Поезд

Вот - город. как будто родной, только не Ленинград.
Штакетник иссохшийся - вместо чугунных оград,
и улицы тянутся медленно, как на парад,
к единственной площади с памятником и вокзалом.

Как будто бы лет 25 - не назад, а - туда,
куда отправляют невидимые поезда
тех, кто отмотал свою жизнь - за чертою черта, -
обратно - по шпалам.

Их жизни по новой отмерены каждой чертой,
Как будто те шпалы обратно легли - вразнобой,
и старые звуки опасливо рады восьмой,
доселе нигде не звучавшей, неведомой ноте.

Плоды их смешенья струит репродуктором вальс.
Вокзал полупуст, две цыганки скучают у касс,
на заднике сцены, как будто знакомой для глаз,
мой поезд уходит.

***

Вот - город. Не то чтобы я здесь корнями прирос. -
в руках моих - скромный багаж, и билет - не вопрос.
И поезд в любом направлении - будто поднос
с неведомым блюдом, заказанным нам, но не нами.

А здесь - пирожки, что привычней и - точно - быстрей.
Верхушки желтеющих клёнов колышет борей
в полутора тысячах от всевозможных морей,
акул и цунами.

Мне плохо понятно "вперёд" и не нужно назад.
До поезда - время, допустим, минут пятьдесят.
В буфете скучает одна продавщица. - Мой взгляд,
скользнув по бедру, приземляется на бутерброде.

Ей тридцать, в руках её - Кафка, а брат-машинист.
и наш разговор у прилавка невинен и чист.
Минуты летят, кувыркаясь как сорванный лист,
и поезд уходит.

***


И снова тот город на стыке дорог и времён,
и красками бабьего лета мой взор покорён,
и лоно стакана пленительней тысячи лон,
в джинсовых скафандрах плывущих вдоль белых скамеек.

Присевший со мной покурить - и поддать не дурак,
и я - под портвейн - узнаю, кто он, что он и как.
Сутулясь, он машет руками, как будто моряк,
сошедший на берег.

И по небу клином плывёт его брошенный флот,
а мы с ним щебечем о вечности - под бутерброд,
креплёное нас незаметно, но верно - берёт.
Ничто не мешает прощаться, всё сказано, вроде,

но сонный перрон прирастает иною длиной:
моряк, откровенно смешавший винище с виной,
с загадочным видом уходит ещё за одной,
и поезд - уходит.

***

Вот - город, роняющий краски из слабнущих рук.
Вокзал неподвижен, и мне удаётся мой трюк -
прищуром размыть недорасквадратуренный круг
всего, что меня окружает на этой платформе -

свободы готовой навеки сорваться листвы,
синицы на шпалах, старушки с вязанкой плотвы,
и в рельсах - нарезки из выданной всем синевы
без края и формы.

И в той синеве есть - и город, и все города,
и вся радость мира, и вся его боль и беда,
и в струнах всех нот, чьё число не понять никогда,
мелодия спешно идёт к восхитительной коде,

легко на ходу разрывая любой трафарет.
Мой взгляд размывает настолько, что виден лишь свет.
Рука моя слабнет, и я выпускаю билет.
И поезд уходит.


***

И я, наконец, просыпаюсь. За окнами - тьма,
В которой - не лес и не степь, а - дома и дома.
И холодно, ибо - простуда, сквозняк, и зима,
безденежье, стресс, конец света - всего понемногу.

И всё понемногу меня возвращает опять
на провинциальный вокзал, где мне - ждать и отстать,
пытаясь припомнить всё то, что мне надо бы взять
с собою в дорогу.

Я вновь закрываю глаза и, не веря глазам,
я вижу, что рельсы - везде, и что поезд - я сам,
и - что мне теперь - по газам или по тормозам -
уже не вопрос, ибо в этом вообще нет вопроса.

И мне абсолютно до фени, что, как ни крути,
но мой бронепоезд застрял на запасном пути,
ведь рельсы - всё также повсюду, и сердце в груди
стучит как колёса.


("Хорошие стихи", 2012)