Началась жизнь, совершенно не похожая на прежнюю. Утром команда дневального: "Артиллерия, подъём!"- поднимала не меня, а весь личный состав двух подразделений морской пехоты, живших в одной казарме. Реактивная батарея, в которой старшиной был назначен я, и батарея ПТУРС пробуждались от сна этой командой, разрезающей тишину утра, но мне по уставу нужно было проснуться раньше. Пока молодые матросы и сержанты моего призыва вскакивали с коек и быстро одевались для построения на утреннюю зарядку, остальные бойцы лениво потягивались в своих кроватях и вылетали из них, если следовала реплика дневального: "Артиллерия, смирно! Старшину к тумбочке дневального!" Это означало, что в расположение вошёл офицер и старослужащим надобно вырвать себя из лап Морфея. С ними или без них мы выбегали на улицу на утреннюю пробежку. Форма одежды объявлялась тем же дневальным перед подачей команды: "Форма одежды". Я выходил на улицу и оценивал состояние погоды. После зарядки матросы умывались, заправляли кровати свои и старослужащих. Этому мы обучались долгих четыре месяца. Теперь я заправлял только свою кровать и был обязан следить за кроватями всего личного состава. Убитые и повидавшие виды матрацы, накрытые подвернутыми под них одеялами, должны были выглядеть так, словно их только что принесли из магазина и застелили совершенно новыми покрывалами. Уголочки по всей линии отбивались "баночкой" - табуретом и рукой. Если это действо было выполнено плохо, одеяло сдёргивалось мной, и процедура с заправкой повторялась. Среди своих людей моего призыва слышалось шипение и недовольство, я оказался между молотом и наковальней, и это положение продлилось до самой демобилизации: я был чужим среди своих, но всем приходилось мириться с этим и подчиняться.
Умывшись, заправив кровати, строем, в ногу подразделения следовали на камбуз. Со всех сторон полка слышались команды: "Раз, раз, раз, два, три! Выше ногу! Шире шаг!" Деликатесами нас не кормили, разносолов не подавали - наесться вдоволь не удавалось, хотя теперь я мог прихватить хлеба с камбуза для вечернего чаепития. Теперь у меня была каптёрка, в которой вечером, после отбоя, мы могли выпить чая с хлебом. Чуть позже по ходу службы на хлеб мы смогли намазывать и масло, и варенье, которое мы покупали или нам присылали из дома, но это случилось только через пару месяцев. А теперь началась рутинная работа, именно работа, а не служба. Я ещё раз проверил содержимое шкафчиков наших матросов, записал всё, что в них имелось. У морского пехотинца оказался большой набор формы, как у какого-нибудь модника. Примерно пять видов формы, точно не помню, не считая зимней. Но этого запаса не было почти ни у кого, даже у старослужащих. Неимоверными усилиями к февралю следующего года мне удалось укомплектовать эти шкафчики на 90%. Вместо старых драных тельняшек появились сначала более крепкие, а потом у многих матросов и новые. С сапогами были большие проблемы, но и они решались. Комбат был доволен происходящим. Часто, усаживаясь в каптёрке на мой стул, он с довольным видом спрашивал: "Как у нас дела, старшина?" Ответ он знал, и это его радовало. С каждым месяцем, когда он заглядывал в шкафчики личного состава, в тумбочки и столики комнат отдыха, политзанятий, радость его росла. Реактивная батарея становилась образцовой, до своего пика ей было ещё далековато, но дела шли в гору. С удовольствием офицерского состава от моей работы росло недовольство тех, с кем служил, а именно двух матросов, прослуживших год. Дембелей и дедов всё устраивало. Но в каждом стаде всегда находятся пара паршивых овец, так было и у нас.
Двадцать третьего февраля мне присвоили воинское звание "старший сержант". Это было бомбой, которая разорвалась в подразделении. Теперь от моих друзей меня отделяло сразу два звания, а тех двух это взбесило так, словно им под кроватью набрызгал скунс. Отношения в батарее, внешне спокойные, обострились. Те, с кем я был в учебке, ненавидели меня, а всех сержантов старшего призыва эта ситуация ставила в ступор, теперь я был и по должности, и по званию старше их. Обычным матросам всё это было "фиолетово": они были накормлены, обуты и одеты. В один из вечеров февраля, после отбоя, все старослужащие собрались в моей каптёрке. Разговор начался сразу с удара в мою челюсть одним из тех недовольных матросов. От неожиданности я не понял происходящего, затем следующий удар, и за ним другой и третий. К моему телу приложились все, даже те, с кем я, как мне казалось, был в хороших отношениях. Сопротивляться десятку человек было бесполезно, изгалялись эти двое уродов. Даже сейчас, спустя многие годы, я не могу назвать их никаким другим словом. Прощение, о котором мы слышим вокруг, которому нас учат религии, не относится к ним. Избивать человека из-за зависти и прочих качеств, обладателями которых они были в свои 20 лет, не находит у меня прощения. Потом все ушли из каптёрки. Кажется, я всю ночь просидел в ней на стуле, лишь три человека пришли ко мне, посочувствовали. Они так и остались моими друзьями до конца службы.
Утром командир батареи увидел меня и кратко спросил: "Кто?" Я ничего не ответил, он сам прекрасно знал, кто были эти люди. Примерно неделю я не выходил из казармы, чтобы не попадаться на глаза командному составу, такое событие могло стоить моим командирам звания и грозило понижением в должности. Эти уроды вели себя так, словно ничего не случилось, остальные, присутствующие в том злодеянии, стали немного другими, словно извиняясь за то, что они это сделали. Я никого не сдал. Хорошо ли это, правильно ли? Ответа на этот вопрос я не нахожу до сих пор.
Теперь началась моя другая жизнь. Я стал более молчалив, краток в разговорах. Обязанности свои выполнял с ещё большим усердием. С теми тремя ребятами, которые пришли той ночью поддержать меня, объединились и сплотились, договорившись, что, если это коснётся кого-то из нас, позвать на помощь и дать негодяям отпор, а дальше будь что будет. С презрением я стал относиться к тем двоим, игнорируя их во всём, я не обращал на них внимания - было видно, как их это злит. Но, видимо, что-то произошло со мной такое, и это было заметно внешне, что они не смели больше ко мне подойти и открыто выразить своё недовольство. За ту ночь я возмужал, дух мой окреп, дела ладились, и теперь все шкафчики личного состава заполнились всем необходимым обмундированием. На кроватях появились новые матрацы и одеяла, поменялось кое-что из мебели, весной в казарме был сделан ремонт своими силами. Мои старания были отмечены начальником штаба майором Кондратенко, и вскоре за заслуги в боевой и политической подготовке я получил отпуск на родину. С чувством тревоги я вылетел домой, неизвестность о том, что случилось с моей девушкой, терзала. Я не мог поверить весточке о том, что она вышла замуж. Что случилось и почему? Это предстояло мне выяснить дома.
Морфлот гл. 3
© Copyright: Сафал Коруурпати, 2022
Свидетельство о публикации №122010501716
Свидетельство о публикации №122010501716
Рецензии
Началась жизнь, совершенно не похожая на прежнюю. Утром команда дневального: "Артиллерия, подъём!"- поднимала не меня, а весь личный состав двух подразделений морской пехоты, живших в одной казарме. Реактивная батарея, в которой старшиной был назначен я, и батарея ПТУРС пробуждались от сна этой командой, разрезающей тишину утра, но мне по уставу нужно было проснуться раньше. Пока молодые матросы и сержанты моего призыва вскакивали с коек и быстро одевались для построения на утреннюю зарядку, остальные бойцы лениво потягивались в своих кроватях и вылетали из них, если следовала реплика дневального: "Артиллерия, смирно! Старшину к тумбочке дневального!" Это означало, что в расположение вошёл офицер и старослужащим надобно вырвать себя из лап Морфея. С ними или без них мы выбегали на улицу на утреннюю пробежку. Форма одежды объявлялась тем же дневальным перед подачей команды: "Форма одежды". Я выходил на улицу и оценивал состояние погоды. После зарядки матросы умывались, заправляли кровати свои и старослужащих. Этому мы обучались долгих четыре месяца. Теперь я заправлял только свою кровать и был обязан следить за кроватями всего личного состава. Убитые и повидавшие виды матрацы, накрытые подвернутыми под них одеялами, должны были выглядеть так, словно их только что принесли из магазина и застелили совершенно новыми покрывалами. Уголочки по всей линии отбивались "баночкой" - табуретом и рукой. Если это действо было выполнено плохо, одеяло сдёргивалось мной, и процедура с заправкой повторялась. Среди своих людей моего призыва слышалось шипение и недовольство, я оказался между молотом и наковальней, и это положение продлилось до самой демобилизации: я был чужим среди своих, но всем приходилось мириться с этим и подчиняться.
Умывшись, заправив кровати, строем, в ногу подразделения следовали на камбуз. Со всех сторон полка слышались команды: "Раз, раз, раз, два, три! Выше ногу! Шире шаг!" Деликатесами нас не кормили, разносолов не подавали - наесться вдоволь не удавалось, хотя теперь я мог прихватить хлеба с камбуза для вечернего чаепития. Теперь у меня была каптёрка, в которой вечером, после отбоя, мы могли выпить чая с хлебом. Чуть позже по ходу службы на хлеб мы смогли намазывать и масло, и варенье, которое мы покупали или нам присылали из дома, но это случилось только через пару месяцев. А теперь началась рутинная работа, именно работа, а не служба. Я ещё раз проверил содержимое шкафчиков наших матросов, записал всё, что в них имелось. У морского пехотинца оказался большой набор формы, как у какого-нибудь модника. Примерно пять видов формы, точно не помню, не считая зимней. Но этого запаса не было почти ни у кого, даже у старослужащих. Неимоверными усилиями к февралю следующего года мне удалось укомплектовать эти шкафчики на 90%. Вместо старых драных тельняшек появились сначала более крепкие, а потом у многих матросов и новые. С сапогами были большие проблемы, но и они решались. Комбат был доволен происходящим. Часто, усаживаясь в каптёрке на мой стул, он с довольным видом спрашивал: "Как у нас дела, старшина?" Ответ он знал, и это его радовало. С каждым месяцем, когда он заглядывал в шкафчики личного состава, в тумбочки и столики комнат отдыха, политзанятий, радость его росла. Реактивная батарея становилась образцовой, до своего пика ей было ещё далековато, но дела шли в гору. С удовольствием офицерского состава от моей работы росло недовольство тех, с кем служил, а именно двух матросов, прослуживших год. Дембелей и дедов всё устраивало. Но в каждом стаде всегда находятся пара паршивых овец, так было и у нас.
Двадцать третьего февраля мне присвоили воинское звание "старший сержант". Это было бомбой, которая разорвалась в подразделении. Теперь от моих друзей меня отделяло сразу два звания, а тех двух это взбесило так, словно им под кроватью набрызгал скунс. Отношения в батарее, внешне спокойные, обострились. Те, с кем я был в учебке, ненавидели меня, а всех сержантов старшего призыва эта ситуация ставила в ступор, теперь я был и по должности, и по званию старше их. Обычным матросам всё это было "фиолетово": они были накормлены, обуты и одеты. В один из вечеров февраля, после отбоя, все старослужащие собрались в моей каптёрке. Разговор начался сразу с удара в мою челюсть одним из тех недовольных матросов. От неожиданности я не понял происходящего, затем следующий удар, и за ним другой и третий. К моему телу приложились все, даже те, с кем я, как мне казалось, был в хороших отношениях. Сопротивляться десятку человек было бесполезно, изгалялись эти двое уродов. Даже сейчас, спустя многие годы, я не могу назвать их никаким другим словом. Прощение, о котором мы слышим вокруг, которому нас учат религии, не относится к ним. Избивать человека из-за зависти и прочих качеств, обладателями которых они были в свои 20 лет, не находит у меня прощения. Потом все ушли из каптёрки. Кажется, я всю ночь просидел в ней на стуле, лишь три человека пришли ко мне, посочувствовали. Они так и остались моими друзьями до конца службы.
Утром командир батареи увидел меня и кратко спросил: "Кто?" Я ничего не ответил, он сам прекрасно знал, кто были эти люди. Примерно неделю я не выходил из казармы, чтобы не попадаться на глаза командному составу, такое событие могло стоить моим командирам звания и грозило понижением в должности. Эти уроды вели себя так, словно ничего не случилось, остальные, присутствующие в том злодеянии, стали немного другими, словно извиняясь за то, что они это сделали. Я никого не сдал. Хорошо ли это, правильно ли? Ответа на этот вопрос я не нахожу до сих пор.
Теперь началась моя другая жизнь. Я стал более молчалив, краток в разговорах. Обязанности свои выполнял с ещё большим усердием. С теми тремя ребятами, которые пришли той ночью поддержать меня, объединились и сплотились, договорившись, что, если это коснётся кого-то из нас, позвать на помощь и дать негодяям отпор, а дальше будь что будет. С презрением я стал относиться к тем двоим, игнорируя их во всём, я не обращал на них внимания - было видно, как их это злит. Но, видимо, что-то произошло со мной такое, и это было заметно внешне, что они не смели больше ко мне подойти и открыто выразить своё недовольство. За ту ночь я возмужал, дух мой окреп, дела ладились, и теперь все шкафчики личного состава заполнились всем необходимым обмундированием. На кроватях появились новые матрацы и одеяла, поменялось кое-что из мебели, весной в казарме был сделан ремонт своими силами. Мои старания были отмечены начальником штаба майором Кондратенко, и вскоре за заслуги в боевой и политической подготовке я получил отпуск на родину. С чувством тревоги я вылетел домой, неизвестность о том, что случилось с моей девушкой, терзала. Я не мог поверить весточке о том, что она вышла замуж. Что случилось и почему? Это предстояло мне выяснить дома.
Елена Чернова1 10.01.2022 07:28 • Заявить о нарушении
Умывшись, заправив кровати, строем, в ногу подразделения следовали на камбуз. Со всех сторон полка слышались команды: "Раз, раз, раз, два, три! Выше ногу! Шире шаг!" Деликатесами нас не кормили, разносолов не подавали - наесться вдоволь не удавалось, хотя теперь я мог прихватить хлеба с камбуза для вечернего чаепития. Теперь у меня была каптёрка, в которой вечером, после отбоя, мы могли выпить чая с хлебом. Чуть позже по ходу службы на хлеб мы смогли намазывать и масло, и варенье, которое мы покупали или нам присылали из дома, но это случилось только через пару месяцев. А теперь началась рутинная работа, именно работа, а не служба. Я ещё раз проверил содержимое шкафчиков наших матросов, записал всё, что в них имелось. У морского пехотинца оказался большой набор формы, как у какого-нибудь модника. Примерно пять видов формы, точно не помню, не считая зимней. Но этого запаса не было почти ни у кого, даже у старослужащих. Неимоверными усилиями к февралю следующего года мне удалось укомплектовать эти шкафчики на 90%. Вместо старых драных тельняшек появились сначала более крепкие, а потом у многих матросов и новые. С сапогами были большие проблемы, но и они решались. Комбат был доволен происходящим. Часто, усаживаясь в каптёрке на мой стул, он с довольным видом спрашивал: "Как у нас дела, старшина?" Ответ он знал, и это его радовало. С каждым месяцем, когда он заглядывал в шкафчики личного состава, в тумбочки и столики комнат отдыха, политзанятий, радость его росла. Реактивная батарея становилась образцовой, до своего пика ей было ещё далековато, но дела шли в гору. С удовольствием офицерского состава от моей работы росло недовольство тех, с кем служил, а именно двух матросов, прослуживших год. Дембелей и дедов всё устраивало. Но в каждом стаде всегда находятся пара паршивых овец, так было и у нас.
Двадцать третьего февраля мне присвоили воинское звание "старший сержант". Это было бомбой, которая разорвалась в подразделении. Теперь от моих друзей меня отделяло сразу два звания, а тех двух это взбесило так, словно им под кроватью набрызгал скунс. Отношения в батарее, внешне спокойные, обострились. Те, с кем я был в учебке, ненавидели меня, а всех сержантов старшего призыва эта ситуация ставила в ступор, теперь я был и по должности, и по званию старше их. Обычным матросам всё это было "фиолетово": они были накормлены, обуты и одеты. В один из вечеров февраля, после отбоя, все старослужащие собрались в моей каптёрке. Разговор начался сразу с удара в мою челюсть одним из тех недовольных матросов. От неожиданности я не понял происходящего, затем следующий удар, и за ним другой и третий. К моему телу приложились все, даже те, с кем я, как мне казалось, был в хороших отношениях. Сопротивляться десятку человек было бесполезно, изгалялись эти двое уродов. Даже сейчас, спустя многие годы, я не могу назвать их никаким другим словом. Прощение, о котором мы слышим вокруг, которому нас учат религии, не относится к ним. Избивать человека из-за зависти и прочих качеств, обладателями которых они были в свои 20 лет, не находит у меня прощения. Потом все ушли из каптёрки. Кажется, я всю ночь просидел в ней на стуле, лишь три человека пришли ко мне, посочувствовали. Они так и остались моими друзьями до конца службы.
Утром командир батареи увидел меня и кратко спросил: "Кто?" Я ничего не ответил, он сам прекрасно знал, кто были эти люди. Примерно неделю я не выходил из казармы, чтобы не попадаться на глаза командному составу, такое событие могло стоить моим командирам звания и грозило понижением в должности. Эти уроды вели себя так, словно ничего не случилось, остальные, присутствующие в том злодеянии, стали немного другими, словно извиняясь за то, что они это сделали. Я никого не сдал. Хорошо ли это, правильно ли? Ответа на этот вопрос я не нахожу до сих пор.
Теперь началась моя другая жизнь. Я стал более молчалив, краток в разговорах. Обязанности свои выполнял с ещё большим усердием. С теми тремя ребятами, которые пришли той ночью поддержать меня, объединились и сплотились, договорившись, что, если это коснётся кого-то из нас, позвать на помощь и дать негодяям отпор, а дальше будь что будет. С презрением я стал относиться к тем двоим, игнорируя их во всём, я не обращал на них внимания - было видно, как их это злит. Но, видимо, что-то произошло со мной такое, и это было заметно внешне, что они не смели больше ко мне подойти и открыто выразить своё недовольство. За ту ночь я возмужал, дух мой окреп, дела ладились, и теперь все шкафчики личного состава заполнились всем необходимым обмундированием. На кроватях появились новые матрацы и одеяла, поменялось кое-что из мебели, весной в казарме был сделан ремонт своими силами. Мои старания были отмечены начальником штаба майором Кондратенко, и вскоре за заслуги в боевой и политической подготовке я получил отпуск на родину. С чувством тревоги я вылетел домой, неизвестность о том, что случилось с моей девушкой, терзала. Я не мог поверить весточке о том, что она вышла замуж. Что случилось и почему? Это предстояло мне выяснить дома.
Елена Чернова1 10.01.2022 07:28 • Заявить о нарушении