Антибродский

*
Опубликовано в журнале:
«День и ночь» 2014, №4
*
Автор: Александр Бобров
*
*
*
ОТ МОСКОВИИ ДО СЕВЕРА
*

В молодости на вопрос, что меня вдохновляет, я, непоправимый москвич (выражение Пушкина), повторял, что у меня три любви: Замоскворечье, дорога на Север и песня. С годами на подобный вопрос я стал отвечать и пафосней, и шире: памятная Москва, Русская дорога (что больше пространственного пути) и Славянство.

Все мои последние книги, очерки, песни посвящены этому. К 70-летнему юбилею я сумел выпустить диск песен «Русские струны души» по названию моей бывшей теле-программы на канале «Московия» и три из написанных книг: «Все реки Московии и набережные Москвы», «Дорога на Беловодье» и, вроде бы, неожиданную: «Иосиф Бродский: вечный скиталец», хотя первоначально само издательство «Алгоритм» про-сило вынести в заголовок известный библейский образ...

Про первые две книги мне легко кратко рассказать, потому что большинство их глав читатели газеты много лет встречали на этих страницах как отдельные очерки и путе-вые заметки. Но, конечно, пришлось многое расширить и добавить: написать, напри-мер, про все 70 набережных Москвы, про более чем 150 мостов столицы и 400 рек Московии, которые пока не исчезают с карт. Так что как старый путешественник я многое сумел рассказать.

Себя хвалить неудобно, но ко второй книге — «Дорога на Беловодье» — успел напи-сать краткое послесловие выдающийся журналист и прозаик, лауреат Ленинской пре-мии Василий Михайлович Песков — «Книга, зовущая в путь»:

«Поэт и публицист Александр Бобров много путешествует по России, особенно влекут его те края, которые лежат к северу от родной Москвы — Тверская и Вологодская зем-ля, Валдай и Карелия. Много лет я читаю живые и острые статьи Боброва в «Советской России» под рубрикой «Мой месяцеслов». В этой летописи современной жизни страны меня привлекает стремление писателя узнать, чем сегодня дышат русские люди в го-родах и весях, какие проблемы их волнуют, что за красоты и настроения открываются в бесконечном пути. Отсюда и родились многие книги автора — «Белая дорога», «Ле-чебные края России», «Москва-река от истока до устья», «Серебряный век Подмоско-вья». Представляемая книга — о дважды пройденном пути на Север по московской, 37-ой долготе. Строго на ней, как по заказу, расположены старинные города: Дмитров, Талдом, Белый Городок, Кашин, Красный холм, Весьегонск, Белозёрск — форпост Московского государства на Севере, а неподалёку — Кирилло-Белозёрский и Фера-понтов монастыри — духовные оплоты Московии. Дальше на Север — Карелия, Коль-ский... Столько встреч и открытий, столько ярких и тревожных впечатлений! Я люблю его творчество за эту неуёмность, жажду познания».

В Карелии у путников есть такой обычай: на скалистом мысу зажигают ствол сухой сосны, чтобы он, как свеча, горел всю ночь и указывал путь или означал, что стоянка эта — занята. Думаю, каждая книга путевой прозы, увы, мало издающейся сегодня — такая свеча на скале.

Неутолима в народе
Дума про чудо-житьё —
Жажда страны Беловодье,
Мы утоляли её.

Мы уходили на Север,
Честно угодья кроя...
Беды сегодня насели
На обжитые края.

Рвался я к ним на свиданье:
Это откликнулась вновь
Древняя, словно преданье,
Финно-угорская кровь.

Спутников жизни усталых
Я укорять не хочу,
Но зажигаю на скалах
Ствол сухостоя — свечу.

Пусть она долго пылает
На потемневшей реке,
Всем, кто в пути — помогает,
Тает, напоминает:
Теплится жизнь вдалеке.

С третьей книгой дело обстоит сложнее. Думаю, на неё будут рецензии и критические отклики, но я хочу сам рассказать, почему она вдруг родилась.


АНТИБРОДСКИЙ

Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова.
А пришёл весь изломанный Бродский.
Евгений Евтушенко

Три явных потрясения-повода побудили меня сесть за книгу о Бродском и иже с ним, чтобы разобраться в чуждом творчестве, отталкивающем образе мыслей и строе поступков, но не ради какого-то развенчания маргинальности, как сказал и отрёкся по ТВ от этих слов Евтушенко (понятно, что теперь развенчать не под силу любому автору, СМИ или творческому сообществу!), а во имя главного — приближения к разгадке его влияния на огромное количество не слепых почитателей (никогда - клянусь! - не слышал, чтобы кто-то с восторгом цитировал стихи Бродского в застолье или в литератур-ном споре, напевал его стихи, положенные неисчислимыми бардами на скучные мелодии), а на современных апологетов и невольных эпигонов Бродского в поэтической среде. Это просто какое-то наваждение, общее место на пустом месте.

Лет десять назад Валентин Распутин пригласил меня на знаменитый фестиваль «Байкальская осень». В первое же утро, до всяких встреч и приёмов, прямо из гостиницы Иркутска я поспешил солнечным утром на берег Ангары. Передо мной открылось величественное зрелище. Могучая река несла свои тёмно-бирюзовые воды и струи её то свивались, то плавились в сверкающем свете, а довольно-таки убогие строения на другом берегу скрашивались вереницей жёлтых лиственниц и синеющими всхолмиями да угорами, которые поднимались за городской чертой. Бирюзовое, золотое и синее — торжество любимых цветов Андрея Рублёва... Потрясённый этим завораживающим зрелищем, я вернулся к коллегам, и мы отправились в соседний Иркутский университет, на филологический факультет. Вошли в фойе и меня как громом поразило. На стене был прикреплён огромный плакат первой научно-практической конференции в учебном году: «Пушкин и Бродский». Не пушкинские мотивы и традиции в творчестве Бродского или (пусть так!) «Бродский против Пушкина», а чётко: «Пушкин и Бродский», как два равновеликих поэта, прямо — на брудершафт: Пушкин и Бродский! Я только развёл руками, а увидевший мою растерянность Валентин Григорьевич ска-зал: «Да, у нас вот так, Саша, на филфаке!»... Потом у многих авторов (они есть в книге) начала сквозить мысль, что Бродский выше Пушкина, что он «пошёл дальше». Ну, все шли дальше, а кто и куда подальше!

Второе потрясение — участие в программе Александра Гордона «Закрытый показ», откуда мне прислали СД с записанным фильмом «Полторы комнаты». Я в два присеста досмотрел эту тягомотину, выписал некоторые цитаты из Бродского, у которого ни од-ной строфы не могу запомнить, кроме, конечно, известной и не осуществлённой: «На Васильевский остров я приду умирать...» Почитал даже дамские рецензии, они просто кишели восторгами. Так что, настроившись смотреть шедевр, я испытал страшное разочарование, но затянутый фильм мне на многое открыл глаза. Пролистал книгу Людмилы Штерн о Бродском «Поэт без пьедестала». Более всего меня оттолкнула там одна фраза: «Мы были свои, мы были из его стаи». Всё-таки, согласитесь, Иосифа Бродского нам лет двадцать подают как общенационального, а не стайного поэта. Более того, великого поэта ХХ в., а великие - выше стаи, кагала, своей нации даже. Я с этим возвеличиванием порой письменно и устно спорил, но вдруг появился фильм, который не вызывает никаких сомнений насчёт моей правоты. Более нафталинного и антибродского фильма не снял бы и заклятый враг поэта.

В день телесъёмок была страшная жара, чувствовал я себя после бурного общения с друзьями накануне — неважно, но понимал, что выступаю у Гордона два раза — пер-вый и последний, а потому без тени сомнений и дипломатичности ринулся в бой. Вы-сказал всё, что думал. Я даже стал Бродского защищать от этой местечковости и кухонности, доказывать, что он — крупнее и державнее, что ли! Но ясно понял, что в нём ценят соплеменники, обожатели и подражатели — космополитизм, пофигизм, невнятицу, бормотание с претензией на многозначительность. Ну, в книге это есть...

Оставили в передаче, как всегда, далеко не всё. Тогда я решил опубликовать резкую рецензию на фильм, высказав попутные впечатления-размышления. Поразительно, что я нигде не смог её опубликовать - ни в патриотических, ни в либеральных СМИ... Та-бу!

Третьей причиной написания книги о вредоносности Бродского стала тоска по поводу наблюдаемого процесса «йосифления» современной поэзии. Прямым толчком стало участие во 2-м фестивале поэзии и песни «Во славу Бориса и Глеба» в городе моей армейской молодости — Борисоглебске. Мне как председателю жюри предложили под-борки возможных лауреатов, в том числе, претендентки на гран-при фестиваля Ната-льи Рузанкиной. Она историк по образованию, преподаватель Общецерковной истории Саранского Духовного училища, член Союза писателей России с 2009 года, автор трёх книг и лауреат премии Главы Мордовии. То есть профессионально, конечно, опытней и выше многих конкурсантов. Начал читать заглавное стихотворение:

Я хочу от России очнуться внезапно,
Где-нибудь в небесах, в васильковом дыме...

И - всё, и пошёл сплошной Бродский - даже у православной просветительницы! Невообразимо - все ушиблены... Это литературно-мировоззренческие причины, но когда я прочитал в «МК», что уже вышло две книги по 700 страниц «Антиахматова», то понял как публицист, что надо писать свою книгу «Антибродский».

Ну и ещё несколько цитат из Бродского для ясности: «Польша — это страна, к которой я испытываю чувства более сильные, чем к России». Дело хозяйское, но как филолог дальше не могу принять: «Вы знаете, когда я начал чувствовать большую точность в западных языках? Это началась у меня даже с польского. Потому что по-польски - это уже точнее, чем по-русски». Почему точнее? Любовь будет по-польски milosc, а ложь - falsz. Но ведь у нас в языке есть и милость, и фальшь, но это - оттенки, а по-русски оба слова звучат весомо и точно! Даже, например, в кабачке стал заказывать винегрет - по-польски это salata, но ведь салат - ко всем закускам размыто относится! Лишь бы унизить великий и могучий...

Несколько раз побывав в Литве, Бродский вдруг посчитал литовцев «самой хорошей нацией в империи». А вот русские, по мнению Бродского, страдают комплексом неполноценности: «Ибо наряду со всеми комплексами великой нации, русские имеют и комплекс неполноценности, свойственный маленьким народам». То есть — хуже не-куда, но я утверждаю, как человек, хорошо знающий Литву: нигде не было такого комплекса холопа по отношению к пану. Там случился единственный казус в моей жизни, когда мне директор Литературного (!) музея поцеловал... руку, коль я высокий гость и пожаловал с высочайшим чином!

За что же тогда Бродский получил Нобелевскую премию? «За всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». Как аморфно и невразумительно - интенсивностью: да, много написал, а Баратынский - очень мало! И что? Вот формулировка премии Шолохову в 1965 г.: «За художественную силу и целостность, с которой он отобразил в своём донском эпосе историческую фазу в жизни русского народа». Какая сила и разница даже в определении!

Бродский судил о других беспощадно: «Существует, конечно, поколение т.н. военных поэтов, начиная с полного ничтожества - Сергея Орлова, царство ему небесное. Или какого-нибудь там Межирова - сопли, не лезущие ни в какие ворота. Все эти константины симоновы и сурковы (царство обоим небесное - которое они боюсь, не увидят)...» В стихотворении «На смерть Жукова», которое выдают чуть ли не за патриотическое прозрение, он и маршала Победы, и его солдат тоже лишает царствия небесного:

Что ж он ответит, встретившись в адской
Области с ними? Я воевал...

Это ведь встреча в аду тех, кто прежде всего выиграл Московскую битву! Но Бродский не дорос оценить их подвиг, если он «мог брутально пошутить о Москве»: «Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик». Только вот с этого бомбардировщика не увидеть уродливого памятника плюющему на Москву стихотворцу, потому что скульптор Г. Франгулян - автор надгробия Ельцину - сделал все фигуры композиции плоскими: с бомбардировщика они - сплошная серая черта. Памятник принципиальному немосквичу впёрли на Новинском бульваре, напротив посольства США накануне дня рождения Пушкина к восторгу либеральной интеллигенции. Тоже символично!

Одна русская бродсковедша, давно живущая на Западе пишет в своей сиропной книге: «Бродский действительно своего рода Пушкин ХХ века - настолько похожи их культурные задачи... Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарностью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых».

Автор этой книги - из вторых. Из отринувших и твёрдо знающих, что Пушкин на все века - один.

Бродский признавался: «Я привык стыдиться этой родины, где каждый день - унижение, каждая встреча как пощёчина, где всё - пейзаж и люди - оскорбляют взор». Что ж, с этим как раз можно порой согласиться: памятник ненавистнику Москвы унижает коренных москвичей, заслонение Праздника славянской письменности и культуры и любого юбилея Шолохова 24 мая днём рождения Бродского в СМИ - пощёчина России, да и нынешний пейзаж, изуродованный заборами и особняками по берегам рек и озёр под обеими столицами - оскорбляют взор. Но даже это совпадение настроений ни на миг не позволяет признать Бродского «великим национальным поэтом». А ведь по его творчеству уже методички и учебники (!) для школы пишутся.

«Люблю я родину чужую...», - написал И. Бродский. Национальные поэты - любят и выражают свою: «Я скажу: не надо рая, дайте родину мою!»

Вот что я хотел бы напомнить своей книгой, вышедшей к юбилею.

Полтора кота, или Вредоносность Бродского

Так я хотел назвать книгу о Бродском. Но любимое издательство «Алгоритм» предложило назвать книгу прямо: «Иосиф Бродский - Вечный жид». Мне глянулось, я даже аннотацию переписал, сославшись на библейский образ, не имеющий отношения к национальности - это понятие, метафора: оттолкнуть Христа и мучиться всю жизнь. Но издательство в последний момент испугалось, поставило смешное название: «...Вечный скиталец». Да все мы скитальцы, а Бродский - особая статья. Я её (не его! - равнодушен) - очень не люблю!

Вздроги поэзии

В Москве, на Новинском бульваре, накануне дня рождения Пушкина, появился памятник Иосифу Бродскому. Он был отлит ещё в 2008 году, а решение о его установке было принято в 2009-м. Для того, чтобы страшную работу Г. Франгуляна - автора надгробия Ельцину - москвичи всё же увидели и ужаснулись, понадобилось несколько судебных разбирательств: вакантное место занимал пункт обмена валюты, который, несмотря на постановление правительства Москвы, удалось демонтировать только через суд. Уродливое (под стать памятнику) коммерческое препятствие, здравый смысл (при чём тут принципиальный немосквич Бродский?) и все архитектурно-эстетические соображения были преодолены, и на Новинском бульваре, недалеко от посольства США (где ж ещё!), состоялось торжественное открытие памятника поэту.

Либеральные СМИ выразили восторг по поводу этого события, а на открытие пришли все свои — приятели и почитатели поэта. В топорной же скульптурной композиции можно увидеть две группы: не только друзей, но и врагов. Сам Бродский в дорогом костюме и элегантных итальянских ботинках победительно стоит, сладострастно закинув голову. Это не гонимый советской властью за инакомыслие ленинградский поэт, но торжествующий Бродский-американец, уже получивший Нобелевскую премию и всемирное признание.

«Это кто такой так встал? Это кто себе позволил? Это будет удар, вздрог! Здорово получилось! Два цветка... ему сейчас уже не нужно, да ему и никогда не было нужно, он смотрел в небо. Два цветка Иосифу и пять - тем, кто за него бился, кто так хорошо его «вставил» в Москву, что мимо не пройдёшь»,— восклицал Сергей Юрский. Да уж - такой вздрог, так вставил... Мне подумалось, глядя на телеэкран, лучащийся восторга-ми: а почему у нас так стремительно ставят памятники Окуджаве, Бродскому, но ни-кому почему-то в голову не придёт требовать поставить памятник на Софийской набережной, например, всенародно любимому Николаю Рубцову, который учился в Москве, состоялся здесь как поэт и написал лучшее стихотворение о Московском кремле, возвышающемся напротив:

Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!

«Молод тот, кто ещё не солгал», - это замечательно точное высказывание французского писателя Жюля Ренана я часто повторяю своим студентам в Московском государственном университета культуры и искусств. Заочникам читаю курс «Сценарное мастерство» и даю перед экзаменом задание: написать телесценарий по двум стихотворениям на выбор: Рубцова «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны» или Бродского «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам».

Критик Лев Аннинский писал: «Тут в параллель с Рубцовым прямо-таки просится Иосиф Бродский. Там холмы и тут холмы. Пусть знатоки источников решат, кто кому обязан: то ли Рубцов подсказал лейтмотив Бродскому, то ли подхватил у Бродского...

С такими перекличками вообще надо быть осторожными».

Но меня-то больше всего интересует сам выбор молодых и уже немолодых студентов. За три потока выявилась любопытная закономерность: все, кто уже отравлен современным ТВ и не раз лгал, все нерусские москвичи (питерцы имеют свой Университет культуры) и, напротив, пыжащиеся провинциалы — выбирают Бродского; все, кто ещё не привык врать и верит в высокое предназначение журналиста, кто обладает более высоким и патриотичным творческим потенциалом, выбирают Рубцова. Тех и других — почти поровну, но выявилась ещё одна важная закономерность: сценарных поисков, находок и образных попаданий значительно больше у тех, кто выбрал стихи Николая. И это легко объяснимо, если сравнить хотя бы любую его законченную строфу с тягучими стихами Иосифа:

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля — останься, моё божество!

Помню одна архангелогородка весь сценарий построила через рубцовскую лодку, плывущую по северной реке — пустую, с отроком, с влюблённой парой. И впрямь, какой простор для образных решений, распахнутый ясной и сильной метафорой!

А вот холодная невнятица другого автора:

Всё равно - возвращенье... Всё равно даже в ритме баллад
есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
даже если Творец на иконах своих не живёт и не спит,
появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.

Никто не может ничего придумать «в ритме баллад», кроме копыт крупным планом, икону сквозь ельник. Но ведь у Бродского Творец «на иконах своих не живёт и не спит» (?!) - здесь привычная поэтическая размытость, мнимая многозначительность.

«У Бродского своя судьба, а у Рубцова - своя, - пишет Николай Коняев. - Незачем насильственно сближать их, но всё же поражает, как удивительно совпадает рисунок этих судеб. Одни и те же даты, похожие кары, сходные ощущения. Даже география и то почти совпадает. Правда, в 1971 г. Рубцов не уехал никуда. Его просто убили. Но с точки зрения Системы, стремящейся избавиться от любого неугодного ей «образа мыс-ли», это различие не было существенным...»

Мы уже давно живём в другой «системе» с маленькой буквы, и теперь ясно видим, как резко разошёлся посмертный «рисунок судьбы»: один стал лауреатом Нобелевской премии, героем либерального истэблишмента, любимцем ТВ, а другой - просто самым издаваемым и любимым народным поэтом без всякой информационно-телевизионной раскрутки. Поразительно! Да Коняев и сам это понимает: наверное, ни одна его книга не переиздавалась столько раз, сколько книга о Рубцове с вариациями.

Перечень «100 книг» по истории, культуре и литературе народов РФ, одобренный Министерством образования и рекомендуемый школьникам к самостоятельному прочтению, вызвал яростные споры, умные или ядовитые комментарии, которые сводились с нашей, с русской, стороны к тому, что в списке мало почвенической, патриотической литературы (нет Василия Белова!) и слишком много книг антисоветчиков и западни-ков — от Василия Аксёнова до Людмилы Улицкой. Правда, мне один литератор при-знался, что ему понравился список хотя бы тем, что в нём есть Николай Рубцов, но нет Иосифа Бродского. Наивная душа! Он не понимает, что, коль нет в этом списке, значит, он прочно обосновался в самой обязательной программе.

В мае 2010 г. в Санкт-Петербурге, на факультет филологии и искусств СПбГУ прошла международная научно-исследовательская конференция «Иосиф Бродский в ХХI веке». Учителей и методистов-словесников пригласили принять участие в работе круглого стола «Произведения Бродского в школьной программе (на уроках литературы)». Сообщалось, что участники секции «Произведения Бродского в школьной программе» вместо научно-исследовательских материалов могут присылать авторские учебно-методические разработки учебников по творчеству Иосифа Бродского. Понятно, наивные почитатели Рубцова? - уже учебники по Бродскому пишутся! Бедные школьники...

«Вспомним русскую поэзию, - пишет академик Всеволод Троицкий. - Какое слово в ней является ключевым? Конечно, слово любовь, люблю. Например: «Люблю Отчизну я...», «Люблю дымок спалённой жнивы...» (М.Ю. Лермонтов), «Люблю грозу в начале мая...», «Я лютеран люблю богослуженье...», «Люблю глаза твои, мой друг...», «Люблю смотреть, когда созданье Как бы погружено в весне...» (Ф.И. Тютчев), «Люблю дорожкою лесною, Не зная сам куда брести...», «Люблю тебя, месяц, когда озаряешь...», «Люблю я горные вершины...» (А.Н. Майков) и т. д.

А теперь приведём несколько стихов О. Мандельштама, включённого в школьную про-грамму: «...И Батюшкова мне противна спесь...»

Не угодил, видите ли, русский поэт Батюшков Осипу Эмильевичу! И ещё: «Я ненавижу свет Однообразных звёзд...» Или: «Как я ненавижу пахучие древние срубы...» Нелишне напомнить, что вся Россия была деревянной, и «пахучие древние срубы» - это типическая картина старой Руси, России, которая мила русскому сердцу и которую О.Э. Мандельштам (я не виню его в этом) в сущности, не сумел полюбить... Ведь он искренно говорил о себе («мы»): «Мы живём, под собою не чуя страны...» Не чуял. Можно ли за это осуждать? Нет. Но ставить как образец такое отношение - недопустимо...

Теперь о Бродском, которого так старательно «делают» гением и совершенно неосновательно сравнивают с самыми великими поэтами. Оставим в стороне его русофобские выпады и обратимся к его поэтическим достоинствам. Вот что пишет о его стихах лау-реат Нобелевской премии, академик РАН А.И. Солженицын: «Бродский нередко снижается до глумления», «смотрит на мир. ..с гримасой неприязни, нелюбви к существующему». Чуждый «русской литературной традиции, исключая расхожие отголоски, оттуда выхваченные», этот поэт «почти не коснулся русской почвы» и т.д.

Так зачем же навязывать школьником беспочвенную поэзию? Нелишне учесть также, что И. Бродский, как выразился И. Шарыгин, «постепенно терял свой русский язык». Почему же такой поэт включён в школьную программу «взамен» настоящих классических русских поэтов? Ответ напрашивается сам: потому что его поэзия созвучна общему направлению современной культурной политики — вытравить русский дух. К примерам академика можно ещё добавить Александра Блока, который обращался к нищей России: «Твои мне песни ветровые, как слёзы первые любви». Снова пронзи-тельная любовь даже к нищим избам. О, знал бы Блок, кто посмеет беспардонно судить о творчестве поэта, который боялся, «чтобы распутица ночная от родины не увела».

Вот диалог тех, кого распутица увела в США:
Иосиф Бродский:
— Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше - активно.
Соломон Волков:
— За что?
Бродский:
— За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих проявлениях чрезвычайно пошлый.

Мало ли о чём могут гнусно трепаться два русофоба, однако это беспрерывно публикуется в журналах и книгах! Но вернёмся к поспешно возведённому памятнику.

Нобелевское лауреатство персонажа совершенно не при чём. Лауреатами не стали ни Блок, ни Ахматова, увековеченные в бронзе, ни Твардовский, но многие деятели куль-туры и даже еврейские вменяемые литераторы понимали, что просто неприлично открывать памятник Бродскому раньше многострадального памятника Александру Твардовскому, которому долго не находилось места даже рядом с редакцией «Нового мира» в канун 100-летия со дня рождения поэта и 70-летия начала Великой Отечественной, с дорог которой шагнул к читателю великий образ Василия Тёркина!

«Я не могу вам цитировать Бродского наизусть, потому что у него особая мелодия стиха и нужно просто быть профессионалом, но я очень люблю Бродского, много его читал»,— оправдывался министр культуры Александр Авдеев.

Хотелось воскликнуть: «Ну, на худой конец, тогда пусть вспомнит хоть строчку из «Василия Тёркина» у памятника классику советской поэзии, если дождётся этого со-бытия на своём посту...»

Не дождался, дипломат. Тогда, может быть, ускорит позорно затянувшийся инцидент новый министр культуры - Твардовский, Бродский... Мединский. Но у последнего - другой стиль: либерально-публицистический и замашки, далёкие от ежедневной кропотливой работы.

После раздумий о столь удручающей картине современной культуры, после пейзажа, на котором разворачивается битва за русскую культуру, можно снова вернуться к не-москвичу Бродскому. В журнале «Звезда» (1997, № 7) появился небольшой материал Бенгта Янгфельдта с одним стихотворением из архива Бродского и послесловием о том, как Иосиф, несмотря на настойчивые приглашения, не пожелал приехать в Москву, которую никогда не любил и не понимал:

«Осенью 1990 г. готовилась в Москве телепередача с названием «Браво-90», куда при-гласили Бродского. В Москву поехать он не захотел. Я тогда снял видеофильм с ним (в Швеции, где он в то время находился), который показали в телепередаче, куда пригласили и меня. Была также приглашена моя жена Е.С. Янгфельдт-Якубович - исполнять песни на стихи русских поэтов. Узнав об этом, Иосиф вдруг сказал: «Подождите, у меня есть что-то для вас», - и пошёл за портфелем (это всё происходило у нас дома). Со словами: «Вот это вы можете положить на музыку», - он дал ей авторскую машинопись стихотворения «Песенка о Свободе», написанного в 1965 г. и посвящённого Булату Окуджаве. Положенная на музыку моей женой, «Песенка» была впервые исполнена ею в программе «Браво-90», показанной в начале 1991 г., но, по-видимому, нигде не напечатана.

Жена много говорила с Иосифом о песне, о том, какое значение имеют для неё стихи, положенные на музыку. Но она никогда не задавалась целью петь Бродского, зная, что другого просодического выражения, чем собственное, он не признаёт - он очень не любил, когда актёры читают или поют его вещи. Тем не менее, мелодию «Песни» она сочинила. Очевидно, поэт счёл, что именно это стихотворение, с его балладным настpоем, подходит для такой жанровой метаморфозы».

Привожу начало этого «вздрога поэзии» с дешёвым приёмом парадокса, не имеющего ни намёка на балладу:

Ах, свобода, ах, свобода.
Ты — пятое время года.
Ты — листик на ветке ели.
Ты — восьмой день недели.
Ах, свобода, ах, свобода.
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?

Как это нет? Есть целые государства - заводы по производству свободы - США, Изра-иль, Латвия, где Юрий Лужков хотел получить гражданство. Да мало ли... Только вот памятники озабоченным любителям свободы ставят почему-то в Москве.

Яков Гордин написал в своём эссе: «Ленинград, Петербург был для него удивительным сочетанием пространства и времени. И, быть может, время играло в его восприятии города большую роль, чем пространство. В августе 1989 г. Бродский писал мне из Стокгольма: «Тут жара, отбойный молоток во дворе с 7 утра, ему вторит пескоструй. Нормальные дела; главное - водичка и всё остальное - знакомого цвета и пошиба. Весь город - сплошная Петроградская сторона. Пароходы шныряют в шхерах, и тому подобное, и тому подобное. Ужасно похоже на детство - не то, что было, а наоборот».
Последняя горькая фраза многое объясняет. Ленинград был для него не столько тем, что произошло в реальности, сколько миром несбывшегося. Это был город юношеских мечтаний и потому особенно любимый... В юности Бродский стремился к слиянию с городом, ища в нём жизненной опоры.

«Да не будет дано умереть мне вдали от тебя...» (Ещё одно несбывшееся пророчество -  А. Б.)

С самого начала и до последних лет жизни Петербург был для него не просто городом, который он любил, но средоточием всего самого важного: несчастья и любви, озарений и отчаяния, гордости и горечи. Бродский был великий путешественник, объехавший полмира. Но движение в пространстве - акт механический, движение во времени — творческий акт. Ленинград - Петербург для Бродского существовал во времени ярче и явственней, чем в пространстве».

Но и Яков Гордин нисколько не протестовал, чтобы первый монументальный, уличный памятник поэту появился в реальном московском пространстве. Хотя, конечно, ещё в ноябре 2005 года во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета по проекту К. Симуна был установлен формально первый в России памятник Иосифу Бродскому. Но скульптура во дворике — это не парадный и вызывающий монумент! Кстати, место памятника в Питере выбрано не случайно. Сам Бродский рас-сказывал Рейну про желание учиться в ЛГУ: «Впрочем, я думаю, что у меня была некая аллергия, потому что, когда я видел какие-то обязательные дисциплины — марксизм-ленинизм, так это, кажется, называется,— как-то пропадало желание приобщаться... Но всё-таки помню, как я ходил по другому берегу реки, смотрел алчным взглядом на университет и очень сокрушался, что меня там не было. Надолго у меня сохранился этот комплекс...»

Теперь, по Фрейду, комплекс вытеснен и компенсирован памятником во дворе. Но Москве-то совершенно незачем было комплексовать и отличаться. Я всегда был против сноса любых памятников — пусть стоят, напоминают, предостерегают, но этот...

Будь моя воля коренного москвича-патриота — снёс бы!