первая встреча с Высоцким

   ДОСТОЙНОЕ ВРЕМЯ ЗАСТОЯ –1
               
             Москва нахлынула волной,
          Украв парнишку у  Мархи.*
          Общага  маялась  со мной –
           Моя подруга из МАРХИ

            
          В лампадке лунного луча
          Нас окропил щенок ничей.
          Самаритянин – плащ   с плеча,
          Дверь Пётр открыл нам без ключей.
            
          Три раза яблочко вкусил,
         Анисовка – не лёжкий сорт,
          И я просил что было сил:
          «Апорт, апорт, ещё апорт!»
             
             Нам на стене студент ингуш
           Цветы гуашью подарил,
           А чайник свадебную сушь
           Вчерашним чаем похмелил.   
               
            Магнитофон хрипел всю ночь:
          «Порвали парус», «… на краю»,
          Так горько, что хотелось прочь!
          Ведь я узнал, что был в раю.
           *Марха – пригород Якутска
            МАРХИ - Московский Арх.инст.

Ноябрьские праздники  семьдесят второго года встречал в Москве. Завис      в   общаге  я  МАРХИ  у од¬ноклассников – Татьяны Жученко и Вовки Сафронова.
      Весь день с Москвою был на «ты», а вечером в заветное окошко я кричал. Окошко открывалось –  и в руки мне летел студенче¬ский би-лет якута Вовки Саф¬ронова или Абдуллы – соседа его, ингуша. И то-гда лицо моё узкоглазо-широкоскуло якутилось или голубо¬глазо-горбоносо ингушилось. Погружённый в думу о не¬суразностях архи-тектурных изли¬шеств  Москвы, я про¬ходил через вахту, некоторое несход¬ство с фотогра¬фией меня  нисколько  не  смущало.
      Наш одно¬классник – якут Пит  Гуляев, студент библиотечного ин-ститута, где в своё время учился Искандер, праздники про¬водил с нами. И когда на вахте его останавливали: «Ваша фа¬милия Жученко?», он как можно шире расклеивал глаза:  «А зовут вас Таня?». С непрони-цаемой личины  якутского шамана стекала веко¬вая тайна. Таня – родо¬вое имя старшего сына.
     По Вовкиному студенческому я бесплатно посещал музеи и даже купил би¬лет на само¬лёт с пятидесяти процентной скидкой. Денег  у меня было в обрез, и ещё короче, так как я этот короткий «»отрез» уже по¬тратил. Билет-то я купил, но студенческий пришлось вер¬нуть хозя-ину.
       При посадке стюардесса потребовала его. И я явственно ощутил, как студенческий лежит в чемодане вме¬сте с паспортом  и рубаш-ками, а чемодан в багаже. Вот и ба¬гажная квитанция. Времена были советско-наивные, я был убеждённо-убедителен.
       После взлёта ко мне подсела де¬вушка и в течение беседы  не сразу поинтересовалась: «А почему вас при посадке задержали?». И я, глядя на её синюю фирменную юбку, провернул всю ту же шарманку: «Билет – в чемодане, чемодан – в багаже».
      Подходит стюардесса «мисс Одесса»: «Макарова, что же ты разговоры разговариваешь? Пора пассажиров шампанским поить». Бедняжечка вся и раскраснелась. 
      Таким макаром я из Москвы летел туда, куда Макар телят не гонял – по чужому студенческому, вернее, в отсутствие оного.       
     В Москве я ходил в музеи, в театры за рубль двадцать, а сопро-вождала меня «прекрасная еврейка» Аня. Мы условились встре-титься возле театра на Таганке. До срока оставалось минут сорок, в кассе не было билетов, но люди толпились.
      Я вышел.  За стеклом фойе актриса исполняла пластические этюды. А на афише Гамлет «за десять дней потрясал мир». Высоц-кий охрипшим в тысяче перезаписей голосом сотрясал Советский Союз: «Порвали парус, каюсь, каюсь»  Слова были трудно разли-чимы, но их и не надо было различать.
      Я видел его в кино. Но то, что он актёр театра на Таганке, узнал недавно, от случайного знакомого. Тот был на всех спектаклях ле-нинградских гастролей театра. Гамлет в джинсах, свитере – всё просто и обжигающе. Открылась незаметная дверь, вышел невысо-кий человек в дублёнке – Высоцкий! Я был очень стеснючий и вряд ли посмел бы заговорить. Но вдруг стал лёгким –  той легкостью, что во сне предлагает полёт. Меня подхватил сквознячок, я догнал Высоцкого: «Владимир Семенович! Разрешите с вами поговорить?»   Он, не обращая внимания, продолжал упрямо разрезать метель.               
  «Владимир Семенович, уделите мне минуту, ровно 65 секунд». Он усмехнулся, мы отступили в сторону. Сквознячок затянул нас в подворотню. Так, я помню, маленьким, держась за деревянные прутики кровати, говорил отцу, когда он, на ночь глядя, в ноябрьские праздники  пошёл из дома: «Не пей, папа, не ходи!». Я говорил так по наущенью мамы. Она же останавли¬вала отца: «Толя, устами младенца глаголет истина!».  Я, ко¬нечно, не желал отцу ничего плохого, но действительно ждал, что что-то должно случиться. А в подворотне был я и не я – как через неделю в самолёте с Макаровой.
    Дух подво¬ротни ударил в ноздри. Пробежала собачка, в такой же коричневой дублёнке, только мехом наружу. Безулыбчиво улыбну-лась улыбкой Высоцкого и, как знакомым, помахала хвостиком.               
     Я начал читать:
    – Пел и пил он, не ведая меры,
Жил  так – жилы рвались стон –  струной               
Он молитвы кричал нашей Веры,
Что искали мы всей страной.
    Высоцкий приблизился ко мне. Энергия нетерпения движе¬ния перелилась в пристальное внимание. Рукой, что клещами, сжимал мою руку у локтя.
   Он в сердцах разбивал  границы,
О гранит разбивая свое.
Нет границы у песни-птицы,
Нет страны, что прервала ее.

Чтоб сказать Союзу: «воскресни!»
если внуки спросят о нём?
Крикну песню с Высоцким вместе,
Замолчу вместе с Вечным огнем.
    Лицо его закаменело, только играли желваки. А рука моя онеме-ла. Наконец, он спросил:
    – Что это?! Чьё это?! Твоё?!
      – Моё и не моё. Я напишу через  сорок один год. – Несмотря на боль,  я не смел, выдернуть руку. Незаметно тем же сквознячком нас вынесло на улицу.
   – Что значит сорок лет?! Что значит «Союзу воскресни»?! Будет война? Китайцы бросят бомбу?
   – Нет, китайцы взялись за ум, теперь весь мир одевают, а вот американцы «обувают» весь мир. Холодную войну мы им проигра-ли. Через девятнадцать лет Союза не будет.
    – А где КГБ?! КПСС?! Коммунисты?!
    – В бочонок перестали доливать идеологическую водичку, всё рассохлось, обручи послетали, Союз развалился. Коммунисты, что понаглее и поглавнее, стали капиталистами – «владельцы заводов, газет, пароходов, нефтяных скважин и Челси».               
    –А это что за чёрт?
    – Английский футбольный клуб. Остальные – на задворках по-лощут красные флаги. Стирай  не стирай – не отстира¬ешь.               
   – Так что, «мир во всём мире»? Коммунистов нет. С кем им те-перь воевать? – Высоцкий криво усмехнулся.               
    – Нет, американцы придумали себе мусульманскую угрозу, да так, что поверили. И бомбят весь мир, где ни попадя!               
    – А мы кто?               
    – Россия! И только завтра вспомним, что мы – русские!».               
    – Да… А как люди живут?!               
    – Большинство – как могут и не могут, а некоторые – как хотят. Магазинов больше, чем театров, колбасы в магазинах больше, чем покупателей. (Сбылась мечта. Правда, не всегда из мяса.) Борделей больше, чем магазинов, сотрудниц в них больше, чем колбасы. Все турецкие бордели полны нашими Наташами, все московские полны хохлушами Олесями.               
  –  А кто у власти?               
  – Бандиты девяностых – теперь демократы и миллионеры.
  – А где же наша интеллигенция?!               
  – Она-то всё и замутила, да и выпала в  осадок.               
  – А Таганка? Любимов?               
  – Таганка жива, Любимов жив (я не стал расстраивать Вы-соцкого).
        Он вдруг рассмеялся:               
  –  Тебе только «рОманы тискать.
      Он поглядел на мои руки.               
   –  Валерка Золотухин подучил? Любимов? Или оттуда? Та¬кого и на Канатчиковой даче не услышишь.               
      Между тем мы зашли в ресторан, разделись. Народу было мало. Официант узнал Высоцкого, проводил к столику:
– Владимир Семенович, как всегда?               
– Пару лангетиков, салатик какой-нибудь, графинчик. Да, привет Васильевичу на кухне».
    Мы сели. Он смотрел, и сквознячок опять тянул меня к нему.               
 – А как я?               
– Помните, «Евгений Онегин – энциклопедия русской жизни»… А  Высоцкий – энциклопедия советской жизни сороковых – семидеся-тых годов. Песни звучат. Ниагара по-прежнему искрит высоким слогом. Ваш фильм крутят на все праздники. Один из лучших фильмов.               
  –  Какой?               
   – Вы в нём ещё не снялись.
    Официант принёс салат, графинчик, бутылку пива. Высоцкий кивнул, тот налил две стопки водки.               
  – Подожди! Ты сказал – семидесятых?! Сколько я проживу?!               
  – Всю свою жизнь.               
    Он пододвинул стопку ко мне:               
  – За встречу!»               
  –  Если бы я был тот девятнадцатилетний пацан, я бы проглотил всё молча:               
  – Владимир Семенович, я не пью, и Вам не надо бы!               
  –Даже с Высоцким?! Он сглотнул комок – горло всё время хотело водки!
   –  Всю свою жизнь, если не будете пить. А так…      
  – Восемь лет! – сказал он сам, не проглотив комок. Он не отводил глаз – они высасывали мои! Лицо то каменело, то оживало. Губы шептали:               
  – Нее, ты не врёшь, похоже, всё так и будет!       
     Зал наполнялся людьми. Из-за соседнего столика вырос мужик, как тогда говорили  амбал. Коричневая шоферская кожанка не вмещала плеч.               
  – Володя, здравствуй! Выпей со мной!               
    Высоцкий молчал – взгляд был опрокинут в себя. Очнулся: «Нет, я не пью…».               
  – Давно?! – шоферюга усмехнулся, щёлкнув по графинчику.               
  – С этой минуты!               
    Мужик взгромоздился над Высоцким. Широкой и чёрной, как рашпиль, ладонью притянул Высоцкого за плечо. Над именем Коля всходило или заходило холодное северное солнце.  У Высоцкого под водолазкой заходили злые бугры.               
    – Пойдём ко мне! Я расскажу! Я пятерИк отмотал за ава¬рию! -                Он улыбнулся. Железное ночное светило тускло мерцало в зубах:               
  – А сейчас шоферю на Северах.               
   Они уже сидели за тем столиком:               
   – Я на МАЗе! На трассе! Дорогу всю   измызгали! Истерзали, как эту шл…. А посередине, как между … глубокая колея! И ты – то вперёд, то – стоп, материшься, ползёшь! Деньги платят не за то, что ее...  елозишь, а за то, что едешь! Плюнешь – и свернёшь налево! И по «целику»!.. Главное, не останавливаться.   
    Ручищи сжимали баранку! Он всем телом выталкивал МАЗ из колеи! Высоцкий повторял все движения водилы.               
  – Главное – не останавливаться! Главное – не останавли¬ваться! Проложить свою колею!
    Глаза Володи горели, что фары. По лицу – лобовому стеклу –стекали капли. Голова утонула в буграх плеч. Он был  одно с шо-ферюгой, с МАЗом, с колеёй.               
    – Главное – вперёд! Задние кусают пятки, им-то легко по твоей колее! Едешь сколько надо – день, сутки! Выпить – ни-ни! А в бар-дачке на всякий случай бутылка спирта. Главное, чтобы МАЗ не подвёл! А он не подведёт! Это твой МАЗ! Ты сам его шаманил. Это – твой напарник!
     Высоцкий хрипел:               
  – Своя колея!
    Жила на шее напряглась – трос, готовый лопнуть.               
    Водила выдохнул:               
– И ты приехал! И  можешь, обязан выпить! Он опрокинул графин  в стаканы.  Они с Высоцким в одно движение, глядя друг другу в глаза, выпили.               
  – Своя колея! Своя колея!
    У Высоцкого в руках была уже не баранка – гитара. Губы шепта-ли: «Своя колея!..».               
     Я положил три рубля на столик и, не прощаясь, вышел.  В заты-лок ударил взгляд Высоцкого:               
– Теперь-то ты понял?!               
   Сквознячок подхватил меня:   
   Каждый  встречный тянул его –  омут
   Дно  души бьёт ключей чистый Дар!
   Из глубин, недоступных другому,
   Нам дарил  высоту Ниагар!
   
    Я  почему-то считал шаги. На сорок первом всё выветрилось… секунды – было и ушло, как забывается сон.               
   
    Я стоял возле афиши. Подбежала раскрасневшаяся Аня, ос-вободила руку из муфты и ласково махнула меня по щеке, сметая то ли снег, то ли невесть  откуда прилетевшую ще¬тинку. Чёрные пряди обрамляли лицо, её полные, чуть на¬выворот губы улыбались. Тёмные семитские глаза ласково смотрели на меня. Лицо напоминало молодого Пушкина в  прекрасном женском варианте:               
   – У меня есть билеты!               
    Я хотел написать «обнявшись, мы  поцеловались, и, не выпуская друг друга, пошли», но все знают, что в Советском Союзе секса не было, по крайней мере, на улице днём, поэтому мы просто взялись за руки.               
   
       А за стеклом в трико актриса,               
       Пикассовских кистей изысканный зигзаг,               
       Той девочкой на шаре               
       Уже лет триста с лишком               
        Шекспировский вращает Глобус,               
        Бежит, стараясь не упасть,               
        Лишь только потому он на Земле до наших дней стоит!               
        Лишь только потому Земля не катится назад!               
    И люди, шли навстречу нам, а кто-то обгонял, толкая Землю к Счастью. Но, к несчастью, каждый в свою сторону. Ещё вчера на демонстрации они шли все вместе. И когда впереди кричали «Ура!», остальные подхватывали. Казалось, Счастье уже видно, ведь первые кричали «Ура!». Но сколько ни толкали Землю, Сча-стья так и не было.  Усталые люди шли после праздника, спешили. Сверху падал снег. Люди отворачивались, закрывались руками. То, что падает с неба, прямо в руки, никогда не ценится, не считается Счастьем.