Андрей Широглазов

АНДРЕЙ ШИРОГЛАЗОВ
(род. в 1966 г.)

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

А русская поэзия, мой друг,
Она - вокруг.
Она – в порыве ветра,
В листве берез, в безмолвии пруда.
И в 33 мои квадратных метра
Поэзия заходит иногда.
Неспешно, величаво и степенно –
Глотком воды,
Безумием скворца –
Поэзия проходит через стены
И кошкою клубится у крыльца.

А русская поэзия, мой друг,
Она – не вдруг.
Она живет в подкорке,
Течет в крови, змеится по руке.
А иногда из русской поговорки
Срывается в опасное пике.
Она – везде.
Как воздух, как дыханье.
Ее хранят и мхи, и лопухи.
И сонных лип слепое колыханье –
Уже стихи,
Уже почти стихи…

Здесь все поет:
Дубравы и опушки.
И потому в краю моей души
Кастальский ключ –
У каждой деревушки,
Для каждой крыши –
Тес и камыши.

Ведь русская поэзия, мой друг,
Она – не звук,
Она почти молитва,
Она несет
Свой величавый код
И крепче векового монолита
Скрепляет вместе
Веру и Народ.
И потому, когда в преддверье сечи
Рыдает враг в отчаяньи своем,
Мы только шире расправляем плечи
И песни изначальные поем.

И замолкают
Вражеские пушки.
И мы опять
Задумчиво тихи…
Кастальский ключ -
У каждой деревушки.
Под каждой крышей -
Песни и стихи…

ЗАСАДНЫЙ ПОЛК

Пересыхает времени река:
Века в своём теченье бестолковом
Разбились на протоки. Их уже
И дети – вброд, и турки – на рысях…
Я – командир Засадного полка
На вечном русском Поле Куликовом.
Сижу в кустах на дальнем рубеже
И чувствую, как в горних воздусях
Рождается божественный наезд
На ту свинью, которая не съест…

Над засекой кружится дельтоплан,
По волоку летят автомобили
(И рать моя от мысли увядает,
Что их не нужно волоком волочь),
И каждый третий выпитый стакан
Вгоняет в кровь пассивное бессилье,
А утренняя чаша не «вставляет»,
А лишь усугубляет нашу ночь.
А в сумерках славянская душа
Из «гой еси» перетекает в «ша!»…

Темно в душе… Отчаянье и страх.
Кириллица утратила апостроф.
И в Киеве адепты чуждой веры
В Софию тащат старого «батька».
Непрядва Стиксом булькает в кустах,
Ругая куликов и алконостов,
Туристов, гусляров и браконьеров.
И ратников Засадного полка.
И лишь монах-верижник из Твери
Задумчиво хрустит картошкой-фри…

Засадный полк… Надсадная тщета
Явиться в мир спасительной дружиной,
Пружиной часового механизма
С запястья седовласого Творца…
Но даль пуста. И каждая верста
Недостижимой кажется вершиной
(Не то чтоб выше пика Коммунизма,
Но и не ниже труб Череповца).

Сидеть в засаде – невесёлый труд:
То ум вскипит, то ноги затекут…

Но это так… Вечерняя тоска
И шастанье в карман за нужным словом…
На самом деле мы готовы с детства
Пройти свои верижные пути…
Я – командир Засадного полка
На вечном русском Поле Куликовом.
И никуда от этого не деться…
И никуда при этом не уйти…
Ведь всё равно какой-нибудь Мамай
Услышать должен наше «Не замай!»…

О, мы реализуем давний план!
Славян не заточить на Рюген-остров…
И пусть века в теченье бестолковом
Распнут страну на западном кресте,
И пусть над нами кружит дельтоплан,
Кириллица утратила апостроф,
А шастанье в карман за нужным словом
В конце времён приводит к немоте –
Настанет час, и полк шагнет вперёд:
За Веру, за Россию, за народ…

ЖИТЕЛЬ ФРОНТИРА

Я малая часть не Руси, а фронтира,
Поскольку с рожденья, всему вопреки,
Я жил на окраине русского мира
И плыл по теченью великой реки.
Неважно, какие там корни и скрепы
Надёжно сокрыты в тумане веков –
Абстрактные вещи в Сибири – нелепы,
Как «честные выборы» - для грибников.

Я – дух зимовья, пограничная стража,
Я с раннего детства усвоил, увы,
Что мне до экватора ближе, чем, скажем,
До Санкт-Петербурга и до Москвы.
Мои километры – да кто их считает…
Собьёшься со счёта – считай ни считай.
Тут скальники – копьями, кедры – щитами.
И пара острогов – Иркутск да Чита.

Я малая часть азиатской равнины,
Я гор азиатских глубокая падь .
Бурханы, дацаны, тайшеты, ханчины
Из жизни моей невозможно изъять.
Шаманские бубны, ордынская память,
Бревенчатый дом на речном берегу…
Вы можете звёзды потрогать руками?
А я эти звезды потрогать могу!

Глаза закрываю – и снежные дали
Искрятся в душе синевою своей.
Вы шири такой никогда не видали
Среди заболоченных русских полей.
Руины церквей, обветшалые хаты,
А за палисадом стеной борщевик.
Неужто, вот этот – заросший, помятый –
И есть русский мир из прочитанных книг?

Железные печи, заморские речи,
Ни шага навстречу – всё вкривь да в обход.
И русским гордиться особенно нечем.
Скорее, товарищи, наоборот.
Ведь в этом мирке – шебутном, суматошном,
Крикливо-лотошном, нелепом и злом -
Всё русское исключительно в прошлом,
За гранью столетий, в пыли, за углом.

Чужая работа, пустая квартира…
И веет тоской от печатной строки:
«Я жил на окраине русского мира
И плыл по теченью великой реки».
Я душу оставил на Нижней Тунгуске,
Надёжно укутав таёжным холстом..
Но там я был русским. И верил по-русски
В далёкую Русь за Уральским хребтом.

Похоже, фальшивила русская лира,
Вкрапляя в сусальное золото медь.
И нет у меня ни Руси, ни фронтира.
И душу весной раздербанил медведь.

ЗИМА В ДЕРЕВНЕ

Снег скрипит за окном. Мои двери рассохлись от старости
и скрипят в унисон с рыхлым снегом. И этот дуэт
мне напомнил о том, что помимо тоски и усталости
в этой сирой деревне есть почта и сельский совет.

Одеваю тулуп и подшитые дедовы валенки,
опускаю конверт в самодельный холщовый карман
и на почту иду, поклонясь сельсоветской завалинке,
где степенные тётки слагают житейский роман

о добре и о зле, о гулянках с гармонью и песнями,
о беспутных мужьях, что забыли и совесть и стыд...
И совсем мимоходом о том, что «и нонича пенсии,
знать, не будет – ты глянь-ко: кассирша на нас не глядит».

Эх, российская жизнь! Вся-то ты не впритык да ухабами!
Всё-то «мэры» твои, «президенты» и прочая шваль,
оседлав «мерседесы», воюют с усталыми бабами,
добавляя тоску в без того вековую печаль...

Я иду по деревне, облаянный шумною сворою
одичавших собак, на которых уже и не злюсь.
Я иду сквозь свою одряхлевшую, битую, хворую
и по-прежнему очень любимую зимнюю Русь.

А на почте – обед. Как же я позабыл расписание?
Вот ведь – «с часу до трёх». А ещё без пятнадцати два.
Ну куда тебя деть – моё глупое злое послание,
где убористым почерком – глупые злые слова?

А, была-не была! Улетает конверт за околицу,
камень падает с сердца на чистый декабрьский снег.
Надоело молить, выяснять, разбираться и ссориться –
не такой уж я склочный и злой на земле человек...

Возвращаюсь домой. Вновь киваю заснеженным тёткам,
вновь рассохшейся дверью привычно на входе скриплю.
И гляжу на огонь в настроении тихом и кротком,
понимая в душе, что я вряд ли тебя разлюблю...

* * *

На склоне лет уныние – не повод
Топить в вине тома своих стихов.
Не ссы, поэт, на оголённый провод –
Мы доживём до третьих петухов.
Мы дожуём словесную мякину,
Мы этот путь осилим до конца,
Отпугивая ранние морщины
Суровым выражением лица.
Но ляжем в гроб не с грацией паяца -
Мы на прощанье мир сожмем в горсти
И будем безмятежно улыбаться
От осознанья верности пути.