Ольга Корзова

ОЛЬГА КОРЗОВА
(род.в 1965 г.)

Метался снег, и ветры голосили,
и выстыл дом – ни капельки тепла.
И словно я одна была в России,
да и Россия маленькой была.

Зажатая нахлынувшею тьмою –
домашний свет едва мерцал во мгле,
я вспоминала небо голубое,
цветы и травы на родной земле.

Мерещились вокруг чужие станы,
в окно глядела мутная звезда.
И думалось, что скоро жить устану,
а утро не наступит никогда,

что середина жизни, как печатью,
межвременьем тягучим скреплена,
что раньше срока постарели братья,
что без войны давно у нас война,

и если горизонт зальётся алым –
не разобрать, пожар или восход.

Храни, Господь, причалы и вокзалы,
детей храни – хотя бы в Новый год…

***

Теперь всё чаще хочется молчать,
а если говорить – о настоящем.
Слова отравным привкусом горчат,
и ближе современника стал пращур
с его простой, суровою судьбой,
заботами о доме да о пашне.
Но Родину он закрывал собой,
и было ей, как девочке, не страшно.
А если б выбирать иной удел,
наверно, отмахнулся бы – пустое! -
затем, что он России песни пел
и слёзы утирал своей рукою.

У ЛЕСНОЙ ОПУШКИ

Кроме леса, куда ещё деться?
Дядька Леший, готовь мне приют,
обнимусь там с берёзой, как в детстве,
и услышу, что листья поют.

Я не стану досадной помехой,
мне по нраву найдутся дела –
грибников выпроваживать эхом
да смотреть, чтобы верба цвела.

А когда лёгкий клин журавлиный
соберётся в чужие края,
я усну, как вьюнок и малина,
и весёлая песня ручья.

И пускай по весне долгожданной
не сумею пробиться сквозь твердь,
я была и листвой, и поляной,
и ручьём, отрицающим смерть.

* * *

Вхожу я в дом, где нынче только гость,
а в доме знаю каждый скрип и гвоздь,
и трещинка на погнутой стене,
наверное, тоскует обо мне.
На лестнице перила льнут к рукам.
Бежит слеза по веку – по векам
оставленным… Отброшенным, как сор,
в эпоху разрушительных реформ.

Кузнечик

Я этим летом радостно живу,
единым днём, как раньше не умела.
Бросаюсь за кузнечиком в траву,
в малинник забираюсь то и дело.
Прости меня, любимый старый дом!
Едва ли разберу твои завалы,
беседуя с весёлым воробьём
и замирая над цветочком алым.
Ленивица, мотовка тёплых дней,
счастливая, в песчинках вся, под вечер
иду домой, а на двери моей
сидит горчичный маленький кузнечик.

* * *

Заснеженным лугом иду не спеша,
и мёрзнет во мне, и болеет душа,
и в сумерках тает дорога.
Здесь раньше ругались за каждую пядь,
а нынче и стога нигде не видать.
Луга без единого стога…

Репейник хватает меня за рукав:
«Зачем ты бредёшь между высохших трав?
Зачем не даёшь нам покоя?»
Разжав его пальцы, спускаюсь к реке,
с немою тоской постоять на песке,
но скрылся песок под водою.

И стынет – не может застынуть река,
и грозно глядят на меня облака,
повиснув над полем вчерашним.
Лучиной сгорают деревни во мгле.
Мы лишние люди на лишней земле.
И горько, и больно, и страшно…

* * *

Они – моя родня,
им хлеб крошу-ломаю
и новые стихи
тихонько говорю.
И слушают они
от октября до мая,
и слушать мне велят
от мая к октябрю.
А скроются они –
и странное сиротство…
И человечий мир
беспамятен и чужд.
А сердце из груди,
того гляди, сорвётся,
и сядет воробьём
на облетевший куст.

* * *

Ночник материнский и лампу отцову
в субботу зажгу я опять.
Их свет, точно отблеск далёкого слова,
которого не разобрать,
пока не послышался звук из заречья,
пока на другом берегу
хромой перевозчик с котомкой заплечной
устало стоит на снегу.
Пока он цигарку свою не потушит,
пока не откроет замка
и ржавой тоской громыхнёт в мою душу
старинная цепь челнока,
пока я люблю, вспоминаю и плачу,
пока ожидаю восход,
помедли, весло, потому что иначе
кто лампы в субботу зажжёт?