Юрию Герасимову, заслуж. худ. РСФР, памяти

Рукопожатие – не рукоположенье,
отсвечивать – не самому сиять.
Чего бахвалишься, художник, приближеньем
к великим?
Так – ребёнок держит мать
за край подола и собаку дразнит
 и не страшится маленький проказник,
а нет подола – кинется искать.

И галерея лиц растёт с годами –
художник обстоятельный привык
писать портреты властью, кистью данной.

Истории уроки таковы,
что лишь цирюльник с бритвой обнаженной,
врач да художник, к сиру приближённы,
а челядь всякая к художнику на Вы.
 В попытке быть обласканным элитой,
безликость лиц умножена стократ…

…А помнишь ту, скрипучую калитку
с детдомовского уходя двора
в училище, голодное до пота?
Но так живописать была охота,
что с вечера писал бы до утра,
а хлебный шмат, украденный в буфете,
на завтрак был, на ужин и обед –
ведь лишь одна из тысячи профессий
манила и стяжала целый свет:
художник! – это был наместник Бога.
Господь терпел и даровал дорогу,
и выбора другой дороги нет.

…Был Ленинград. Не просто стать студентом.
Богемщик истинный, ты долго мёл дворы,
и спал с метлой и прочим инструментом,
друзьям в каптёрке скудный стол накрыв:
художникам, поэтам и артистам, –
портвейн рекой, но сердцем были чисты,
и чаялось, что это до поры.

Закончил Академию, ваятель, –
одну, вторую? – кажется, пора
почувствовать себя аки Создатель,
воздев крыла, не уронить пера,
и оглядеть восторженные лица,
 повернутые нынче, к живописцу -
 к тебе, ещё голодному вчера.

Слаб человек и падок на приманки.
Художник пишет – а властитель рад
увидеть лик свой в золоченой рамке
и обещает тысячи наград.
Скопились грамоты – хоть стены не оклеить,
но от досады трудно не заблеять,
хоть овен… он художнику не брат.

А хочешь, я создам тебе легенду:
« Жил славный малый, рисовал взасос,
не отличая истины от пены,
и шел «рer aspera ad astra», но вразнос».
И ты, увековеченный поэтом,
умрёшь известным, но твои портреты
твоих героев вознесут до звёзд! –
ты сам писал, потворствуя сторицей
их самолюбованию,
и сам,
сам краски смешивал вот этою десницей,
писал их лица, волосы писал,
чтоб на секунду в этом приближеньи
почувствовать не высоту служенья,
а собственный гранитный пьедестал.

Сменилась власть, в фаворе андеграунд,
ни льгот, ни прав, ни стажа, ни гроша,
и ропщут сыновья, что был неправым…

…Но по листу карандаши шуршат:
за казаком багрится след кровавый,
не для него сады, а он был бравый…
Могильного  креста крошится ржа…

Творец и творчество – из одного чертога:
тебе готов был крест и боль, и тёрн.
Пока под кисть твою текли народы,
ты был открыт для выстрела в упор,
как Тот, тянувший древо на Голгофу…
И век, перелистав твою эпоху,
уже готовил нищенства позор.

Так что ж ты льнёшь, соперничая мнимо,
к элите властной, силясь удержать
портретами?
Так не-ото-бра-зи-мы
в цветах твоих ни Каина печать,
ни кровь побед, ни бледность никотина,
ни плоскость лба всесильного кретина,
в красавишне – не угадаешь мать…
Пиши свою, ту! –
сброшенную с лодки,
в пучину Дона вражеской рукой,
где вы ревели с братом в обе глотки,
осиротевшие на целый век людской.
Я слышу крик твой в этих пышных розах,
и боль твою я вижу в сытых рожах.
По полотну размазанную боль.
Смирись.
Не  требуй ни любви, ни денег,
ни времени.
От суммы до сумы
тебя вело по жизни провиденье,
и камни вслед не иссекли спины.
Не жди от лицемеров славословья,
вернись к себе, к своим слезам сыновьим,
их, может быть, утрут твои сыны.