Начала

Чистотиной Анне Философовне

Андрей Чистотин

НАЧАЛА
Поэма
Пускай разрастается голос…
Райнер Мария Рильке

Вступление

Моя матушка, слёзы дождя
в Лету бьют, в пустоту с адресами,
были годы, и профиль вождя
шевелил на портретах усами.
Сколько судеб ушло в забытьё,
сколько гласов звучало натужно,
выстрел подлый вздымал вороньё,
а «марусям» всё мало, всё нужно...
Друга в вечно клокочущем: «мы» –
поднимала, держала под локоть,
уводила от грешной сумы,
не мешая заблудшим поохать.

Переменчивы жизни капели,
всё тоска да чужие углы,
сяду в детские – в небо – качели,
отвергая явление мглы.
Малышонок в рядне с петухами
на крылечке у старых ракит,
что так тянется к солнцу руками
и пока ещё с матушкой спит.
А заря, разгораясь, покличет,
в травяной уведёт огород,
родника ключевая водичка
обожжёт, и судьбе поворот...


Глава 1

Всё назад, всё в дымы провалилось,
на вокзалах гремучая смесь,
как крапива, молва обозлилась,
и невесты, как лебеди, с мест.
Вот и гость, он пока что служивый,
не конвойный на дальнем пути,
пусть полвека на месте прожил ты,
от гнезда предлагает уйти.
Пыль на улицах дождиком смыта,
и черёмуха вот зацветёт,
на реку, на баржу, как в корыто,
загоняют безмолвный народ.
На заре заливается кочет,
по росе, будто в старь косари,
не мужья, а лишенцы топочут,
не завидуйте им, глухари.
На причале баржа с «кулаками» –
позабудут раздолье земли,
сколько слёз, не пролитых веками! –
все булыжником в сердце легли.
Но ребёнок не может страдания
увидать за бегущей волной,
остаётся – как бред – ожиданье,
невесёлый навеки покой.

Наливается день синевою –
где герои, святые слова? –
все они под единой ногою,
кумачами забита глава.
А малец, в сонном царстве блуждая,
помнил дом одиноких обид,
прошлой жизни альбомы листая,
новой властью беспечно забрит.
Комнатушка, с сучком переборка,
средь пожитков и «Нивы» кутья,
а ночами тут матова горка,
у попоек найдутся зятья.
Время-день все следы перемелет,
на стене куролесят часы,
эх, на печку бы, к дурню Емеле
или в сказку Варвары-красы!..
Бабки жизнь из сказаний и веры,
образок Вифлеемской звезды,
что давно ускользнула из сферы
будних дней, как призыв коляды.
В мае липкое листьев дыханье,
путь не близок, и тело в поту,
все прибрежные кочки – барханы,
память-струнка созвучна альту...
Что гудит на подвешенной лире,
наполняя звонком пустоту,
и мальчишка бежит по квартире
мать впустить в коридор, в темноту.

Вот и школы парадные двери,
краснотой опалённых ланит
между нами шагает неверье,
робость слов и убогость планид.
Притихают за рамами звуки,
за глухой занавеской луна,
круглый стол, переживший разлуки,
репродуктор, сказавший: война.
По мосткам щелеватым, раскосым
прошагает судьба-поводырь,
наши души как досочки босы,
мы советскую правим Псалтырь.
От зеркал запотевших соседских
отвернув свой насупленный лик,
повторяя пути Одиссея,
натянул тетиву ученик.


Глава 2

Пыль дороги, колдобины, ямы,
за больницею язва тюрьмы,
недовольные жизни паями,
доведём мы себя до сумы.
У развилки ту малость помножив
на расхлябанность дней сентября,
получаем ни рожи, ни кожи,
лишь грустинку о дне букваря.
Там доска с регулярным наклоном,
белый скрип на шершавом ходу,
буква к букве, извечные клоны,
по линейке ведут борозду.
День замялся, парадных хлопушки…
обернусь, изучив наизусть,
где там ножки, и глазки, и ушки,
и портфеля тяжёлая грусть.
И бушуют недетские страсти,
в пальтеце переросток, прости,
но от кос, что «неправильной» масти,
мне бы ноги скорей унести.
Время гложет да иглы втыкает,
недочёты всегда на виду,
мать о госте далёком вздыхает,
чугунок закипел на поду...
Осень кинет багряные краски,
за рекой пришвартует плоты,
эх, какие жестокие сказки
в основаньи надгробной плиты...


Глава 3

Это память былого, жилого,
кутерьмы у потока воды,
где голландец с отметиной грога
у царя испросил горсть судьбы.
Дом на цыпочках грезит рекою,
белокрылою чайкою спит,
вот взмахнёт на прощанье рукою,
вместе с маской Петра улетит...
Лист в петлицу до юного снега,
до колючей Полярной звезды,
что снежинкою с белого неба
пропорхнёт до закраин воды.
Раз в году открываю засовы,
кто стучится в такую пургу,
неужели же счастья подковы
прогремят к моему очагу?
Вот двенадцать, почти задыхаясь,
стрелки будто закончили жизнь,
из «тарелки» вседневного грая
над страной прогремел оптимизм.
И на ели зелёной несмело
разгораются свечи мечты,
чтоб писать мне по чёрному мелом,
до конца, до последней черты.
Вековуха, она же разлука,
приготовит прощальную речь,
и безмолвно – ни стона, ни звука –
будет длиться она, будет течь.
Не дослушав слова пересказа,
Одиссея припомнив судьбу,
я на утро открыл оба глаза,
солнца луч прикусил мне губу.
Там апрель, не февраль, все в просрочке
и от этого лезут в пузырь,
май ещё не накинул сорочку
и не выпил задорный чифирь.
Но река переполнилась, вздулась,
а у Красного грозно сопит,
на быках, как на тонких ходулях,
разыграется новый гамбит.
И горбаты зачем-то пролёты,
жизнь моя ожиданий полна,
всё считаю я: чёты-нечёты –
то не мост, а живая спина.
Карандаш не забудет о лете,
заштрихует судьбы силуэт,
и гремят медяки на браслете,
чтобы вызвонить слово – поэт.


Глава 4

Август золото тронет губами
и уронит случайно в траву,
в дом иду я, зачатый рабами,
чтоб открыть там другую главу.
И разжались корявые руки
на листе… там засохшая кровь,
но натянуто горло при звуке –
не рифмуются кровь и любовь.
Оба слова знакомы герою,
в этих стенах горючая смесь,
не с любовью – с тоской и хандрою
закружилась подруженька-спесь.
Зыбка памяти гнёт и качает,
лестниц кованых прежний маршрут,
словно искра, улыбка венчает
подожжённый из прошлого трут.
Память, словно пластинка, кружится
да иголку ведёт в борозде,
и летит угорелая птица
за тобою всегда и везде.
Эх, мальчишки, зубастые лица
и смешинки чуть что на губе,
не сгодились для глянца и блица,
хоть мечтали о лучшей судьбе.
Посмотрев на себя в фотодымке,
помянув о тюрьме и суме,
обнялись по-мужски, по старинке,
слава Богу, что в здравом уме.


Глава 5

Перемены порой непонятны,
прежний вестник, но в новом седле,
на мундире же старые пятна –
кто живёт нынче в красном Кремле?
Время – стрелы, ну вот и случилось,
от конверта лукавая дрожь
прямо в сердце! У гостя кручина,
а на улице слякоть и дождь.
Всё прошло и с быльём улетело,
и война, и овчарка-судьба,
постаревшие руки и тело –
за предательство? С кем же борьба?
Стрелок ход, не дойдя половины,
на курантах как в коме завяз,
не признали в приезжем мужчины,
с кем в кровавую втянуты связь.


Глава 6

Гость ушёл, поминальные звоны,
но его, как себя, полюби?
и какие такие препоны,
и прикажет ли кто-то: скорби...
Тем ли чувством тогда полыхали –
косы, росы – тот вечер вдали,
у девчонок мы звались – нахалы,
и ещё добавлялось – врали.
На площадке пред актовым залом,
зарумянясь, глядят в зеркала
та девчушка, что с бантиком алым,
и другая, что слишком смугла.
Выходя из парадного бледный,
прикусив на пути язычок,
я всей кожей почувствовал, бедный,
что судьбы уж закручен волчок.
На трамвайчике белом качаясь,
по реке завершая виток,
вспоминаю с бутылкой Токая
жизни прошлой бурливый поток.
Отрицая забот повседневность
и себя на карьерном ходу...
вдруг уколет привычная ревность –
не забыть и в смертельном бреду.


Глава 7

За рекой деревенская свежесть,
тополиная бродит семья,
храмов древних потёртая снежность,
где давно не звучит ектенья.
За оградой казённые лица,
Свято-Духова бита скула,
и затёрта глазами божница,
и внутри разлилась полумгла.
До свиданья, задумчивый город,
палисады, слепые дожди,
сколько в дружбе былой оговорок –
впопыхах говорили: не жди.
Попрощались и враз разбежались,
оперившись, махали крылом,
на вокзал заскользили ужами,
вот и врозь – получили диплом.


Глава 8

Кто куда, я на север с узлами,
леспромхоз – небольшая страна,
мужики восседают как ламы,
завтра в лес, все мрачны с бодуна.
Уголок за холщовой завесой
да изба с величавым крыльцом,
не почуял себя тут повесой
новоявленный спец, а живцом.
Ромб в петлице да облик безусый,
но никто здесь не прячет лицо,
это их увозили «маруси»,
на сердца накидали рубцов.
Поутру ребятня будто цугом
собирается в школьный предел,
надо стать им наставником-другом,
а иначе здесь быть не у дел.
В кабинете висит стенгазета
с новостями, ушедшими вспять,
за окном разыгралась вендетта,
туча тучу не может унять.
Восседает воскресная скука,
у печурки как будто апрель,
и трещит, добираясь до слуха,
соловьиная пламени трель.
Вдруг над крышею что-то случилось,
то Покров застучал по дворам,
белы нити позёмка сучила,
с ней боролась старуха-труба.
А на утро былинная сила
до колена поля замела,
по дорогам позёмка трусила,
и над миром легла полумгла.


Глава 9

Что тут делать, какие приметы
доведут до угла и столба? –
не подскажут дорогу кометы,
и не крестят тут путники лба.
Колокольчик, как встарь, под дугою
словно плачет в бессилии дня,
судьбы насмерть спаялись тайгою,
здесь не примут чужого – меня.
От мороза туманятся взоры,
память, словно лошадку, гоню,
солнце скрылось в еловые горы,
тут поклонишься идолу-пню.
Но доехали – старая школа,
снеговик у слепого окна,
под лопаткою, как от укола,
заболела, заныла спина.
У печурки замызганной руки
грели дети, росточком с порог,
им втолковывая науки,
на доске запинался мелок.
И учитель, седой и горбатый,
отбывающий ссылку давно,
мол, за критику и за дебаты –
польских слов полилось руно...
Разговоры с ним – не для газеты,
тут она и сыграла под стол,
столько горестного про наветы
не выдерживал русский глагол.


Глава10

Ксендз не даром к дарам прикасался
и елеем помазал его,
но в ночи поперхнулся на галсе,
чёрный ворон знает арго.
Ковыляли вагоны по склонам,
где зелёная плещет тайга,
а потом то понтоны, то сгоны
и село на краю бочага.
На постой приняла баба Липка –
у неё всех война отняла,
паренёк невысок, в руках скрипка,
приглянулся, такие дела.
Он к тяжёлым не годен работам,
и очочки на крупном носу,
стал учителем и полиглотом,
пригодился в дремучем лесу...
Пальцы мерно и ровно стучали
по стакану, где с ложечкой чай
иль чифирь, что утешит печали,
оборвётся рассказ невзначай.


Глава 11

Ночь ломилась с лохмотьями снега,
попрощались, дрожала душа –
стар, один и какая там нега,
жизнь под хвост и не стоит гроша.
Соглашаясь с лошадкой покорно –
всё быстрей, и быстрей, и быстрей…
кто там воет в лесочке валторной,
может, ветер на трубах ветвей?
Вот и дома, и в комнате-штольне
темнота и не топлена печь,
за окошком мерещится шторм мне
и поляка негромкая речь.
По скрипучим хожу половицам,
вот в стекле просыпается медь,
взял лопату, прильнул к рукавицам,
усыпи свою боль, самоед.


Глава 12

Стрелки времечко вспять не отправят,
век, кончаясь, ногами сучит,
он идёт под орлом под двуглавым
и на племя младое ворчит.
А порой, издеваясь, смеётся...
жизни рифма всегда на конце,
что ж, одно лишь тебе остаётся –
ритм не сбить и приятность в лице.
Посмотри на людскую тревогу,
оглянись на народ свой немой
и шагай с ним и бодро, и в ногу,
и настанет наш день… твой и мой.

г. Вологда, 2021 год.