Последнее возвращение

Бенкендорф докладывал царю об обстановке:
В городе много шума и волнений,
Готовы либералисты гроб до могилы на руках нести.
Царь Бенкендорфа недовольно перебил,
Ведь он уже решение об этом принял –
Пушкина в псковской деревне хоронить.
Об этом просили его вдова, Жуковский
И, говорят, покойник тоже так велел.
Сопровождающих царь утвердил,
Назначил дату выезда из Петербурга –
В полночь на третье февраля, и чтобы тихо было,
Конюшенную площадь с вечера необходимо оцепить…
Суровым был февраль тридцать седьмого года,
Все дороги на Псковщине глубоким снегом занесло –
Коням, везущим гроб, дорога тяжело давалась.
От Острова ехал траурный поезд по льду реки,
А там напасть другая, слишком скользко было,
Оступались кони и падали на лёд.
А на полях вокруг, куда ни глянь, снега, снега…
И сами ямщики дорогу не могли найти,
Лишь дядька Пушкина, ехавший с телом, указывал им путь.
Мороз был крут, ветер продувал насквозь,
И то и дело спрашивал жандармский офицер у дядьки:
«Ну скоро? Далече ли ещё?»
Вот замелькали в тумане огоньки в тригорском доме,
Где-то в селе залаяли собаки,
Сторож Тригорского колотушкой семь часов отбил,
От чугунной доски гул по реке поплыл,
И, словно бы в ответ, лёд гулко треснул…
Жандарм распорядился к дому повернуть,
Хоть не положено, но больно уж морозно.
В доме услышали почтовых колокольцев звон,
Кто-то двери распахнул, и в сени приезжие вошли.
Вышла маленькая, закутанная в большой платок старушка,
Поклонились приезжие, шпорами звякнул офицер
И о скорбном деле старушке доложил.
Услышав страшные слова, схватилась за голову та,
И убежала с воплем: «Знаю, знаю… Убили!»
Разрешил жандарм в Тригорском панихиду отслужить,
Уж очень все просили, да и согреться хотелось самому…
И скоро в церкви на Ворониче раздался колокольный звон,
Загудел, разнёсся по округе траурный набат,
Он возвещал о том, что Пушкин возвращается домой,
Так начинались похороны «знаменитого арапа»…