Крымские прогулки

Колонизаторам — крышка! Что языки чесать?
Перед землёю крымской совесть моя чиста.
Крупные виноградины… Дует с вершин свежо.
Я никого не грабил. Я ничего не жёг.

Плевать я хотел на тебя, Ливадия,
и в памяти плебейской не станет вырисовываться
дворцами с арабесками Алупка воронцовская.
Дубовое вино я тянул и помнил долго.
А более иное мне памятно и дорого.

Волны мой след кропили, плечи царапал лес.
Улочками кривыми в горы дышал и лез.
Думал о Крыме: чей ты, кровью чужой разбавленный?
Чьи у тебя мечети, прозвища и развалины?

Проверить хотелось версийки приехавшему с Руси:
чей виноград и персики в этих краях росли?
Люди на пляж, я — с пляжа, там, у лесов и скал,
«Где же татары?» — спрашивал, всё я татар искал.

Шёл, где паслись отары, жёлтую пыль топтал,
«Где ж вы, — кричал, — татары?» Нет никаких татар.
А жили же вот тут они с оскоминой о Мекке.
Цвели деревья тутовые, и козочки мекали.

Не русская Ривьера, а древняя Орда
жила, в Аллаха верила, лепила города.
Кому-то, знать, мешая зарёй во всю щеку,
была сестра меньшая Казани и Баку.

Конюхи и кулинары, радуясь синеве,
песнями пеленали дочек и сыновей.
Их нищета назойливо наши глаза мозолила.
Был и очаг, и зелень, и для ночлега кров…
Слёзы глаза разъели им, выстыла в жилах кровь.

Это не при Иване, это не при Петре:
сами небось припевали: «Нет никого мудрей».
Стало их горе солоно. Брали их целыми сёлами,
сколько в вагон поместится. Шёл эшелон по месяцу.
Девочки там зачахли, ни очаги, ни сакли.

Родина оптом, так сказать, отнята и подарена,—
и на земле татарской ни одного татарина.
Живы, поди, не все они: мало ль у смерти жатв?
Где-то на сивом Севере косточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся, кто с камнем на конвой,—
в музеях краеведческих не вспомнят никого.
Сидит начальство важное: «Дай, — думает, — повру-ка».
Вся жизнь брехнёю связана, как круговой порукой.

Теперь, хоть и обмолвитесь, хоть правду кто и вымолви,—
чему поверит молодость? Все верные повымерли.
Чепухи не порите-ка. Мы ведь все одноглавые.
У меня — не политика. У меня — этнография.

На ладони прохукав, спотыкаясь, где шёл,
это в здешних прогулках я такое нашёл.
Мы все привыкли к страшному, на сковородках жариться.
У нас не надо спрашивать ни доброты ни жалости.

Умершим — не подняться, не добудиться умерших…
но чтоб целую нацию — это ж надо додуматься…
А монументы Сталина, что гнул под ними спину ты,
как стали раз поставлены, так и стоят не скинуты.

А новые крадутся, честь растеряв,
к власти и к радости через тела.
А вражьи уши радуя, чтоб было что писать,
врёт без запинки радио, тщательно врёт печать.
Когда же ты родишься, в огне трепеща,
новый Радищев - гнев и печаль?

1961