как слово верное в строке,
струит тепло прикосновения
руки к доверчивой руке.
И слов слетающих не надобно –
касаний тёплая волна
дыханьем святочного ладана
открытым душам отдана.
А время движется, не движется,
его и вовсе нет уже…
Ладони рук соединившихся
свивают ниточку к душе.


***
Я готовлю тебе подарок:
не шампанское, не духи, –
вывожу под свечной огарок
свыше спущенные стихи.
Словно птица, к весне смелею,
а душою открыт и наг.
Я люблю тебя и лелею,
и целую в заветных снах.
Улыбаешься, руки грея
и накинув на плечи шаль, –
бесконечно родная фея,
заколдованная душа.
Мне хотелось бы вызвать ветер,
в волосах чтобы он играл,
я губами бы губы встретил…
…Неизвестно, каким был рай.
Мы, наверное, что-то помним,
и в стихах на чуть-чуть, на миг
кто-то высветит берег, волны,
и журчащий в лесу родник.
А вуаль предрассветной дымки
приоткроет и скроет вновь
мир, где стройные Эвридики
и Орфеи из детских снов. 


***
Когда любимые навечно покидают,
не в силах выдержать нахлынувшей тоски –
их души бледные неспешно улетают,
и в отдалении по-прежнему близки.
Излишней строгостью последнего свиданья
исполнен промельк осеняющих перстов.
Так повелось, что мы – небесные созданья,
и здесь ненадолго – в теснине городов.
Блажим, куражимся, как будто жить нам вечно,
а счастье рядом где-то – «вынь, да и положь»…
Разлука следует безропотно за встречей,
чтоб не сойти с ума – выдумываем ложь.
Проклятье встречам, если время сердце старит!
Зачем разлуке знать о том, что будет впредь?
Мы очень нежные. Мы вовсе не из стали.
Нам проще сдаться, не желать и не гореть.
Ты улыбаешься, навеки покидая.
Звучит сигнал. Вагоны трогаются в путь.
Стальной дороги бесконечная прямая –
ей не под силу ни вернуться, ни свернуть.
Когда любимые, махнув рукой, уходят –
ложатся под ноги им ленточки дорог.
У самолётов есть нелётная погода,
лишь поездам хорошей выделено впрок.