Подборка в журнале Русское эхо 1 146 2021

Подборка в журнале "Русское эхо", г. Самара №1 (146), 2021 г., стр. 178


Василий Толстоус


"Слово "Родина" в первом ряду"


СТИХОТВОРЕНИЯ


***
Усталый жнец – крестьянин кропотливый –
в лучах едва проснувшейся зари
застыл у свежевыкошенной нивы,
чей терпкий запах в воздухе парил.
Перекрестился: "Днесь помилуй, Отче.
Спасибо, что опять увидел день.
Душа моя покоиться не хочет,
ей хорошо в миру, среди людей.
Спасибо за еду, здоровье, память,
что научила думать о Тебе,
за то, что над селом и над хлебами
сияет солнце доброе с небес".
Светило дня в полнеба вырастало.
Померк и выцвел полуночный серп,
а горизонт с припухлостью овала
перерождался в огненный расщеп.
Крестьянин шёл обочиной дороги.
Косая тень металась впереди.
Месили пыль и тень босые ноги.
Нательный крест качался на груди.


***
Есть на свете высокие лестницы,
ни поднять их гурьбой, ни снести.
Эти лестницы в небо, до месяца –
можно звёзды снимать по пути.
Каждой ночью я лестницей по воду
опускаюсь в далёкий затон,
и с поклажей по Млечному ободу
ухожу, чтоб не видел никто.
Я давно здесь работаю дворником,
водоносом, да мало ли кем.
У меня есть губная гармоника,
чтобы птицам играть на реке.
Журавли пролетят – я курлычу им
и они мой привет повторят.
Я слежу за хорошим обычаем
Новый год начинать с января.
Если ёлки в квартирах украшены,
если блещет луна за окном,
и чтоб счастья – лишь полными чашами, –
это я. А спасибо – потом.


ПОКОЙ

Спилили дерево в саду.
Из-за бесплодности спилили:
мол, не растит уже еду –
одна листва в зелёной силе.
Дрожали ветви под пилой
и мягко наземь опадали,
сминая дёрна плотный слой,
дивясь негаданной опале.
Ствол оголённый, без ветвей,
стрелой, глядящей в небо, замер.
Кора бугрилась, и по ней
тягучий сок стекал слезами.
Летели птицы мимо вдаль.
Катилось время бессловесно.
Ещё питала ствол вода,
не зная, что питать ей вместо –
когда, сказав земле «прости»
за то, что взрезан, словно горло,
ствол опустился с высоты
как жил – бестрепетно и гордо.


***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...


***
Летают корабли под парусами,
с попутным ветром покоряют высь.
Их паруса прозрачные как саван,
и лёгкие как девичий каприз.
С недавних пор не вижу кораблей я –
пуста без края неба синева.
Я долго и мучительно болею.
В окошке небо видится едва.
Вчера туман спустился беспросветный,
и за окном сплошная пелена.
Карандашом графитового цвета
пишу я на бумаге имена.
Припоминаю встретившихся в жизни
друзей, не подводивших никогда.
Как много их исчезло в коммунизме...
Живые тоже просятся туда.
Но почему же корабли с небес исчезли?
Им где-то саван ткут на паруса?
Врач нагло лгал, что лечатся болезни,
он сам сказал: «Не верю в чудеса».
Туман по стёклам медленно стекает,
как будто плачет кто-то за окном.
Бумага с именами намокает,
всё шире расползается пятно.


ЧЕРТА

Начнёшь года считать, но сердце
не признаёт фатальный ход,
хотя от лет не отвертеться,
не замолчать, и счёт идёт.
Я начинал считать, не зная,
насколько хватит зим и лет,
зелёных воскресений мая,
сердечных маленьких побед.
Но годы шли, мелькали даты
и – вереницей – имена.
Так бойко начатый когда-то,
подсчёт окончен. Тишина.
Черта подбита. Даль туманна
и ни намёка на звезду,
что вечерами всходит рано
и освещает пустоту,
где петь боятся даже птицы,   
не то что уноситься ввысь,
Ну что же ты? Устало биться?
Давай, считай же! Отзовись…


***
Ты в комнате плачешь, в ночной тишине,
в подругу-подушку уткнувшись.
Ползёт над тобой чья-то тень по стене –
кошмара полночного ужас.
С небес на тебя смотрят звёзды в окно:
вот стол, вот фигурка у стенки,
и шепчутся тихо – им не всё равно,
им нравимся мы, человеки.
В их дальних краях много пыли и льда,
и мчат неживые планеты.
Вдруг, ближе к утру, пролетая, звезда,
Подумает: «Девушка, где ты?»
А ты поднялась и, набросив пальто,
и дверью пружинящей хлопнув,
идёшь на восток по дороге пустой,
глядишь в освещённые окна.
Рассвет недалёк, и погасит заря
все звёзды, одну за одною.
И лишь фонари вдоль дороги горят,
и день занимается новый.


***
Пройти ли морем, словно посуху,
оставив берег за спиной –
туда, где солнце русокосое
открыло в облаке окно,
влететь в него, сплетая пальцами
вечерний воздух пред собой,
а моря лист как будто глянцевый –
блеснёт и сморщится, рябой…
Пройти ли пляжем по-над берегом,
хрустя под пятками песком,
как в старом фильме Гришка Мелехов,
тоской разбуженной влеком.
И будут видимы сражения,
что отгремев, произошли –
в неуловимом отражении
на стыке неба и земли…
Пройти ли временем загадочным,
касаясь пальцами эпох.
Вот проскакал в столицу нарочный.
Вот лепит мир в неделю Бог.
А то в уснувшем общежитии
опять обнимешь гибкий стан…
Что будем жить – предположительно.
А что умрём – все будем там.


***
За окошком зелёная рощица
закрывает собой горизонт,
и, едва уловима, доносится
птичья песня с отвесных высот.
Будит сердце мелодия грустная.
Мелодичные птичьи слова
повторяет, качаясь без устали,
молодая лесная листва,
и слова, расшифрованы кронами,
переносятся вверх, к небесам,
чтобы там отразиться и волнами
с гулким эхом вернуться назад.
Понимаешь: слова очень важные,
ты писал их на школьной доске:
одинаково ясные каждому,
на родном для тебя языке –
и уносятся ветром и листьями
к мудрецам, накопителям дум.
А у них, средь единственно истинных,
слово «Родина» в первом ряду.


МУЗА

Я ничего о ней не знаю.
Она вчера сидела с краю,
качая ножкою точёной,
и ничего не говорила.
Дрожа в чернильнице гранёной,
шедевром бредили чернила.
Перо снимало капли влаги,
в слова свивало на бумаге.
Писалось быстро, споро, много.
Глаза её глядели строго.
Она сидела, невесома,
на самом краешке альбома.
В окошке небо голубое
плыло, высокое такое.
И думал я: наверно, мне бы,
взлетая с нею, словно птице,
с листа стремиться прямо в небо.
А в небе просто раствориться.


***
Я днём и вечером неравен.
Мой день от вечера далёк.
Вечерний мир любим и главен
шеренгой выстроенных строк.
Дней одинаковые лица:
на них вне дат и годовщин
умельцем призрачным гранится
узор из грусти и морщин.
Я ночью силой прирастаю –
душа и крепче, и смелей,
и я под утро точно знаю,
что жизнь рубцуется на ней,
ведь бесконечно одиноки
и никогда им не срастись –
мои рифмованные строки
и нерифмованная жизнь.


ЗВЕЗДА ПО ИМЕНИ ЛЮБОВЬ

С её волшебностью и силой
среди времён сравнений нет.
Не ждёт она, чтоб пригласили,
и ей не надобен билет.
Она живёт, когда природа
устав, ложится умирать,
вбирая каждый луч восхода
и ночи чёрную печать –
когда томительны секунды,
а дни летят, как поезда.
Её порой дождаться трудно,
надеясь долгие года.
Она проста и бесконечна,
и с ней прекрасен миг любой.
Она в подлунном мире вечном –
звезда по имени Любовь.


***
Снаряды ложатся кучно.
Проснулся, и не до сна.
Не знаю, что делать лучше.
Трезвонит стекло окна.
Жена чуть дыша шепнула:
«Я слышу сирены вой.
Болит голова от гула
и лязга по мостовой».
А это куда-то танки –
железные существа –
стремительно спозаранку
направились воевать.
Огни над Ясиноватой,
и там, где аэропорт.
Наверное, виноваты,
что живы мы до сих пор.
Мне кажется, что-то в мире
сложилось не так для нас,
и дышим вдвоём в квартире
как будто в последний раз.


"СЕРГЕЙ ПРОКОФЬЕВ"

«Когда-то здесь летали самолёты».
«Да ну? Не заливай, братан».
«Ей-богу, я не вру.
Я убегал сюда, придя с работы,
смотреть, как вниз аэроплан
идёт на первый круг».
И направляли снова два бинокля
в окно соседи средних лет.
Вдали аэропорт
чернел, эпохой ошалевшей проклят,
и башни высохший скелет
глядел на них в упор.
«Назвали же вокзал ”Сергей Прокофьев”,
он ведь не лётчик, – музыкант!»
«И хорошо. Он наш.
И музыканты гибнут на голгофе.
За что? Наверно, за талант,
за стиль и за кураж».
«Наверно, здесь легко было взлетать-то», –
сосед соседу говорил.
«А бой, поди, утих».
Они курили и не знали, кстати,
что над посёлком дрон парил,
и снайпер видел их.


ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ

Невозможное – вдруг не случается.
Кораблю не ходить по земле.
Да и нам, не имея плеча отцов,
ни за что не дожить до ста лет.
Если вам утверждают обратное,
не краснея ни капли притом,
это значит, что вечер отпразднован
и пора в гардероб за пальто.
Невозможное больше не встретится,
не вбежать снова с улицы в класс.
Ночью звёздной Большая Медведица
не окутает грёзами вас.
Крылья бабочки, сполохи дальние,
плеск леща на июльской реке,
и пунцовость на первом свидании –
всё навек в золотом далеке.
Беспокойное всё же занятие –
рыться в памяти, звать имена.
Испугались? Вам лучше не звать её,
ту, чьё имя ужасно: война…
Станет поздно метаться и нервничать:
рядом дочь и взрослеющий сын.
Невозможное вломится, прежде чем
ухмыльнётесь в седые усы.
Времена наступают бесславные.
Там, вдали – только пули и дым.
Вы вскричите: «А в жизни что главное?»
Бросьте! Нам неизвестно самим.