Портрет Венечки

После знакомства летом 1977 года с Венедиктом Ерофеевым во мне засело убеждение, что должен быть создан его портрет. Но, было два но:
Ерофеев вовсе не из тех, кто будет сидеть и позировать,
и надо было найти художника, который сумел бы воплотить Венечку.
Я стал заглядывать на выставки, но там все было точь-в-точь, как и на прилавках тех лет: товар есть, кроме того, что нужно. Впрочем, дело было не только в соцреализме, таланты – дефицит при любом строе.
Выручил случай. Подходя к библиотеке Ленина, я увидел приклеенный к тёмному мрамору одной из колонн белый листок с черным, откровенно клоунским профилем и текст, что в субботу и воскресенье до 15.00 работает выставка живописи Наты Конышевой. Имя мне ни о чем не говорило, но раз выставка не из официальных, следовало посмотреть. Было воскресенье, через час выставка закрывалась навсегда. Вместо библиотеки я помчался на Таганку.
Выставка оказалась в огромном, высоком подвале с антресольным этажом в старом, инженерно и архитектурно интересно и основательно сделанном доме, теперь подготовленном к сносу. Народу не было, так, несколько человек. По залам носилась молодая, худая и юркая художница. Она уже снимала картины со стен и паковала. Я заторопился смотреть. Эта Конышева оказалась отличным художником. Думаю, лучшей из наших художниц. Портреты были все хороши. Но меня зацепил один:
на железной кровати, покрытой белым пододеяльником, из которого запросто, неэстетично вылезал тёмно-красный квадрат одеяла, сидели и улыбались взрослые парень и девка, веселые, но с совершенно не портретными физиономиями. Подобные "модели" тогда не писали и, тем более, не выставляли. В работе был какой-то непоказной, внутренний демократизм, реалистичный, но непривычный стиль на основе добротного и живого рисунка. И, что возможно только при счастливом сочетании таланта и мастерства, всё, начиная с черного платья девицы, было исполнено легко и с какой-то внутренней жизнерадостностью. Мне даже не с кем из художников сравнить, но тогда сразу вспомнился Высоцкий.
Ната, между тем, продавала картины: и деньги нужны, и перевозить проще. Продавала дешево, настолько, что когда за очередной портрет она запросила червонец, даже покупательница удивилась:
- Но десять рублей, это не деньги!
- Десять рублей? Почему не деньги? Деньги! – убежденно возразила Ната. Тогда я набрался смелости и спросил, сколько стоит та картина. Я начал объяснять, какая, потому что она висела на антресоли. Ната сразу сообразила о чём разговор, что-то буркнула и убежала. Я дождался и спросил снова, но Нате почему-то не хотелось это обсуждать. А я уже загорелся, как будто всю жизнь собирал картины, и спросил в третий раз.
- А зачем вам именно эта картина? – спросила она.
- Нравится, – односложно ответил я, боясь расхваливать товар. Тогда-то и выяснилась моя потрясающая бестактность: двойной портрет был написан совместно, точней даже, в основном её писал некий Дима Гордеев, который и был там изображён, а дама в чёрном – сама Ната. Она написала только лицо Димы. Из доброй сотни картин я выбрал единственную работу не Конышевой.
- А деньги как делить? – спросила она и закончила:
- Сто рублей.
У меня не было таких денег, да и сказано это было так, чтобы закрыть тему, но мне уже было не важно: я теперь знал, кто должен писать портрет Венечки.
Ната удивилась, что я не знаю Диму Гордеева:
- На Малой Грузинской, на весенней выставке его «Барахолка» нашумела, неужели не видели!?
Расспрашивать ещё я постеснялся, решил, что и сам найду. На сверхпопулярной тогда Малой Грузинской время от времени появлялись работы Гордеева, но я никак не натыкался на самого Дмитрия, а записки с просьбой позвонить не помогали. Помог опять случай. Мама как-то по телефону рассказала своему приятелю Саше Пирогову о моих поисках.
- А что же вы мне не сказали? Я сам как-то купил у него картину, могу продать. Вот его телефон.
Знакомство с Гордеевым было в моей жизни не меньшим подарком, чем знакомство с Ерофеевым. Здесь я уже окончательно убедился: кому есть чем одаривать других, как бы они ни были одарены в своем творчестве, это всегда лишь одно из их дарований (здесь бы извиниться перед Веней за стиль предыдущей фразы, который он на дух не переносил, в нём было резкое неприятие любой литературности).
Теперь главное было уговорить Венечку не выгнать художника вместе с холстом, красками и со мной заодно. Но я рассчитывал на Олю Азарх, которая нас и познакомила. Она и Валерия Черных, обе дружили с Венечкой, что было особенно удобно летом, на даче: когда Галина их выгоняла в дверь, они проникали к Венечке через окно. А тут я узнаю от Оли, что для подготовки немецкого издания «Москвы-Петушков» приезжали феэргэшные немцы и несколько часов возились с установкой света и прочего такого для художественного фотопортрета, и неприступный Венечка всё это вытерпел.
Без всяких откладываний я потащил Диму Гордеева (в котором, по счастью, оказалось нечастое сочетание ума и такта, плюс полезное умение выпить) в Абрамцево, на дачу академика Делоне, к Венедикту. Оля Азарх должна была подъехать как можно раньше, отпросившись с работы. Это было уже летом 1978 года. Точней не помню, но, думаю, в архивах Лубянки хранится более, чем полная "летопись жизни и творчества" Венечки.* Впрочем, после истории с портретом меня тоже начали “пасти”, не забывают и сейчас.
В электричке я обрисовал Гордееву особенности характера классика и вероятные проблемы. Дима успокоил меня, сказав, что ему достаточно двух часов работы, а какие-то мелочи он доделает дома. Приехали мы с утра, Веня еще нежился в кровати, как это изобразил Дима, и попивал армянский коньячок с долькой лимона на закуску. Что было как нельзя кстати, то есть, и настроен, и расположен. Дима достал блокнот и начал рисовать. Венедикт поворчал для приличия, но почти не сопротивлялся. Однако, коньяк кончился, и мы уже шагаем за Веней в магазин. Венечка показал нам поляну, на которой Вадим Делоне накануне вынужденного отъезда в эмиграцию в 1975 г. неожиданно расплакался у него на груди. Венедикта тогда возмутила банальность всей этой сцены. Но нам с Димой он рассказывал уже по-другому: “…так плакал, так плакал” – покачивая головой, закончил Веня и выдержал соответствующую моменту паузу.
Он рассказывал, кто его соседи по академическому поселку, очень нелестно упомянул Юрия Казакова, который набивался к нему в общение. Вскоре на дороге мы на него наткнулись. В отличие от Венечки, любимый автор «Нового мира» выглядел человеком пьющим, или ведущим нездоровый образ жизни. Казаков был вдвоем с кем-то, желающим познакомиться с Ерофеевым. Но такого Веня уже никак не мог допустить и тут же напомнил Казакову, что тот говорил давеча “нехорошее”. Казаков повернулся к приятелю и развел руками:
- Сегодня не в настроении.
Как оказалось, до портвейна пришлось идти довольно долго, в соседнее село, поэтому приступили там же, на деревянной скамейке перед магазином.
Когда пьёшь вместе с Венечкой, это уже не просто пьянка, а некое действо и приобщение, неизбежное, но, увы, не по моему сценарию. Весь процесс "восприятия" стакана Венедикт живо обрисовал нам заранее.
- Плохо, что всё уже наперёд известно, – посетовал он в заключение.
С художником я угадал. Дима успел на лавочке сделать пару набросков, в том числе, только что принявшего Венечку. Подобно портретной зарисовке бароном Дм. Паленом Лермонтова, хотя и совсем другого плана, с подписью: "И немедленно выпил". Этот гордеевский набросок – лучшее из того, увы, немногого, что когда-либо рисовалось с Венечки, неважно, живописью или словом. Где-то ближе к концу 90-х РГАЛИ частично выкупил у Дмитрия Гордеева его архив, в том числе эти зарисовки. Но тогда я их толком не видел, а поддакивал и заговаривал зубы, чтобы Венечка не мешал Диме, который, конечно, тоже и пил, и рисовал, и поддакивал. Не помню, сколько и чего: фруктово-выгодного или портвейна, было куплено, но пили мы весь день. Точнее, Дима начал было отказываться, он приехал работать, и Венечка рисовать запретил, чтоб это не мешало делу.
Мы не знали, что пока ходили в магазин и выпивали “на пленэре”, приехала Оля Азарх и, не найдя ни нас, ни записки, уехала ни с чем. Она бы сумела уговорить Веню если не позировать, то хотя бы разрешить Диме поставить холст и поработать красками. Венечка её любил и охотно издевался, точнее, подтрунивал ("прикалывался" тогда не говорили). “Азарх, – как-то заметил он, – это не фамилия, скорее, мера длины, например, два азарха”. Намёк был на её рост. Ольга была высокой, но не выше Венечки, у которого всегда была, по выражению Оли и Леры, "белогвардейская выправка". Его никто не помнит сутулым, тем более сгорбившимся, как это изобразил автор московского памятника, вероятно, в поисках выразительности.
Венедикт Ерофеев – один из умнейших людей, которых я встречал в жизни. К нему, естественно, тянулись. Память и эрудиция – уникальные. Рассказать ему что-то из литературы или истории, чего бы он не знал, было почти невозможно. Я говорю почти, потому что "выдающихся" советских авторов он не то что не читал, часто даже имени не слышал. Я как-то процитировал “на публику” из очередного ежегодника “День поэзии“ стихотворение Виктора Бокова «Пушкин»:

            Он любил осенний снег и грязь,
            На ходьбу менял часы уютца,
            Видит лужу: сапогами: хрясь!
            И идёт. И только кудри вьются.

- А кто это, Виктор Боков?
Венедикт запросто мог устроить новичку экзамен, пару вопросов на засыпку. Так он отсеивал неподходящих гостей-почитателей. Когда Оля с Лерой решили меня с ним познакомить, в порядке подготовки они задали мне один из венечкиных вопросов: кто автор слов "Вечернего звона". Прикол состоял даже не в том, что у давно ставшего народным романса есть автор, Алексей Верстовский, а что это, вообще, перевод с английского: "Those evening bells" Томаса Мура. Я по вечерам учился на филологическом факультете МГУ, бесплатно, разумеется, и подобные вещи уже знал. Только удостоверясь в этом, девочки как-то уверенней повезли меня знакомить с Ерофеевым.
Венедикт был не просто инакомыслящим, он был закоренелый диссидент, можно сказать, в полном объеме. И, скажем, Мережковского и, особенно, Зинаиду Гиппиус, кажется, любил именно за это, ставя ей в заслугу последовательный, как тогда клеймили: «ярый антисоветизм». “Другие, - нет-нет, да и расшаркивались перед большевиками”. “” Его инакомыслие всегда выглядело бестактным. Но политическое инакомыслие, тогда весьма чреватое неприятностями, это, всё-таки, идеология, а у него и в литературе всегда другое, своё восприятие. Как-то я, среди прочего, высказал недоумение, зачем Н. Заболоцкий переводил "Ивиковы журавли", если их перевёл В. Жуковский.
- Именно так, – тут же возразил Ерофеев, – "Ивиковых журавлей" после Жуковского, "Витязя в тигровой шкуре" – после Бальмонта. И сделать лучше. – И, помню, увидев у меня на лице возражение, ещё до слов уловил и сразу поправился, что Бальмонтовский перевод не очень. Он, вообще, ухватывал мысль ещё до того, что ты её досказывал.
В один из приездов к нему, он начал общение с вопроса:
- Ну, как я выгляжу?
У него были голубые глаза, причём без зеленоватого, или сероватого оттенка, чистый, насыщенный цвет и, вопреки характеру, мягкие волосы. Не дожидаясь нашего ответа, подсказал:
- Возмудел и похужал! – довольный новыми неологизмами. Венечка умел радоваться жизни и охотно делился хорошими новостями.
- Вы уже слышали, как выросла советская молодёжь? Если раньше ей всё было по плечу, то теперь ей всё по х… .
Да, он ненавидел коммунистов, гомосексуалистов, слово "голубой" тогда ещё не носило нынешний смысл, он выражался грубей, но суть его диссидентства состояла в том, что в те времена, когда мы привычно жили двойной жизнью, он всегда оставался самим собой. Его инакомыслие – не разоблачение, в общем-то, очевидного, он изо дня в день нёс культуру полноценного существования. Его окружение тех лет было разномастным и мало что могло дать Венечке. Мы приходили взять. И Венечка вполне отвечал этой потребности. В отличие от созданного им образа, он был удивительно органичен и жизнерадостен. С исключительным пониманием Венечка относился к женщинам. Одной из его неизменных фраз была: "Дура баба". Если первое слово означало не совсем утешительный диагноз, то второе – почти полное оправдание.
Анекдот, который я слышал именно от Вени:
"По реке плывёт говно, а навстречу ему милиционер.
- Привет, коллега! – говорит говно.
- Какой я тебе коллега, ведь ты же говно?
- Да, но мы, ведь, оба из внутренних органов".
Думаю, и сейчас такой анекдот могут запросто подогнать под статью. Напомню, что тогда анекдоты, актуальные или неприличные частушки прослушать или прочитать было нельзя. Как и полагается фольклору, он существовал исключительно устно. И не только фольклор. Я никак не мог вспомнить пару строк из любимого стихотворения Н. Алейникова, обэриуты – прочесть негде. Спросил во время застолья у Венечки на Флотской. Сразу с двух сторон стола откликнулись и подсказали. Для нас это было совершенно естественное единомыслие. Запреты на поэзию развивают память.
После того как "обменяли хулигана на Луиса Корвалана", Венечка рассказывал, как жена арестованного Буковского приезжала к нему, растерянная, не зная, как добиться освобождения мужа, он в шутку посоветовал поменять его на какого-нибудь коммуниста. И, не придумав ничего лучшего, жена ухватилась за эту идею.
Молодой Венечка составил антологию русской поэзии и помимо "антисоветских" поэтов-классиков щеголял именами, как и цитатами, неизвестными вовсе. Про одну из этих тетрадей на чердаке на чьей-то даче что-то знал в девяностые Вадя Тихонов, но не настолько конкретно, чтобы искать.
А в тот раз, кажется, Венечка смаковал строчки Наума Коржавина:
А кони все скачут и скачут,
Деревни горят и горят.
Тут следует напомнить о постоянном тогда контрасте в панораме мировых событий: ураганы, пожары, социальные кризисы и конфликты постоянно обходили страны социалистического лагеря стороной.
Если Веня хотел кого-то похвалить, или наоборот, у него был один незыблемый критерий: он вспоминал, как тот пьёт. Например, он рассказывал, как его принимали в Питере:
- Позвонил уже в Ленинграде, с вокзала, передал, что от такого-то. Мне вежливо объяснили, что сейчас заняты. Хорошо, передайте, что звонил Венедикт Ерофеев.
- Венечка, тот самый?
Тут сразу всё завертелось. Собрались на квартире, на столе стоял стакан, в него наливалась водка, надо было, по очереди, подойти и принять. Тот же Кушнер выпивает, но как-то не так, с трудом. А Андрей Битов подошел и опрокидывает стакан. Закусывает. Молодец, мужик!

Возвращались мы с Гордеевым на электричке уже в темноте. Поездка нас сдружила, но я был расстроен: план мой развалился. Я не собирался отказываться от идеи портрета, но не мог придумать, как Венечку уговорить позировать нормально.
Через день Дима позвонил и пригласил смотреть готовую работу. Со мной поехала Лера Черных. Она портрет приняла с воодушевлением, а другие мнения меня не интересовали. Разглядывая работу, я спросил Диму, как это ему удалось.
- По эскизам и по памяти. – И объяснил, что когда он еще только учился рисовать, то стеснялся приглашать к себе и "выучивал" лица, а потом бежал в мастерскую и писал. Вверху портрета Гордеев приписал: "Во бля!"
- Разве он так говорил? – удивился я. Веня никогда не говорил возвышенным стилем «Петушков», который так последовательно контрастирует с содержанием "поэмы", рассказывал просто, не тратил лишних слов, выражаясь сразу точно. Его мат звучал настолько органично, что вообще не воспринимался как ругательство. Эта естественность объяснялась не только стилистически, но, прежде всего, привычкой называть вещи своими именами. Однако материться при нём было не принято. Это была его привилегия.
Вскоре Валерия повезла портрет на Флотскую улицу, показывать Венечке, Галине и собравшимся гостям. Портрет, как говорится, произвёл глубокое. Я увидел Венечку только на его сорокалетие, на Флотской, увидел и поразился: до чего же он совпадал со своим портретом.
В апреле 1988 г. на вечере “Двух Ерофеевых“ в клубе “Красная Пресня” в антракте я поздоровался с Венечкой, он шёл в зал на своё выступление после Виктора, читавшего тогда свою "Жизнь с идиотом". Здороваясь, Венедикт поднёс к горлу какую-то рукоятку, и через паузу откуда-то заговорил механический голос. Я думал только как бы Венечка не заметил весь ужас моего впечатления, я сказал и показал, что иду искать Леру. Это было наше последнее рукопожатие.
Второе отделение уже началось, в просторном фойе с высокими окнами стоял, прислонившись к подоконнику, только один человек: Виктор Ерофеев, он слушал как зал жил и дышал, откликаясь почти на каждую фразу "Москвы-Петушков", и кусал губы.
Через несколько лет я показывал портрет своему другу Ивану Кулапину, со временем ставшим прекрасным русским художником, правда, живущим во Франции.
 – Но работа не подписана, – сказал он. И мы отправились в новую тогда мастерскую Димы в Колпачном переулке, после прежних – огромную и с низким расположением старинных окон, дающих другое освещение. Дима говорил тогда, мне не надо стараться быть оригинальным, за меня это делает свет. Портрет Дима подписал как-то неохотно, может быть, уже не считая его удачным, он уже видел Венечку и после портрета, приезжал к нему с Натой, та, поздней, привезла к Венечке Виктора Кротова, который тоже написал его, вероятно в своём стиле – сюр, потому что Наташа Шмелькова отозвалась о нём пренебрежительно.
Конечно, Дима изобразил бы уже другого Венечку, в искусстве написания портрета достижение внешнего сходства обыкновенно было для него важным, но только первым этапом. Но, видя не раз, как он работает, я убедился и в другом: его промежуточные варианты зачастую были не менее интересны, чем окончательный, просто, другими. Пару лет назад, встречаясь с Кротовым, я поинтересовался, куда ушёл его портрет Венечки. Он только пожал плечами.
Как-то зимой я вытащил Диму с Любиком покататься на лыжах в Измайловском парке, т.е. рядом с ними. Захватил с собой своего чёрного, кучерявого, малого пуделя. На склонах было полно народу, мы накатались, устали. В трамвай, с лыжами и собакой на руках, влезать было тесно и неудобно. Дима отобрал у меня лыжи, палки, пса, при этом уже держа две пары лыж, и помог мне взобраться. Талантливый физик и художник, Дима был спортивным, выносливым и многие годы, как он сам говорил, "косил под паренька".
На следующей выставке «Двадцатки» на Малой Грузинской, сразу напротив входа я увидел картину: снежные склоны с многочисленными фигурками катающихся лыжников, счастливых собак, а на первом плане Диму, Любика и себя. Рядом с красавицей Любой и стройным, мускулистым Димой я выглядел особенно тщедушно, изображённым, на первый взгляд, небрежно, но с удивительной симпатией. Подойдя ближе, помню, меня удивило, как большими мазками можно выразить такие тонкие, деликатные чувства.
Через несколько лет дом в Колпачном переулке присмотрела для себя команда Ходорковского. Диму не выбросили на улицу, тогда и так поступали, его переселили в подвальное, полусырое и полутёмное, но зато свежепокрашенное помещение. В окно, выходящее в шахту, днём ненадолго пробивался свет. “Праздновало ” новоселье несколько человек. Настроение было бы совсем похоронное, если бы не Виктор Кротов, он делился тогда своим пониманием живописи и формулировал не просто точно, он мыслил удивительно глубинно. Это воплотилось потом в конкретные работы,   а тогда я попросил его жену записывать за ним, она сказала, что записывает, частично. Позднее они разошлись, было бы очень хорошо если эти записи уцелели. А тогда присутствовала  пара незнакомых жующих мужчин. Когда они ушли, я поинтересовался, кто это.
- От Ходора, – объяснил Дима, – они проследили, чтобы выделенные деньги были потрачены по назначению.
Дмитрий Иванович Гордеев умер в январе 2011 г., но как самого жизнерадостного, светлого художника русского авангарда советских времён, его похоронили именно тогда.

                1997, 2022

_________
* В "Записных книжках" В. Ерофеева находим точную дату: 20 октября.
Более качественное воспроизведение портрета Венедикта: АРТель Рацио