Памяти Владимира Николаевича Попова

Одиннадцать книжек Владимира Николаевича Попова рассыпаны передо мной на рабочем столе. Большинство перечитано не по одному разу. И в  височке каждой его книжки бьётся жилка северного слова, которое никогда уже не отпустило поэта.
  Названия северных рек, озер и морей, деревень, посёлков и  городов   щедро расселены в его фольклорных тетрадях «Пчёлочка златая» и «Архангельской тетради». Их больше шести десятков. Практически все они связаны с Архангелогородчиной.
  Крайне интересно, чем они занятны поэту, в связи с чем прорастают в его стихотворениях, какие поэтические задачи «обслуживают».
  Есть у каждого поэта целокупное определение края, области, места, где он жил или живёт. Скажешь: Алтай, Забайкалье, Урал – и многое понятно. Мехи слов-топонимов могут сужаться и расширяться. Сами географические названия впитали в себя, с одной стороны,  холодноватые необозримые пространства и, с другой стороны, уютные малости наших обжитых родин. Малых – как мы их называем. Холодные кристаллы абстракций и тёплые камушки исхоженного и перевиденного.
  Всеохватное редко всплывает в топонимах его северных поэтических «дневников»: Крайний Север, Полярный круг, Заполярный круг,  Поморье – вот и все его обращения к необъятным просторам его поэтической родины. Чаще причастность к нашим просторам он обозначает простым словом «север», где у него всплывают Ладога и Онега, Карелия и Вологдчина, Ярославль, Мурманск…
  Поэт Владимир Попов не любит долго озирать северные дали с высоты птичьего полёта. Ведь родина питает нас теплом, когда мы узнаём её в упор, когда заплачем по истлевшим домикам Кег-острова, окунёмся в холодные воды Вашки, переживём мезенские морозы, пройдёмся прибрежными песками Лопшеньги у самого Белого моря…
  Тогда сердце принимает в себя постепенно, не сразу, местные топонимы, которых вы не найдёте ни на одной карте. Подбаенные ручьи, Кобыльи гривы, Три берёзы, Тетерьи горки обласкают ухо, вселятся в пожизненный словарь человека, который «пожалел и полюбил» их, и они открылись, доверились не случайному гостю: неси нас в себе, воспой.
  Воспел. Наигрался звуками, мелодией, смыслами, перебрал драгоценное ожерелье местечек, уголков нашего с вами Севера, и, нанизанные на чётки стихотворений, запели, заплясали, ожили кывы, нюши, лоптюги…

Гуси пролетели мимо,
прокричали: га-га-га!
Я иду из топонима
Лопшеньга на Кокшеньга.

Лоптюга да Пукшеньга:
всё одна га-га видна.
Яреньга да Нименьга –
га-гагачая страна.

Всё смеётся и гогочет,
дальним эхом двоится…
Постепенно, ближе к ночи,
только успокоится.

  И столько авторской любви к странным и волшебным созвучиям северных деревушек, сёл, рек и речушек! Ведь и многим из нас уже только произносить их – одно наслаждение.

Здесь и Кула и Ёла,
Выкомша и Кошма…
Непонятные слова,
но зато хорошие.

Повстречались мне надысь –
справа или слева –
и болотная Горбысь,
и лесная Евва.

Ыя, Мытка, Поч и Дым,
Чой, Кыв, Нюш и Она…
Хорошо быть молодым
и худым до звона!

  А то топонимика сращивается поэтической хваткой с местной говорей и рождаются чудесные стилизации, рождённые абсолютным языковым чутьём, слухом, лишённые намёка на заигрывание. Я  не нахожу окончательного  ответа на внешне простой, кажется, вопрос: почему одни стилизации вызывают стойкое отвращение, а другие (чрезвычайно редкие!) принуждают забыть о самом слове: «стилизация»? Как человек, кратким временем прикоснувшийся к гуще народной жизни, к слову простых людей, угадывает самый народный дух и высекает из него поэтические шедевры, которые так легко обезымяниваются и уходят в народ? Сколько ни рассуждай на эту тему, а всё-таки остаётся тайна причастия к живому слову, интимность отношения автора со звучащей стихией народной речи. Гениальна восприимчивость поэта Владимира Попова!
(Подобная органичность есть в лучших творениях ушедшей от нас северодвинки  Анны Зайцевой).

Пинежская озорная

Деревенские ребята –
морды сливою –
пели песню суковату –
матюкливую.

На резиновом ходу:
в новых катанцах.
То ль на игрище идут.
То ли свататься.

Обступили нерадивую
бабёнку.
Привязались, как родимец
к ребятёнку.

Порассыпали хвальбу
да вопросы.
Поцалуй да поцалуй –
кровь из носу.

Надавала им молодка
подзатыльники.
– Накурились вина-водки,
словно винники.

Бабка в дедовом треухе
в погреб лазила.
Увидала всё старуха,
словно сглазила.

Собрала она народ
со всей улицы:
пусть на вьюношей пойдёт –
полюбуется.

Закряхтели старики,
словно жабы.
Стали робить мужики.
Стали бабы.

Где поленом, где колом
отчебучили.
Только дым стоит столбом.
Серой тучею.

И ребята сгоряча
долго ухали.
Попивали голый чай
с оплеухами.

  В «Архангельской тетради» всего несколько десятков стихотворений, а в них с добрый десяток названий рождено  нашим Севером: «Белая ночь», «Двинская губа», «Северная дорога», «Олема»… Важно? Да. Но ещё важнее, что самим  духом Севера, как ветрами, продуты стихотворения Владимира Попова в почти всех его поэтических книжках. Даже роман «Озеро», благородный, чистый, высокий, связанный с творчеством Ивана Бунина немыслим без главки «На другом берегу Мезени», ибо там начало начал. Там Север и совокупно Бунин открыли поэту «удивительный по красоте, силе и чувственности русский язык». Владимир Николаевич впитал «язык простых людей», и в его фольклорных тетрадях звучат и лешуконский диалект, и пинежское присловье, и язык сродних им коми-зырян… Прикосновение к речи северян бережное, любовное:

Приходил ко мне милашка –
постучался в отчий дом.
На нём белая рубашка –
сы вылын выльа дором.

Быдтор позъо виччысыны –
всего можно ожидать.
Обниму-ка я детину
и не стану возражать.

Он немножечко колючий,
но пригладится потом.
Будет мне при нём не скучно –
сы дырйи абу гаждом.

  По-всякому сыграют свою партию ветра молодости поэта  в Архангельске и в Мурманске, в Мезени и Холмогорах… Для чуткого слуха вдруг откроется перекличка с великим Ломоносовым. Так, наверное, посещение Холмогор и навеяло эхо!

Затихли за рекою
В селенье голоса.
Всемирному покою
Послушны небеса.

  Ох, не хочу подсказывать, а слышащий и знающий внемлет, ибо и сам размер, и лексика бросают нас в объятья ломоносовского!
  Нет, не всё так весело, не всё озорно и песенно в фольклорных тетрадях Владимира Попова. И деревня Лешуконии Резя, «где никто не живёт», припомнится, и «холодная округа архангельской зимой, и холодный неуютный вокзал, и поезд из Архангельска, открывающий «родную печаль» наших былинных и грустных пространств:

Как печально там и одиноко:
снежная пустыня – путь далёк…
А потом, вдали – в дали глубокой –
одинокий вспыхнет огонёк.

Вспыхнет огонёчек и погаснет,
словно у Вселенной на краю…
Только одиноко и напрасно
я в холодном тамбуре стою.

А вот тут я не мог сдержать улыбки и потёр от такого совпадения руки: как тут не сыщешь нынешних Михаила, Владислава и Артёма! Как в воду глядел поэт… Радостно передёрнешь плечами и посветлеешь:

Я ко многому готовый, –
ну, а тута нету слов…
Ай, Поповы! Ну, Поповы, –
натворили чудесов.

И живут не ради славы,
а в заботе и труде
Михаилы, Владиславы,
и Артёмы, и т.д.

  Исполать вам, нынешние Поповы!
  Бывал я в Кенозерье. Бывал, похоже, там и поэт Владимир Попов. Никто не забудет единственную на всю Россию часовенку, в которую можно войти (к Богу!), только сломив колени, обуздав гордыню, преклонив покаянную голову.
  Так преклонил перед Севером голову выдающийся русский поэт Владимир Николаевич Попов, не отдав любви своей ни Югу, ни Западу, ни Востоку:

Пленил волшебник музыкой Восток.
А Юг наполнил праздничные роги.
Гулёный Запад приводил в восторг…
Но я пошёл по Северной дороге.
Туда, туда! За Волгу и Двину,
где на просторе ходит ветер свежий,
где люди долго помнят старину
под крышами прадедовских убежищ.
Возможно, эта истина горчит,
однако правда правдою пребудет,
и, как наивно это ни звучит,
спасли язык неграмотные люди.
Как с ними я не виделся давно!
– А жили как?
– Времён не торопили…
Поднялся над избой седой дымок:
у Ивановых печку затопили.
Туда, туда! Где царствие зимы,
где старики торжественны и седы.
Там у суровых жителей земли
подслушаю вечерние беседы.