Алла Шарапова

АЛЛА ШАРАПОВА
(род. в 1949 г.)

Сидя на подоконнике

Много ль надо мне? Я ведь маленькая.
Отчего меня гонят прочь?
Может, чертова, может, маменькина,
Но ведь все же я чья-то дочь…
И, наверно, назло нотариусам,
Подписавшим мне целый свет,
Я на кромке окна состариваюсь
И других территорий нет.
В комнатухах, где лампы-виселицы
И надгробные потолки,
Где красивый чахнет от сифилиса,
Некрасивая – от тоски, -
Там философ, что бредил ангелами,
Скажет мне, покосясь на свет:
«Где бессилен закон Евангелия,
Вам, живой еще, места нет!»
Что ж! Порода моя не редкостная!
Не таиться же от людей!
Окрестите меня окрестностями
И бескрайностью площадей!
Уведи меня, путешественница,
В заоконную сей страны!
«Извините, - скажет, - предшественница,
Людям мертвые не нужны».
Вот и жизнь – не сойтись с покойниками,
Без меня и живые пьют.
И разрезан мир подоконниками
На свободу и на уют.

* * *

Дурак! Он мог бы жить тысячелетье.
Но в двадцать лет нас требует семья.
О чем он думал, выбирая третье
Сверх творчества и просто бытия?
Потом не купят. Продавайся сразу.
Но раненого сердца не продашь.
И он стонал, оттачивая фразу,
Чужую боль цеплял на карандаш.
И до рассвета корчился под душем,
Покуда глаз не заливала тьма,
Отскабливая проданную душу
От накипи заемного ума.
В какой-то миг он был велик и страстен
Под гнетом книг. Но этот бунт чужой
Кончался сном. И снова не был властен
Заемный ум над проданной душой.
И лишь в конце, у самой страшной грани,
Когда на будущность надежды нет,
Приплыл с волной последнего дыханья
В семнадцать лет придуманный сюжет.
Он сел писать. Но лоб его бессильный
Спустился на торец карандаша.
И реяла над стелой намогильной
Его освобожденная душа.

***

Я любила тебя с каждым днем всё сильней,
Но мне воля была дорога,
И когда ты сказал: «Стань рабою моей!» -
Я отвергла тебя, как врага.
Я могла бы весь мир обойти за тобой,
Но завистлива жизнь и груба,
И за то, что твоей я не стала рабой,
Всему миру теперь я раба.
Буду мучить, ласкать, пеленать, хоронить
Не своих, не своих, не своих…
А какие могли меня сны осенить
На коленях высоких твоих!

* * *

Здесь, на краю села большого,
среди кудахтанья и лая,
вся жизнь прошла от Николая
Романова до Горбачёва.
Кто следующий?.. Дед Степаныч
в сад выйдет с чаепитья потный,
позакрывает ставни на ночь,
в курятник дверь закроет плотно.
Арина, хлопоча у печки,
пельмени обваляет в мучке
и прядок белые колечки
запрячет под косынку ручкой.
В сарае спит народ куриный,
с насеста свесясь головою,
а уж старик перед Ариной
встаёт, как лист перед травою:
«Что, девочка моя? Ведь было!
любила ты меня…» – «Не хвастай.
Совсем я не тебя любила,
одну твою гармонь, глазастый!»
За окнами на сером шёлке
Закат алеет кумачово…
Напрасно дед заводит толки
про выборы, про Горбачёва.
В стране неладно, день был труден,
а главное, что лета долги,
и сон старушки непробуден
под плески ласковые Волги.
А дед заносит в дом корзину
с пупырчатыми огурцами
и долго смотрит на Арину,
дробя свой рафинад щипцами.

Маме

Пусть у тебя растёт чертополох,
Его не вырву из твоей могилы –
Ведь нет плохих цветов, и он не плох,
И ты его по-своему любила.

Я принесу камыш как жёлтый мох,
Нарежу маргариток и ромашек,
Но был виновник и чертополох
Упрямой простоты твоих замашек.

Сама земля забвенных поминать
Колючими цветами научилась.
А мне они укор – за то, что мать
В свой час проведать не поторопилась.