***

When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse',
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.

Когда сорок зим будут осаждать твое чело,
И копать глубокие траншеи на поле твоей красоты,
Гордая ливрея Твоей юности, на которую так пристально смотрят сейчас
Будет шатким сорняком небольшой ценности.:
Затем меня спрашивают, где вся твоя красота,
Где все сокровища твоих похотливых дней,
Сказать в твоих собственных глубоко запавших глазах
Были всепоглощающим позором и бездарной похвалой.
Насколько больше похвалы заслуживало использование твоей красоты,
Если бы ты мог ответить: "Это прекрасное дитя мое
Подведу итоги и сделаю свое старое оправдание",
Доказав свою красоту преемственностью твоей.
Это должно было быть сделано заново, когда ты состаришься,
И вижу, как твоя кровь теплеет, когда ты чувствуешь, что она холодная.

Осадят сорок зим твое чело,
А поле красоты морщины вспашут,
Ливрея твоей юности на зло
Вдруг станет сорняком неважным.