Марина

Марина да Фаня всё друг за дружкой ходят. И не подумаешь, что порой такие у них меж собой споры разгораются, что можно без спичек зажечь, для растопки приготовленную бересту. Марина старуха статная, высокая, ни минуты не сидевшая без дела. Шаг у неё для своих лет ещё твёрдый, широкий. При ходьбе правую руку с открытой ладонью, она резко закидывает за себя, будто отмахивается ей от надоедливых, приставучих людей, которые попусту отнимают у неё время. В молодости Марина была красивая. Красота эта проступает и сейчас сквозь тонкие, но глубокие морщины.
Фаня полная противоположность. Нет, она тоже была когда-то высокой и гладкой. Но с годами она вся съёжилась, ссутулилась. И всё это съёжившееся как-то неравномерно распределилось по ней и сделало её совсем несуразной. Лицо её было почти гладким, но на нём всегда было такое выражение, будто на Фаню легли все, какие есть, тяготы жизни.  Седая, похожая на истёртое мочало шевелюра Марины, при сравнении с Фаниной, смотрелась совсем неплохо.
Жили старухи в Марининой избе в пять окон, рядом с раскидистой черёмуховой рощей. На задках неширокого межутка, сквозь голые ветки просвечивал обглоданный пожаром остов Фаниного дома.
Сгорел он лет пять назад в тёплую ильинскую ночь. Но Фаня всё ещё никак не могла свыкнуться, и обзабыться ей мешали торчавшие из-за редкой изгороди, горелые развалины, которые она видела каждый раз входя на скрипучее Маринино, а теперь уже и её, старенькое крылечко. Этот пожар забрал у Фани жилище и всю её прежнюю счастливую жизнь. Часто просыпаясь по ночам, она плакала, переживая и очень боясь забыть лицо мужа, который умер давным давно, ещё будучи совсем молодым, и которое она помнила, благодаря двум стареньким фотографиям, висевшим в деревянных рамочках над высоким комодом. Всё съел огонь. Ничего не оставил Фане.

У Марины же никогда не было мужа, и, как у Фани, не было детей. Всю жизнь жила она со своими стариками, пока те не ушли в мир иной. Из деревни никогда далеко не выезжала. Разве что нечасто в район за какой-нибудь уж совсем нужной надобностью. Когда работала в совхозе, при должностях не была, и как Фаня свой век в конторах не сидела.
- Вот где справедливость-то? - каждый раз, получая пенсию, непонятно к кому обращаясь, спрашивала она.- Всю жизни жилы рвалА на ферме, а что заработала! А тут люди просидели в тепле, и на тебе пожалуйста, пенсия на целую горсть больше.
Фаня обижалась, плаксиво поджимала губы и уходила в свою комнату. Долго молча сидела там, ладонью разглаживая на коленях передник, и слушала как Марина бренчит в серванте сервизным чайником, пряча в него полученные деньги.
- Обижай меня, сироту! - вскрикивала Фаня в крашенную белую дверь.- Приютила, а теперь меня моим-то куском и попрекай! А я ведь не на готовом живу-то, чаю с сахаром покупаю.
Марина ещё долго ругалась,  гремела самоваром, и затихала только тогда, когда ставила на пальцы дымящее чаем блюдце.
Фаня выходила из комнаты, выдвигала из-под стола табуретку и садилась напротив Марины.  Колола щипчиками сахар и раскладывала на две горочки.
- Сосед-то у нас опять ночесь от сугревы правдался.- будто  и не было ссоры. - Под утро на двор пошла, гляжу, а он через наш забор лезет.
Вот ведь  чувства-то...
- Какие ещё, к лешему чувства, - громко переворачивая чашку на блюдце Марина. -  Всю изгородь повалит, и так-то уж жердиной подпёрла.