Разговор в учительской

     Он произошёл, несколько лет спустя после окончания Великой Отечественной войны, в учительской комнате одной из школ города Воскресенска, где я в то время преподавал. У меня было «окно» - перерыв между уроками. Я сидел за столом посреди небольшой квадратной комнаты. По другую сторону стола, молодая учительница проверяла ученические тетради. Сбоку от нас, повернувшись спиною к столу, учитель истории заканчивал беседу с отцом одного из своих учеников. Тот, пятясь к двери, видимо довольный беседою с классным руководителем, уже прощаясь, промолвил:
     - Я ведь тоже учителем был.…Во время войны три месяца преподавал в школе столярное дело.
     Дверь в учительской закрылась. Стало тихо.
     - Говорит: «Учителем был!»…. Каким он был «учителем», таким я был «врачом», - услышали мы иронический возглас историка.
     - Кто: он? – не поняв о ком говорит Сергей Савельевич, на миг, приподняв голову, переспросила Клавдия Ивановна.
     - Я! – четко отвечал Сергей Савельевич. – В армии …. На фронте человек пять раненых перевязал.
     - Что ж, требуйте, чтобы вам предоставили место врача, - пошутила Клавдия Ивановна.
     Сергей Савельевич засмеялся.
     - Да. Давно это было: в 1942 году…. – отрешённо, словно отстраняясь от нас, рассеянно созерцая запорошенное стекло учительской, негромко произнёс Сергей Савельевич.      
     Проводив посетителя и повернувшись к столу, он не присел на стул, а лишь опёрся кистями рук о крышку стола, глубоко задумавшись. Я молча разглядывал его, подтянутую как у гимнаста, фигуру, человека среднего роста с военной выправкой.
     - Я тогда только что прибыл в армию…. В военном деле понимал мало … - начал вспоминать он, медленно отходя от стола.
     - Командовал я взводом управления. Вдруг вызывает меня командир: «Принимай, - говорит,- батарею полковой артиллерии».
     « Что вы?! Помилуйте, - отвечаю, - Пушки я только издалека видел. Не знаю с какой стороны и заряжаются они.»
      Всё-таки отказаться мне не удалось. Назначить больше было некого, а приказ есть приказ: приходится подчиняться….
      Дзот наш стоял на краю оврага. Сделали мы его из пяти накатов, вкатили туда пушку. Сидим, ждём.
     А делали мы дзот так: накат брёвен, а на них слой земли, польём его водой, - и ещё накат брёвен и земли…. И так пять слоёв.
     На другой стороне оврага немцы тоже дзот с пушкой соорудили.
     Сидим мы, перестреливаемся. Попадёт снаряд – только оглушит немного, а так дзоту ничего не делается. А болванка, так та, - дзи-и-ин!- рикошетом отскакивает.
     Недолго мы так сидели. Пошли наши в наступление, а немцы огневой заслон выставили: шум, грохот кругом. Вдруг сваливается к нам сверху в блиндаж солдат: «Перевяжите! – кричит, а сам почти без сознания, ноги перебиты. Как пошёл в атаку – так сразу попал под пулемётную очередь. И глаз на ниточке висит у самого подбородка.
     Страшно мне стало.
     Стянул я ему жгутом ноги, а с глазом не знаю, что делать: то ли его на место вставлять, то ли отрезать?
     Достал я из кармана индивидуальный пакет, разорвал его, положил на подушечку глаз и прижал его к месту – к глазной впадине да туго перебинтовал.               
        Попёр немец!… Остались мы как бы в тылу: ни нам выйти - ни к нам пройти. Сидим мы день, два… есть хочется, невтерпеж! Промерзли мы до костей… Махорки бы закурить – и махорки нет ни крошки! Затосковали мы…
        Вдруг видим, ползут, и вваливаются к нам два санитара: «- Помогите, - раненного вынести из оврага».
       -Хорошо! – отвечаю, - поможем…. А вы, не угостите ли нас махорочкой?…
       Дают они нам целую горсть махорки! Обрадовались мы.
     - Я сам помогу  вам, - говорю им: - Пойдемте…
        Вылезаю я из дзота наверх, гляжу: в овраге лейтенант  раненный  лежит на  носилках.
Тоже, видно, попал под пулеметную очередь; руки и ноги перебиты. Помог я санитарам вытащить его по склону оврага наверх. Поползли они дальше.
       Стою я, закуриваю – а они еще и пятнадцати метров не отползли, - вдруг слышу - мина: дзи-и-и…- и шлеп наземь. Шмякнулась, - и взорвалась: а я уже лежу на земле, головы не поднимаю. Прошло несколько секунд, опомнился я – пощупал: руки, ноги целы. И только стал глаза протирать – что-то меня в плечо ударило. Да больно так ударило! Посмотрел я кругом – никого нет. Гляжу – рядом консервная банка лежит, здоровая! Килограммовая…. Взял я ее, оглядел с обеих сторон – запечатанная, «Вот, - думаю, - манна небесная…. Откуда она свалилась?…
       Оказывается, мина угодила в носилки: лейтенанта разнесло в клочья, а санитаров убило.
        Банка, наверное, лежала, где-нибудь в носилках, и ее забросило ко мне силой взрыва. Так я после сам думал.
        Приношу ее в дзот.
      - Ешьте, говорю, ребята: немец нам прислал консервов…
      - А с солдатом, у которого глаз выскочил, что потом было? – спросила Клавдия Ивановна.
       - Не знаю… Его, потом,  унесли санитары…- отвечал рассеяно Сергей Савельевич, - уже видно ушедший снова в свои, уже безмолвные, воспоминания, заканчивавшие где-то в глубине души: сейчас он был не снами – здесь в теплой освещенной желтоватым вечерним светом учительской школы, - с длинным столом посредине накрытом грубым темно-зеленым сукном, - в который Сергей Савельевич уткнулся невидяще взглядом, за которым сидели я и Клавдия Ивановна, отложившая свои тетради в сторону.
       Он на минуты и позабыл про нас, и был где-то далеко, в заснеженной фронтовой землянке. Невысокий, крепкий, коренастый, с кудрявой, чуть лысеющей головой, и – очень подвижный, - он, рассказывая, всё время медленно ходил туда-сюда около стола. Порой вдруг останавливался, облокачивался на спинку стула и внимательно смотрел на нас. Повествуя о летящей мине, он так живо изобразил её зловещий свист, и присел при этом – что я на какое-то время со страхом почувствовал себя на его месте.
       Немного помолчав, Сергей Савельевич продолжил:
       - Потом пришли наши танки и, не разобравшись, открыли огонь по нашим позициям. Немцы, воспользовавшись этим, поднажали – и нам пришлось отступать. Помню, оказался в маленькой, дотла разрушенной деревушке на берегу реки Оки. Немцы вели ожесточённый миномётный огонь. Кругом стояли полуразрушенные стены домов, валялись груды битого кирпича. Я наметил себе кучу побольше. «Вот, - думаю, - добегу до неё – ни одна мина не достанет».
       Не успел добежать я до кучи – как жахнет мина в неё: только столб красной пыли вверх поднялся. Я к другому дому, тут рядом, - тра-ах! – мина. Опомнился: чувствую, что лежу на чём-то жёстком. Встал, гляжу – мёртвый немец. Его труп от мороза стал как камень. Я, оказывается, на нём лежал, да обнял его, вдобавок….
       Запомнил я у него только нос: здоровенный! И кривой – как сабля. И так мне противно стало, - просто до омерзения, - что я как стукну по носу ногой! – он и отвалился…. Меня даже дрожь проняла.
        Сергей Савельевич судорожно передёрнул плечами и замолчал. Молчали и мы, - я и Клавдия Ивановна, - подавленные тягостными картинами смерти и разрушения, увиденными в рассказе фронтовика.