Будь близким! Афганский синдром. Часть 1. Рассказ

Папа убил хомяка. Мой папа. Убил моего друга.
…Хомячок жил в пустом аквариуме, в котором когда-то среди чопорных валлиснерий и куцелистных элодей, заросли которой напоминали мочалку, плавали рябенькие маленькие глупые гуппи с длинными плавниками – шлейфами, походившими на шелковые шарфики и с вуалевыми хвостами. Потом водное царство «дало течь», рыбок кому-то подарили, а в пустом осиротелом стеклянном дворце поселился друг. Кажется, его принёс старший брат.
Хомячок был джунгарской породы, маленький, серенький с темными полосками вдоль спины. Он был похож на какого-то карликового бесхвостого бурундучка.
Мне казалось, что маленький друг жил у нас всегда. И всегда он что-нибудь строил. Любой лист бумаги, который попадал ему в лапы, немедленно разгрызался на малюсенькие кусочки, почти травиночки. Все обрывки свивались им в уютное гнёздышко, которое он прятал в новых кусочках бумаги. И получалось, что живёт он в какой-то нежно-белой мягкой пещерке. Казалось, что его домик «дышал», когда хомячок спал внутри. Когда же друг вылезал наружу, шуршащие кусочки сыпались вниз, как камнепад, и из образовавшейся норки-пещерки сначала показывался любопытный нос с оттопыренными усами в белой бумажной пыли, потом смышленые бусинки – глаз и, весь он, взъерошенный, оказывался на вершине горки. Если в этот момент кто-то из братьев приближал к нему свой палец или карандаш, то хомячок смешно быстро-быстро махал на «неприятеля» своими передними лапками-ручками, как бы защищаясь и « жужжал», именно жужжал громко и пронзительно, как будто ругался. А, может быть, он хотел напугать то, что его пугало и защитить свой сказочный домик. Братья смеялись, но я не хотел его расстраивать. Я любил его, любил погладить пальцем лоб с белой полоской, угостить чем-нибудь вкусненьким, взять к себе на ладошку и, как одеялом, закрыть другой. Мне казалось, что он мне улыбался.
Ничто не предвещало близкой беды. Нас не было дома, когда отец остался с ним один на один. Почему вдруг тогда ему пришло в голову немедленно избавиться от хомяка, я не знаю. Раньше он тоже иногда смеялся над его жужжанием и удивлялся, что в такой маленькой головке может быть столько ума. Иногда, правда, он ворчал, что и без хомяка забот хватает. Про душу и сердце он не говорил. После несчастья, не сразу, вытянув из отца правду, я понял, как это случилось.
Сначала вместо любимых семечек он угостил его отравой для крыс. Радостный и счастливый, любящий весь мир и доверявший всем хомячок вылез из норки. Весело поблёскивали его глазки, солнечная, юная любовь серебрилась в каждой пушинке на его шубке. Как всегда, зверёк, наверно, взял кусочки еды в лапки, как в руки и отгрызал понемногу, сладко хмурясь от удовольствия и раздувая щёки, в то время как рядом с аквариумом сидел тот, кто ждал, когда он умрёт. Но хомячок продолжал жить и вылизывал шёрстку после обеда, как котёнок и бусинки его глаз не спешила замутить поволока смерти. Плакать от боли он не хотел или не умел. А, может быть, ещё не пришло время. Смерть задержалась где-то.
Наконец, отец не выдержал. Ему надоело ждать. Озираясь, как волк на охоте, он увидел лежащую на столе металлическую линейку. Орудие смерти было найдено.
…Когда один конец её оказался в аквариуме, хомячок, должно быть, ища защиты от неожиданно появившейся странной боли в животе, потянулся к ней своей испуганной мордочкой, всей душой своей хомячковой. Так младенец тянется к рукам матери. Прежде приближавшиеся к нему приносили только добро и любовь. Предательства он не встречал. Но это были другие руки.
Словно протестуя: « Не надо! Я не хочу!» задребезжала линейка, как порвавшаяся струна на виолончели Старшего Брата и стонущим остриём врезалась в его удивленный лоб.
Хомячок так ничего и не успел понять. Может быть, он начал произносить своё: «Жжу…» А в глазах его застыли слова: «Я же любил вас…»
…Когда мы веселые, мокрые пришли домой с ледяной горки, в аквариуме лежал маленький, мокрый, липкий, безжизненный любимый комочек с дырой в полголовы.
Мы с братом похоронили его во дворе.
Дома стало тихо. Вздрагивали молчаливые плечи матери, уткнувшейся в подушку. Сразу и навсегда ушла радость. Не было больше сказок перед сном, тёплого маминого голоса, певшего песни, ласковых её рук, гладящих нас по голове в кровати, прикасание которых как бы говорило: «Всё будет хорошо...» Никто никого не слышал. И не понимал.
Я добрёл до кровати, укутался в своё старое одеяло, так мой друг кутался в свои бумажки, зарываясь как можно глубже, прячась от ночной «Буки». Покачиваясь, шурша, вздыхая, всхлипывала занавеска, а где-то далеко-далеко звучал голос, который ещё недавно был таким близким: « Ты должна быть благодарна мне за то, что я избавил тебя от крысы…»